Но судьба сжалилась всё-таки над нами. Ей, наверное, показалось уже просто неприличным подвергать нас столь жестоким пыткам так долго. Мы почувствовали, что поднимаемся вверх, — это начинался водораздел. Мы прошли ещё немного и наткнулись на овраг, на одном из склонов которого лежало несколько деревьев, образуя естественный навес. Это было наше спасение.
Смертельно хотелось спать (мы были на ногах третью ночь подряд), не чувствовали ни рук, ни ног — одна сплошная ноющая боль. Кости ломило от сырости. Хотелось лечь, забыться и наплевать на всё. Но это была бы гибель. Я приказал ребятам устраивать костёр.
Костёр еле-еле разожгли, — как не хватало нам Сергея с его таёжной сноровкой! Стали сушить вещи. Среди продуктов оказались две банки консервированного спирта. Это спасло нас от неминуемого воспаления лёгких. Мы разделись, развесили вокруг огня всё барахло и стали растирать друг друга разведённым спиртом. Таня сначала не хотела раздеваться — пришлось срывать с неё мокрое тряпьё чуть ли не силой. Германа я заставил отвернуться, а сам, на правах старшего, растёр её от пяток до макушки, потом завернул в палатку и посадил к огню.
Потом мы выпили по кружке разведённого спирта (боюсь, что кто-нибудь из ребят всё-таки заболеет) и стали сушить патроны. Всего у нас девятнадцать патронов, семнадцать банок консервов, одно ружьё (второе решили выкинуть), три спальных мешка и палатка. Ну что ж, не так уж и плохо.
Вот так-то, Веруха. Чувствуешь, в какой переплёт попал твой муженёк? Сейчас я пишу тебе, сидя всё в том же овраге у костра. Мы немного очухались, натянули палатку возле самого огня, в которой в двух спальных мешках спит Таня, — её сильно знобит.
Я пишу тебе так подробно обо всём, чтобы хоть как-нибудь рассеяться и отогнать мрачные мысли, которые лезут в голову. Ведь мы ещё не решили, как будем добираться до самолёта, — пешком или снова вплавь (на второе, я думаю, больше никто не согласится). А зима уже на носу, и не какая-нибудь зима, а якутская. И девятнадцать патронов, и полтора десятка консервных банок — плохая защита от неё.
Пришёл Герман — он ходил на разведку. Дождь ещё идёт, но уже слабее. Герман говорит, что мы попали на одну из сопок, которые сплошной грядой тянутся по левобережью реки. Отсюда до главного русла километров пятнадцать — то расстояние, которое мы прошли ночью по разливу. Дойти по левому берегу до места встречи с самолётом, конечно, не удастся. Все пади и долины между сопками залиты водой. Кроме того, без карты мы не найдём это место — весь же рельеф теперь изменился от этого проклятого наводнения, все косы затоплены и скрыты под водой. И изменить место встречи с самолётом нельзя — рацию унесло. Как быть?
Решаем положиться на истину, не раз уже выручавшую русского человека из всяческих бед: утро вечера мудрёнее. Ложимся спать. Завтра, реально обсудив все «за» и «против», примем решение. Спокойной ночи, Верушка! Когда будем вместе читать моё письмо, я всё-таки вспомню этот вечер. Его нельзя будет не вспомнить…
Пишу на привале. Мы идём по тайге. Вчера утром решили, что добраться до встречи с самолётом нет никакой возможности, а ждать машину в двухстах километрах от косы нелепо. Река как средство передвижения вообще отпала: во-первых, плыть по ней нельзя; во-вторых, она делает огромную петлю — в несколько сот километров, так что морозы могут застать нас среди глухой тайги. Конечно, нас будут искать. За нами пошлют самолёты, даже если будет и не такой дождь. Но ведь всё может случиться — мы можем разминуться с лётчиками. А потом самолёт может и не долететь до этих мест, может потерпеть аварию во время осенних воздушных бурь, — мало ли на что способен якутский климат? Но если даже и долетит, как он будет искать нас в тайге? Находиться всё время на плоту на главном русле невозможно. Да и смогут ли лётчики отклоняться в сторону от места условленной встречи? От косы им надо будет сразу поворачивать назад — никакого бензина не хватит отклоняться в стороны.
Словом, мы решили, что, пока есть консервы, патроны и силы, надо самим попробовать выйти из тайги. Хуже всего сидеть и ждать. В нашем положении лучше всего надеяться только на себя. Может быть, мы ошибаемся, но больше оставаться в неизвестности нет никаких сил.
