Дубровник сказал:
— Осмотрел твои владения. Одобряю. Сюда незаметной и птаха не проберется, зверь не пробежит. — И не удержался, съязвил: — Можно отсиживаться до скончания века…
Рен сделал вид, будто не заметил иронии.
— Ходил кто-нибудь с тобой? А то одному…
— Чуприна сопровождал. Дельный хлопчина, только скромный, слова не скажет.
— Этому скромняге советский суд еще в сорок четвертом смертный приговор вынес. В двадцать лет — проводник районного провода.
— Такие люди — наш самый ценный капитал!
— Смертники?
— Пусть мы и погибнем, но на нашей крови вырастут будущие борцы.
— Пока растут те, кто нас за глотку хватает…
Рен не скрывал раздражения, Ему действовал на нервы наигранно-оптимистический тон Дубровника. В голове прочно засела злая думка: «Максим уйдет, а я останусь».
— Ты недооцениваешь потенциальные возможности нашего народа, — напыщенно сказал Дубровник. — Придет время, когда…
— Конечно, вам из Мюнхена виднее, — перебил беспардонно Рен, — впрочем, не ради же этой лекции ты меня разбудил? Мы с тобой давно знаем друг друга и можем обойтись без предисловий.
— Так, так. Тогда перейдем к делу.
Рен и Дубровник присели к столу, врытому в земляной пол бункера. Чуприна убрал кружки, миски, вопросительно глянул на Рена: могу уйти?
— Садись и ты, — распорядился Рен, — может, потребуешься.
— Сам понимаешь, — неторопливо и внушительно начал Дубровник, — не только непреодолимое желание подышать воздухом горячо любимой отчизны привело меня к вам. Наши руководители, отправляя меня в дальний рейс, поставили две задачи: информировать тебя об основных направлениях нашей современной политики и ознакомиться с положением дел на местах.
Дубровник сделал паузу, ожидая реакции Рена. Тот промолчал. Он давно ждал этого разговора, готовился к нему, но не торопил Максима: когда захочет, тогда пусть и говорит о делах.
Почему-то некстати вспомнился недавний сон: зарево в полнеба, старик с иконой — вот оно его, Рена, основное направление политики.
— Ты, наверное, слышал, — продолжал Дубровник, — что наши руководители обсуждали два возможных направления деятельности в недалеком будущем: или пропагандистская работа, накапливание сил для будущей борьбы, или усиление действий сегодня, немедленное введение в бой всех резервов.
— Другими словами: резать схидняков немедленно или готовиться к тому, чтобы сделать это завтра? — иронически уточнил Рен.
— Зачем же так грубо?
— Благородным манерам не обучен, — окончательно вышел из себя Рен, — мое дело простое — на дубе вздернуть эмгебиста или еще там что…
— Видно, ты с левой ноги сегодня встал, — примирительно сказал Дубровник. — Мы считаем вопросы тактики важнейшими. От правильного выбора зависит будущий успех.
— Тогда я вам скажу, — глухо стукнул кулаком по дубовой крышке стола Рен. — Прежде чем определять тактику, надо спросить нас, тех, кто будет ее осуществлять. Знаете ли вы, что наши силы разгромлены, распылены и не представляют для Советов серьезной опасности? Они давно могли бы нас полностью прикончить. Но они тянут из непонятного мне гуманизма, разбрасывают над лесами листовки, предлагают, как они пишут, обманутым добровольно сложить оружие. И наши «боевики», особенно насильно мобилизованные, сдают автоматы, берутся за плуг, а потом оповещают своих друзей в лесах, что дурнями булы, раньше за розум не взялись. Тогда и те выбредают из лесов. Я скажу тебе, Максим, то, что никому и никогда не говорил: мы на краю пропасти. Мало стреляли? Вот донесения только из одного района…
Рен достал пачку измятых листков, исписанных химическими карандашами.
