– Когда у Есенина спрашивали: «Сергей Александрович, мы вас видели везде, вы всё время где-то шляетесь. А когда же вы работаете?», он отвечал: «Всегда...».
Желая вытянуть друга в его привычный, пусть не лёгкий и не земной поэтический мир, Слава с интересом спросил:
– У тебя любимый поэт – Есенин?
У меня поэт любимый один, это как родина. Родина такая как Ставрополь, не как Россия, где Пушкин с Гоголем и Лермонтовым, и Лесковым, и Чеховым. А вот такая родина как Ставрополь, это Есенин. Меня и брата отец к нему приковал. Я ещё маленький был и в школу не ходил, но читать немного умел. Отец усаживал меня перед собой на стул и говорил: «Читай «Песнь о собаке». И я читал это потрясающее стихотворение, такого, по-моему, нет вообще ни в какой литературе. Кроме вот русской. Отец выплеснул на меня поэзию Сергея Александровича.
С каждым словом поэт становился светлее и ярче, словно в его тонкую душу из незримого резервуара вливалась не менее тонкая небесная сила и молодость. Он сидел у отодвинутой тюлевой шторы и внимательно рассматривал жёлто-красные листья кустов и деревьев своего любимого двора.
Словно в противовес отсутствию мягкой весны, когда за прохладными днями и ночами жара стремительно выскакивает сразу далеко за 20 по Цельсию, Ставрополье славится своей нежной и продолжительной осенью. Виктор любовался нерукотворными яркими красками этого любимого всеми художника. В замершей у окна фигуре оживал наивный мальчик.
О судьбе Сергея Есенина Виктор рассказывал довольно часто, но ещё чаще читал его стихи – даже во время массажной процедуры, чему, вопреки своим правилам, Вячеслав никогда не препятствовал, сочувствуя порыву дружеской души. Вот и сейчас Слава, поправив очки, тихо сказал:
А давай, Витёк, «Песнь о собаке...».
Тот ненадолго замер, словно настраиваясь на нужную волну и, растворяясь в детстве и в глубочайшем переживании любимого поэта, в который раз начал читать:
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
Подобно доносившимся из-за окна детскому смеху и птичьему щебету, окружающий мир жил своей жизнью. Друзья сидели в безмолвии, заворожённые способностью великого мастера изобразить в словах всю глубину и ширину страдания, оказавшись вновь в одном мыслительном потоке, понурившись, смотрели перед собой в открывшуюся бездну. Не меняя положения тела, Слава, глубоко вздохнув, с горечью промолвил:
...Покатились души солдатов Золотыми звёздами в снег...
Давая возможность поменяться местами сизому дыму и уличной свежести, Виктор настежь открыл форточку и поправил штору.
Они решили перейти из кухни в зал.
Давай, что ли, музыку послушаем?
Я твой рок, пусть он и хороший, слушать отказываюсь. Я парень спокойный, уравновешенный , поэтому и музыку предпочитаю себе подобную. Давай-ка, ставь мой любимый дудук.
Ладно, уравновешенный ты наш паренёк, поставлю тебе твой любимый дудук, – сказал, улыбаясь, Казаков и, шлёпая тапочками, направился в комнату.
Понюхав прокуренный рукав джемпера, Климов, скривившись, многозначительно фукнул и зашагал по следам шаркающих тапочек.
Диван разложен, – предупредил хозяин осторожно идущего.
Ну так давай его сложим, ведь так удобней сидеть.
Сколько тебе можно говорить, что мне лень его туда-сюда двигать.
А от такого табачного смрада у тебя завянут цветы и подохнут рыбки в аквариуме.
Ну да, вон Ипполит уже захворал.
Какой ещё Ипполит?
Да я так фикус называю. Вообще-то я стараюсь выходить курить на улицу, – бурчал Виктор себе под нос, одновременно роясь в каких-то тетрадках, затем перешел к переполненным книжным полкам и обратно к тетрадкам.