План наш прост: идти всё время на юг, пересекая водораздел, вокруг которого река делает петлю. Будем срезать угол. Думаю, что до первых больших холодов успеем выбраться.
Ребята мои молодцом, хотя у Германа, по-моему, не спадает температура после ночного купания. Таня ужасно подавлена всем происшедшим, но не подаёт виду, держится хорошо, смеётся, шутит.
Здравствуй, Веруля! Мы всё идём таёжной целиной. Тайга стара, трухлява, много мхов и лишайников. Холода с каждым днём всё сильнее, но снег ещё не выпадал ни разу. Брезентовые куртки греют плохо, пища скудная. Всё время чувствуем голод. Сегодня я впервые усомнился в нашем удачном финише: разжигая костёр, потратили целых три спички, а осталось меньше коробка, да и то все мокрые. А идти ещё неизвестно сколько. Охочусь мало: крупной дичи нет, а на мелочь не хочется тратить патроны. Пока есть консервы, удерживаю себя от выстрелов по птицам. Конечно, самое лучшее в нашем положении — это убить сохатого. Но они почему-то совсем не встречаются нам.
Рацион наш такой: полбанки консервов в день на троих и бесконечный кипяток. Ещё собираем ягоды, но они абсолютно безвкусны, а сил на сборы требуют немало. Много спим, почти не разговариваем. Ребятишки мои что-то приуныли. Надо их будет чем-нибудь развеселить. До свидания, Верок. Счастливых тебе снов!
Прочь, меланхолия! Сегодня перечитал то, что написал вчера, и стало стыдно. Дела наши идут отлично. Сегодня я убил на озере утёнка с перебитым крылом. Видно, его оставили здесь зимовать товарищи по стае, а сами улетели на юг. Сварили бульон, а самого утёнка съели целиком — позволили себе такую роскошь. Герман поймал двух рыбёшек — тоже съели. Силы восстановлены сразу на несколько дней. Эх, остаться бы на этом озере, срубить шалаш!.. Но зима страшит меня: мы все очень легко одеты, и по ночам стынут ноги.
Путь наш нелёгок — пересекаем множество долин и распадков. Сил тратим много, а харчи скудные. Идём молча, как механизмы, без слов, без мыслей.
Кажется, мы всё-таки хватим зимы: по утрам под ногами хрустит тонкий лёд. Ночью, наверное, уже около минус десяти — двенадцати градусов. Серьёзно беспокоит меня Герман: у него сильный жар. Температуру смерить нечем, но парень заметно страдает. Таня ухаживает за ним.
Консервов осталось всего одиннадцать банок. Вчера я, правда, двумя выстрелами, убил маленькую таёжную пичугу. Охотиться трудно: отсыревшие патроны часто дают осечку, а дичь не любит подолгу позировать перед ружьём…
Сегодня новая беда. Спускались с сопки по длинной каменной осыпи, и Герман упал, сильно вывихнув ногу. Подняться сразу он не смог, и мы с Таней, поддерживая с двух сторон, медленно свели его вниз.
Заночевали раньше — у Германа опухла нога. Я сделал ему на ночь тёплый компресс. Слышали шум самолёта, я стрелял — всё напрасно… Опять убил птицу, но потратил на это дело уже целых три патрона. Консервы (их осталось по три банки на нос) пока не трогаем — это наш НЗ. Эх, встретить бы сохатого! Тайга-то словно вымерла…
Герману сделали палку. Он сильно хромает, но не отстаёт. Таня, глядя на него, украдкой вытирает слёзы. Замечательная она всё-таки девушка!
Сегодня ночью Германа так трясло, так у него стучали зубы, что мы не могли уснуть. Таня вылезла из своего спального мешка, легла в мешок к Герману и согрела его. Он успокоился и заснул. Я боялся, что Таня тоже заболеет, но всё обошлось благополучно.
Герман идёт с большим трудом — опухоль на ноге увеличилась. Наверное, общий воспалительный процесс мешает ей пройти быстро. Всю поклажу Германа я взял себе, но всё равно прошли за день километра три-четыре… Опять остановились на привал в полдень — Германа сильно трясло. Я разрешил ему открыть банку консервов из «неприкосновенного запаса», он отказался.
Видели самолёт. Я два раза стрелял, но лётчики не услышали. Осталось семь патронов. Когда вечером сидели у костра, полетели белые «мухи» — выпал первый снег. У Тани на глазах заискрились слёзы. Герман попросил у меня зачем-то карту трубки. Я дал ему карту, он долго её рассматривал, разложив на дрожащих коленях, потом вздохнул и вернул обратно.