— Вот о чем доносили сотенные в ноябре — октябре сорок четвертого: «21 ноября в селе Верхраты расстреляны две семьи местных жителей, у которых родственники ушли в Красную Армию. 3 декабря в Хуках в своем доме убит Герецкий Ф. А., ранена его одиннадцатилетняя дочка, расстреляна Башицка М., ее дочь четырнадцати лет, ее дочка Мария двадцати пяти лет и четырехлетняя внучка. 24 ноября в Забоже расстреляны три семьи из семи человек, активно поддерживавших Советскую власть. 17 ноября казнен депутат сельсовета в Девичьем. 1 декабря в Романувке казнены председатель сельсовета Штамкевич Ю., его жена и племянница…»[40] Я мог бы продолжить этот реестр… А чего добились? Нас возненавидели все.
Рена покинуло состояние обычного угрюмого спокойствия, он яростно затянулся цигаркой, смотрел на Максима так, будто тот был виноват во всех напастях.
— Вы там, на Западе, распространяете сказки о «восстаниях», а мы здесь думаем, как уцелеть. Основное звено выбито. На кого положиться? Я сам как раненый волк — щелкаю клыками и жду пулю в пасть.
— Откровенно сказано, Рен, — задумчиво протянул Дубров-пик. — А что же дальше? — Про себя курьер подумал, что если уж такие, как Рен, взвыли от боли, значит действительно припекло.
— Это я у тебя должен спросить! Когда придет обещанная помощь? Когда наши руководители выполнят свои обещания? В сорок пятом вы обещали американское вторжение на следующий год, в сорок шестом пророчили, что весь «свободный мир» обрушится на Советы через несколько месяцев.
— Не буду обманывать — условия для иностранного вмешательства и сегодня неблагоприятные…
— Что же вы порешили там, в Мюнхене?
— Большинство высказалось за усиление борьбы.
— И ты привез такой приказ?
— Да! — сказал, будто гвоздь вколотил, Дубровник.
— Тогда погуляем с автоматами, сколько можем, польем нивы украинские свинцовым дождиком — и в пекло. За наши дела в рай не берут.
Рен сообщил о тех силах, которыми располагает. Развернули крупномасштабную карту. Проводник по памяти называл места, где ждут своего часа его люди. Попутно он сообщал и о тех, кто попал в облавы, засады, кого выволокли из схронов истребительные отряды. Рен ничего не хотел скрывать, утаивать от представителя центрального провода — пусть видят, в каких условиях приходится бороться.
Доклад Рена произвел безотрадное впечатление на Дубровника. Но он понимал, что в нем, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Только как докладывать там, за кордоном? Ведь его послали специально за оптимистическими новостями — в последние месяцы американская разведка резко уменьшила субсидии. Все труднее и труднее изображать перед шефами дело так, будто центральный провод контролирует события. Американцы люди деловые, им нужны не декларации, а информация, разведданные, опытные агенты, пропагандистский бум, направленный против СССР.
Перешли к планам на будущее.
— Мы ждем немедленных действий, — напомнил Дубровник. Он понимал: наступила решающая минута разговора. Если Рен откажется выполнить приказ центрального провода по усилению террористической деятельности, значит миссия его, Дубровника, провалилась. Ему не с чем будет возвращаться за кордон.
— Я думал, ты что-нибудь понял, — устало сказал Рен. — Не можем мы ввязываться в бой до весны…
Чуприна молчал, на лице его застыло непроницаемое выражение. Дубровник обратился было к нему за поддержкой, но Роман хмуро бросил: «Проводнику виднее…», вновь замолк надолго.
Как и опасался Дубровник, Рен выбрал тактическую линию, известную среди националистических главарей под названием «дашбог».
«Дашбог» — это уход в глубокое подполье, прекращение связей, диверсионной борьбы. Его цель — сохранение сети и кадров, создание видимости, будто подполье ликвидировано, уничтожено. А в то же время будет проводиться накапливание сил, подготовка новых ударов.