Хватит тебе там шебуршиться, мешаешь музыку слушать. Что ты там ищешь?
Да вот стихи снова на каком-то бумажном огрызке записал и не знаю, куда задевал. Спасибо Ленке, она старается сохранить. Ну ладно, когда придёт, спрошу.
Возьми свой последний сборник, «Испорченный почерк», прочти что-нибудь из него...
Этот сборник однажды послужил причиной перепалки друзей. И скандалом её не назовёшь, но стреляные гильзы летели в разные стороны.
Давящим внутренним гнётом у Виктора, как и у многих творческих людей нового времени, оставалась невостребованность. Подмяла бытовуха народ, погасила любовь к тонкому, утренней росой орошающему человеческие души. А ведь дзэн-буддисты глубоко уверены в том, что творцом необходимо называть и того, кто умеет творить, и того, кто понимает творение...
После выхода в свет нового Витиного сборника Вячеслав решил помочь в его реализации. Взялся, изначально зная, что продавец из него будет неважный, и всё же... Пару недель спустя пригласил Казакова забрать деньги.
В физиополиклинике кабинет массажа разделялся ширмой на две кабинки. Во вторую смену Слава трудился один.
Здорово! – раздался знакомый голос, разносясь эхом по пустынному коридору старинного здания с высокими потолками.
Здорово. Заходи в правую кабинку, я только начал массировать мальчика, поэтому ждать ещё долго. А у тебя, как всегда, заботы...
Ну, так... – уверенно шагая, ухмыльнувшись, коротко ответил Виктор, входя согласно указанию в правый закуток. Положив что-то тяжёлое на массажную кушетку, перевёл дыхание.
Видишь тумбочку, в выдвижном ящике лежат деньги, это твои. Там ровно тысяча, – не прерывая работы, напряжённо втягивая воздух, сказал массажист.
Гость взял ему причитающееся, не желая присаживаться, но и не пытаясь уйти, всё продолжал как-то топтаться на месте.
– А чем это ты там бабахнул, что принёс и куда тащишь?
Да это я тебе ещё два десятка книг принёс. У тебя так удачно всё получается.
Зависла секундная пауза, ожидания – с одной стороны матерчатой ширмы и непонимания – с другой. Передышка длилась недолго, а затем началось:
А известно тебе, умник, что семь из десяти книг я купил на собственные деньги и раздарил!
Виктор, сохраняя равновесие в тональности, и даже без малейшего намёка на угрызения совести, слегка улыбаясь, словно поднуркивая, произнёс:
– Ну, это всё потому, что ты дурной...
– А ну, забирай свои писульки и катись отсюда! Ты посмотри, нахал, нашёл торгаша, да мне за свою работу трудно цену назвать. Шуруй, чтобы духу твоего здесь не было!
Не ори, псих, – ответил гость, сохраняя спокойствие, забрал книги и, даже не попрощавшись, своим обычным размеренным шагом направился прочь из кабинета.
Да, я псих и горжусь этим, понял! – и, уже уходящему, вслед бросил слова, понятные лишь им: – Прав был твой покойный дед...
Разносясь эхом в пустынном коридоре, прозвучало их неизменное и коронное:
– Да пошёл ты...
Сам ты пошёл...
(Дед Виктора до советских времён казаковал в должности сотника. Своему провинившемуся внучку, вместо наказания, с достоинством в голосе твердил: «Я твой дед – казак, отец твой – сын казака, а ты дерьмо казачье...»).
Спустя час-полтора массажист позвонил поэту и сказал, улыбаясь, слова, которые они иногда говорили друг другу и почти никогда – кому-то иному.
– Ты, конечно, человек неважный, но в разведку с тобой я всё равно бы пошёл...
И я бы тоже пошёл... – отвечал без малейших обидок весёлый голос дружка.