Мы понуро сидим сейчас возле потухающего костра. На душе так тяжело, что я даже не могу придумать ничего такого, чем можно было бы утешить ребят.
И ещё одно. Никаких признаков того, что мы приближаемся к реке, я не замечаю. Это очень странно. Даже если учитывать, что мы потеряли почти два дня из-за ноги Германа, и то давно бы уже пора начаться понижению. Герман (вечером он чувствует себя лучше) тоже спросил меня об этом. Я ответил что-то неопределённое…
С утра Герман совершенно не может идти. Даже с палкой. Он оцарапал ногу, и на месте опухоли началось нагноение. До полудня стояли на месте — я делал Герману костыль. Снова идёт снег. Жёлто-рыжая тайга одевается в новые краски. Ягоды уже совсем не попадаются, даже кочки болотной травы стали какие-то менее лохматые. Жизнь в тайге постепенно умирает…
Сначала с костылём Герман пошёл быстрее, но потом стал отставать. Его сильно качало, он несколько раз упал. Снова остановились на привал раньше срока. Я перетащил Германа к палатке на руках. Он потерял сознание. У него начался бред. Таня плачет. И всё нет реки…
Думаю, что завтра мы совсем не сможем отправиться в путь, — у Германа, по-моему, гангрена. Предлагаю такой план: Таня берет на себя всю поклажу — это теперь килограммов тридцать, не больше, а я делаю волокушу, кладу в неё Германа и тащу его дальше — волоком — он ведь лёгкий, всего-то семьдесят пять килограммов. Таня соглашается. Герман (мы напоили его кипятком, и ему стало легче) стучит зубами и ничего не отвечает. Самолётов больше нет вот уже несколько дней.
Сейчас мы собираемся с Таней в лес, делать волокушу. Герман просит у меня лист бумаги. Не знаю, зачем она ему понадобилась.
Верочка, родная! То, что произошло вчера ночью, нельзя описать. Это выше моих сил. Ты понимаешь, даже я, сорокалетний мужик, много повидавший на своём веку, — даже я не выдержал и заплакал.
Ночью ушёл Герман. Мы вернулись из тайги с волокушей и, усталые, легли спать. Начал падать крупный снег. Герман лежал в мешке между нами, но утром, когда мы проснулись, его уже не было. На стене палатки была приколота записка. Вот она:
«Константин Петрович! Я должен поступить так. Здесь простая арифметика — лучше умереть одному, чем троим. Мои консервы в спальном мешке — не забудьте их. Я ухожу. Не ищите меня, не тратьте напрасно сил. Снег всё покроет. Герман… Вы должны обязательно дойти — ведь карту трубки ждут в экспедиции. Берегите Таню».
Сильный, великолепный человек Герман! Как же мог ты так жестоко поступить с собой? Ведь мы же обязательно дотащили бы тебя до места. Мы бы бросили палатку, спальные мешки. Эх!..
Германа искали два дня, но всё время сильно метелит, и никаких следов. Все поиски бесполезны. На третий день в двенадцать часов мы свернули лагерь и пошли дальше.
Рекой целый день даже не пахло. Думаю, что мы взяли немного влево. Завтра выправимся. Таня не замечает этого. Она идёт молча, глядя под ноги. На неё, конечно, уход Германа произвёл очень тяжёлое впечатление. Какой трагичный маршрут! Две человеческие жизни потеряны. Да, дорогой ценой куплено открытие алмазов…
Всего сделали за день километров двенадцать. Я почему-то понял сегодня, что самым дорогим теперь являются не наши жизни, а карта трубки. Мы не вправе сейчас жалеть себя — карта должна быть обязательно вынесена на центральную базу.
Таня, кажется, тоже думает только об этом. На ужин съели полбанки мясных консервов — нужны силы, чтобы завтра пройти не менее пятнадцати километров. Надо торопиться. Подходят большие морозы.
Сделали двадцать шесть тысяч шагов. Смертельно устали. Съели ещё полбанки. Хотел убить птицу — промахнулся. Писать больше не могу. А реки всё нет…
Двадцать девять тысяч шагов. Вышли чуть свет, остановились на привал уже ночью. Реки нет. Боюсь, что мы заблудились или слишком круто завернули вправо. Только бы не сделать круг.