На месте Рена он тоже поступил бы так же. Но лично ему, курьеру Дубровнику, такой выбор сулил неприятности, затруднял выполнение задания центрального провода. Дубровник не все сказал Рену. Дело в том, что за кордоном углубился раскол среди главарей националистов. Возникло несколько «центров», претендовавших на роль «руководителей» и «представителей» ни мало ни много… украинского народа. Среди них «УГВР — Украинская головная вызвольная рада», мельниковский «Провод украинских националистов (ПУН)», бандеровский «Провод закордонных частей ОУН» в Мюнхене. Все они конфликтовали, соперничали друг с другом. И рвались к американскому корыту, мечтали о долларах, заседаниях в «международных комитетах».
Американцы, люди деловые, готовы были оказать помощь. Не даром, разумеется. В обмен они требовали сведения, имена агентов «на землях», курьерские тропы.
Дубровник прибыл как курьер «Провода закордонного». И он должен был возвратиться восвояси не с Реном — на кой черт он нужен в Мюнхене, там деятелями из ОУН хоть пруд пруди, — а с информацией о положении на западноукраинских землях, со, сведениями об агентуре, верных людях, укромных тайниках. Это были бы козырные карты, с помощью которых можно бить соперников, то бишь соратников.
Всего этого Дубровник не говорил, разумеется, Рену. Зачем посвящать проводника в кухонные свары?
Спросил, тщательно скрывая раздражение:
— Но не думаешь же ты сидеть в бункерах до скончания века?
Рен сказал, что на весну и лето краевой провод наметил серию террористических актов и диверсий. Он не хотел, чтобы там, в центральном проводе, на основании доклада Дубровника о нем сложилось впечатление как о безвольном, отчаявшемся человеке. Это почти наверняка отрезало бы ему дорогу на Запад.
— С весной, по черной тропе, когда укроются леса зеленью, мои люди выйдут из схронов, из тайных убежищ. Для каждой группы, каждого «боевика» намечены конкретные цели: села, партийные и советские работники, председатели колхозов, активисты всех мастей. Над этим выбором потрудилась наша служба безопасности. Удары — беспощадные, по самым уязвимым местам — будут следовать один за другим. Надо создать впечатление силы — тогда, может быть, удастся пополниться новыми людьми.
Курьер крепко пожал руку проводнику.
— Я доложу центральному проводу, что ты делаешь все возможное для нашей борьбы.
Дубровник не случайно так быстро согласился с проводником, у него созревал план, который мог значительно ускорить развитие событий.
Рен мучительно размышлял, почему курьер ни слова не сказал об его уходе за кордон.
— Значит, решили там, в центральном проводе, не менять меня?
— Да. Тебе доверяют полностью. Новому человеку необходимо время, чтобы начать активно действовать, а это означает утерю и тех немногих позиций, которые мы сохраняем.
Рен внутренне был готов к такому ответу. И все-таки наперекор здравому смыслу в душе он надеялся, что, может быть, Дубровник пришел ему на смену или предоставит право выбора преемника из местных вожаков, и тогда он, Рен, уйдет курьерской тропой к спокойной жизни, а умирать останутся другие. Все-таки доберутся до него сыновья старого деда из сожженного села.
Дубровник втолковывал:
— Ты уйдешь осенью, перед новой зимой, когда придется сворачивать акции. Тебя примут как национального героя. Само собой, центральный провод позаботится, чтобы у тебя были приличные условия для дальнейшей жизни.
— Что же, устроим Советам жаркую весну. Пройдемся еще раз огнем и мечом.
Рен молодцевато расправил широкие плечи, прошелся по бункеру. А в глазах притаилась тоска, она подбиралась и к сердцу, нашептывала: «Никому ты не нужен там, в Мюнхене, потому и оставляют в лесах…» Рен прикидывал: сможет ли он, даже если погибнут все «боевики», будет уничтожена вся сеть, продержаться весну и лето? Остаться в живых? Был только один выход: бросить в бой всех, а самому еще глубже уйти в подполье, на всякий случай заложить новые запасные базы, чтобы было где укрыться от облав. «Когда окончательно обложат со всех сторон, уйду в город — там искать не будут, — размышлял Рен, — знают, что я в лесу». Для этого у него были припасены добротные документы.