Им часто задавали вопрос: где вы, такие разные, могли познакомиться, вы же не сослуживцы? Случайность чистой воды, понимаешь ли. По грустному совпадению мероприятие северо-кавказского масштаба наложилось на день трагической гибели Виктора Цоя. 15 августа 1990 года город Теберда собрал у себя неизвестных поэтов и бардов на три погожих дня. Палатки разноцветными пятнами хаотично рассыпались под раскидистыми кронами многовековых хвойных деревьев. Похудевшая на летний сезон одноимённая река встречала прозрачной приветливостью и обманчивым спокойствием. Теберда, схожая с прекрасным полом не только по роду, но и по своей непредсказуемой эмоциональности, ласкала слух плеском хрустальной воды, а тела – приятной прохладой.
Южная тусовка называлась «Горные вершины». «Концертный зал» приютился в уже успевшей взяться травой пойме временно отступившего русла. Участники и слушатели рассыпались в свободном выборе мест, заняв заранее принесённые стволы упавших деревьев. На сцене, сколоченной из неотёсанных досок неизвестными активистами, выступали две девочки-студентки. Под собственный двухгитарный аккомпанемент они исполняли весёленькую песню про запретную любовь к какому-то загадочному ёжику. По правую руку, сразу за лентой реки, кусты сочной зеленью сливались со смешанным лесом. Береговая линия, взяв круто вверх, переходила в Кавказские горы. Воспетые уже прославленными и ещё не известными, разместившимися на берегу поэтами и музыкантами, сверкающие на солнце седые вершины подпирали голубую небесную гладь.
Под ногами уже отстрелявшегося двадцатичетырёхлетнего Вячеслава слегка поскрипывала щебёнка. Прибывший из Солнечнодольска стоял, упершись гитарой в чёрные туфли и сложив на торце грифа обе ладони. Внимательно вслушиваясь в окружающее, почти бесшумно и едва заметно перемещался с пяточки на носок и обратно. По левую руку, в тени раскидистого дерева, предусмотрительная парочка лет так тридцати с небольшим сидела на надувном матрасе.
«Присаживайся к нам!», – по-приятельски, словно давнишнему знакомому, кинул фразу Славе Казаков. За что незамедлительно выхватил локтем в бок от соседки. Недвусмысленная гримаса сидящей рядом Люси Фисенко осудила без лишних слов: «Думай, что говоришь, человек ведь не видит». Однако тот даже и ухом не повёл. Не обращая внимания на полученную от тогдашней его жены «шпильку» под рёбра, в том же задорном духе продолжил: «Повернись на 90 градусов влево и сделай пять шагов...».
Уже не раз сталкивался гитарист с фамильярными штучками, ответ напрямую зависел от настроения. Бывало, громкая музыка, шумное суетливое многолюдье, каким обычно заполнялся, например, февральский день вывода советских войск из Афганистана, а главное, предстоящие выступления со сцены всегда держали Славу в напряжении. И не один раз в такие натянутые мгновенья кто-то из отслуживших подходил и искательно спрашивал: «Ну узнай, кто это перед тобой? Ну что, не узнал, да, не узнал?». И, самодовольно улыбаясь, словно ребёнок, победивший в игре в прятки, продолжал приплясывать перед вытянувшимся от напряжения человеком, недавно потерявшим зрение. И дотаптывался умник, покуда Климов не предлагал: «А ты, балбес, закрой глаза и попробуй, поиграй в свою ромашку: «узнал» или «не узнал»...».
Другой тихо подкрадётся и, ткнув пальцем в грудь и растянувшись в придурошной улыбке, задает похожий вопрос. Однако каков вопрос, таков и ответ. «Сам дурак и шутки дурацкие. В следующий раз врежу в табло, а уж тогда разбирайся...». С тех пор желание сыграть в «Угадайку» у многих как бабушка отшептала.
...Но на сей раз, на берегу горной реки, Слава сделал эти пять шагов, как оказалось, навстречу многолетней дружбе.