Наступила депрессия — мы взяли слишком высокий темп. Сегодня Таня через семь тысяч шагов потеряла сознание и упала. Она страшно похудела — полное истощение сил. Два дня милая Танюша тянулась за мной, но сегодня, видно, силы её кончились. А ведь она не сказала мне ни одного слова, ни разу не попросила идти медленнее.
Я взял её на руки и понёс. Нигде не было подходящего места для привала. Пришлось идти долго. Таня очень лёгкая — она вся высохла, бедняжка, за этот ужасный маршрут.
У костра я напоил её кипятком, накормил и уложил спать. Сейчас, Верушка, сижу и пишу тебе. Кажется, зима догнала нас. Мы долго уходили от неё, но она шла за нами по пятам. Она шла на юг с побережья Ледовитого океана и сегодня впервые по-настоящему дохнула нам в спину. Чертовски холодно, щиплет нос и уши. Ноги в сапогах мёрзнут.
Сегодня впервые разошлись тучи, и широкое синее небо распахнулось над головой. Да, это уже зима. Такое синее небо в Якутии бывает только тогда, когда ожидаются большие морозы…
С утра метёт, и мы не выходим из палатки. На тысячекилометровом пространстве раскинулась стылая, нежилая заснеженная тайга, и в ней затерялась маленькая, незаметная палатка. В этой палатке два уставших, измученных голодом человека, а над ними метёт и метёт пурга…
Да, наверное, это очень страшно. Лучше не думать об этом. Мы лежим с Таней в одном мешке (свой она вчера потеряла), и Таня просит меня, чтобы я рассказал ей о тебе, Вера, о том, какие у тебя волосы, глаза, какая фигура, какие платья, добрая ли ты. Я рассказываю ей о тебе, а она просит ещё и ещё и плачет. И мы почему-то разговариваем шёпотом.
В полдень метель утихла. Пошли дальше. Таня, кажется, чувствует себя бодрее. Продвинулись километров на пять. Снова поставили палатку — опять пурга. Показалось, что где-то летит самолёт, я выглянул — небо пустое… Разжёг костерок прямо внутри палатки. Стынут руки и ноги. Снова легли в спальный мешок, и снова Таня просит, чтобы я ей рассказал о тебе: как мы впервые встретились, кто первый объяснился… Милая, наивная Таня! Её интересует всё: любишь ли ты модно одеваться, способна ли ты на жертву ради любви, какая у тебя причёска? Я отвечаю ей, а она всё просит и просит рассказывать и плачет.
Потом вдруг встрепенулась: не потерял ли я карту? Я показал ей карту, и она успокоилась.
У меня осталось два патрона. Я уложил Таню и ухожу в тайгу. Может быть, повезёт, и встречу сохатого.
Вера, Вера… Что за ужасный год… Сколько смертей, сколько прекрасных людей потеряно только за полтора месяца!
Не могу писать, слёзы душат…
Вчера я долго был в тайге. Птица увела далеко, потом началась метель… Когда я вернулся в палатку, Тани не было. Она оставила записку:
«Дорогой Константин Петрович! Я ухожу к Герману. Так надо, и не судите меня слишком строго. Мы оба погибнем. А в экспедиции ждут алмазную карту. Кто-то из нас должен выжить. И выжить должны вы, самый сильный. Я видела, какой обузой были для вас мы с Германом. Если бы не мы, вы давно уже вышли бы на центральную базу. Вы жертвовали собой ради нас, теперь пора жертвовать нам. Герман понял это раньше, я — позже. Вернее, я поняла это давно, но мне было страшно уходить, потому что я трусиха. Сейчас я решилась. Я дождалась метели и ухожу. Я пойду к Герману очень быстро. Не ищите меня — не тратьте напрасно силы. Всё равно все следы заметёт. Я сберегла для вас одну банку консервов. Она в мешке — не забудьте. Теперь вы обязательно должны вынести карту. Прощайте, Таня… Милый Константин Петрович! И ещё вы должны обязательно дойти до неё. Ведь вы так любите её… Мы с Германом тоже любили друг друга (мы знакомы уже несколько лет). Мы не показывали этого, чтобы не мешать работе. Хотели открыться после того, как нашли трубку, но случилось несчастье с Сергеем, а потом уже было не до этого… Мы хотели пожениться с Германом, но теперь что уж говорить об этом… Наша жизнь, наше счастье не получились… Путь хоть у вас получится… Обязательно дойдите до неё… И ещё одна просьба, Константин Петрович: напишите моей маме. Адрес есть в экспедиции. Всё. Таня».