Сходить в разведку им было не суждено, однако своё плечо они подставляли друг другу не раз. На гражданку вернулись давно, но разобраться, где легче, так и не смогли. На войне обстановка была понятной, там – опасность, угроза и боль. На таком несомненно кровавом фундаменте всё обстояло куда как прозрачно. Там, за речкой, имелась конкретная линия размежевания союзника и врага, надёжности и предательства, где боевая задача ясна, и, в любом случае, рано или поздно, её исход проявится. Дома, казалось бы, в мирное время, границы размыты, а зачастую втоптаны в грязь, будущее выглядит довольно туманно, и друзья, увы, оставались не поняты. Их не пугали трудности, безденежье и неудобства. Но напрягала жизнь с оглядкой нарваться на отсутствие взаимопонимания и подводные рифы людских поступков.
В один из ничем не примечательных дней Климов позвонил Казакову. По интонации знакомого голоса старший сразу понял душевное состояние младшего.
Давай, Славка, ко мне, в своей берлоге я чувствую себя комфортней. Да и, как ты знаешь, леность – мой самый главный недостаток. Собираться, ехать в общественном транспорте совершенно неохота. Давай, ты ко мне...
Вячеслав спросил:
Что с собой привезти? Говори сразу, всё равно с Леной через магазин к тебе пойдём, ей будет так легче. Да и, насколько я тебя знаю, минут через пять однозначно перезвонишь и наоставляешь заказов. Давай, уточняй – творог, сигареты, мацони, что ещё? Отбрось свою ложную скромность, хотя у тебя и она отсутствует.
Даже пребывая в тусклом настроении, Слава не изменял привычке подколоть друга. Была у него такая манера общения – шутить даже в самых трудных ситуациях. Понимал на подсознательном уровне, что это и есть спасительный трюк.
– Кофе не вези, у меня его в зёрнах полно.
– Небось, тоже подарили?
– Ну конечно, ты же знаешь, я не притязателен и довольствуюсь малым, – растянул довольную улыбку Казаков. Хозяин не забывал давать заказы идущим, что совершенно не останавливало поток желающих провести время в приятной интеллектуальной беседе, да под качественную музыку, будь то поздняя ночь или утро, зима или жаркое лето.
Слава сидел за довольно приличных размеров столом, что выдавало гостеприимство небольшой кухни. Скатерть-самобранка, покрывающая «поляну», имела способность трансформироваться, но всегда выглядела нагромождением и отнюдь не грязной посуды. В творческом беспорядке на столе валялись какие-то бумажки с записями, зарядка для телефона, блокнот и всякие пишущие, но не режущие предметы. Возникающая необходимость в использовании стола по своему прямому назначению решалась довольно просто. Завалы бульдозерным способом сдвигались к стене и – садитесь жрать пожалуйста. Телоположение сидящего – локти в стол и поникшие «крылья» – без лишних слов определяло настроение как ниже подошвы. Хотя тапочками шлёпал только хозяин. Пришедший от предложенной услуги на прокат отказался, при этом добавил:
– Не нуждаюсь в твоих лыжах сорок четвёртого размера, да ещё вдобавок и без лыжных палок. Ведь я тебе сто раз говорил: тапочек не ношу и твои мне на четыре размера велики...
В такие встречи Виктор, не обращая внимания на сказанное, терпеливо кружился вокруг друга, словно старший заботливый брат возле приболевшего младшего. Всё пытался как-то ненавязчиво угодить: то своё царское место на мягком пуфике у стола предложит, то сладость подсунет. Гость, которого по большому счёту и гостем-то не назовёшь, сидел, понурив голову, и словно смотрел перед собой в одну несуществующую точку. Казаков стоял у газовой плиты и уже в третий раз за проведённые совместные 60 минут варил в турке кофе. Застыл в ожидании кофейной пенки, немного сутуля спину, и вовсе не от своего высокого роста и низкой плиты, а больше от переживания за товарища. Удерживая медную посудину за длинную деревянную ручку, в который раз задавал себе вопрос: «Сколько же ему выпало пережить и сколько ещё предстоит?..».