Дубровник примерно догадывался, о чем думает проводник, и едва сдерживал злорадную ухмылку: «Подожди, я тебе приготовил сюрприз…»
Роман Чуприна неподвижно, как каменная глыба, сидел на колченогой табуретке. Со стороны могло показаться, что он абсолютно равнодушен к разговору главарей. Но это только показалось бы…
Если бы каждый из троих высказал свои мысли вслух и их можно было бы записать, то получилась бы очень любопытная стенограмма этой «беседы про себя»:
Рен: «Плюнуть на все и уйти без приказа? Кому я там нужен в Мюнхене? Прозябать на задворках? После стольких лет борьбы исчезнуть в неизвестности? Нет, рано складывать оружие, еще не все потеряно… Год выдержать можно…»
Дубровник: «До весны — четыре месяца. Но ждать нельзя. Руководители центрального провода не поймут такой заминки. Конечно, абсурд начинать активные действия сейчас, когда леса в снегах. „Боевиков“ выбьют очень быстро. Ну и пусть. Зато снова загремят выстрелы, и их эхо услышат на Западе… Надо заставить его действовать сейчас. И сделать это руками чекистов. Если бы вдруг что-то толкнуло их прочесать леса, выпотрошить схроны? Тогда бы Рен вылез из берлоги и тоже начал бы огрызаться, как медведь-шатун…»
Чуприна: «Сбежать хочешь? Свою шкуру спасаешь? А на кого хлопцев бросишь?»
Каждый из троих думал о своем…
— Есть еще одно дело, — первым нарушил молчание Дубровник. — Оно касается Офелии. Открою тебе большую тайну — часть своих сил мы хотим перебросить из других районов на ваши земли. Эта операция рассчитана на будущее: люди будут внедряться, выжидать момент, чтобы снова взяться за оружие. Офелия — первая ласточка. У нее было специальное задание — прощупать возможности легализации и попытаться создать вспомогательную организацию из молодежи, которая встречала бы наших, оказывала им на первых порах поддержку. Мы понимаем, что можем потерпеть поражение и тогда придется спасать уцелевших.
Рен скептически пожевал губами, устало потер виски.
— Мне докладывали, что эта психопатка для начала пристрелила референта пропаганды, потом чуть не шлепнула Кругляка, а теперь гоняется за зеленогайской учительницей. Живет в батьковом доме, шикарно одевается, заглядывает в рюмку. Какого биса она молчала про свое задание?
— Она не виновата — получила такой приказ. А мы исходили из того, что нечего раньше времени будоражить людей мыслями о поражении. Как видишь, тебе я сам все доложил, а остальным и сегодня ведать про то не обязательно. Офелия — надежный человек. Более того, по варианту № 2 нашей связи в случае, если со мной случится несчастье, она занимает мое место. Если уничтожила референта пропаганды, значит у нее были для того причины.
Дубровник немного философски заметил, что Офелия — человек резко выраженных качеств. Каждое из них, взятое отдельно, несимпатично. В целом же дивчина, безусловно, смелая и преданная. Еще раньше ей здорово перепадало за «чудачества», но, как ни странно, именно ее нахальство, пренебрежение к опасности помогали много раз выходить сухой из воды.
— Отменил бы встречу, — настойчиво посоветовал Рен. — Как говорится, и на ровном месте спотыкаются.
— Чепуха, — обрезал Дубровник.
— Так-то оно так, но если с тобой что случится, связь с центральным проводом будет прервана. Жди, пока оттуда снова направят курьера…
— Каркаешь, как старый ворон. Офелию посылай за кордон — проверена и знает там все стежки. Наши предвидели, что со мной может всякое случиться — не на бал отправился. Потому и назначили Офелию моим курьером-двойником. У нее есть на этот случай инструкции. Мне необходимо с нею встретиться, друже Рен. Снаряжай людей, пойдем в твою зачепную хату.
— Ты ее, Офелию, как опознавать будешь?
— Есть пароли. Знаю в лицо. Случайности исключены. Я с нею несколько раз встречался — работали и раньше в паре.
«Вот, вот, — прокомментировал снова Рен, — тогда и завели шашни. Недаром тебе так хочется с нею встретиться. И Сорока сообщал: девка-огонь…»
Выполняя приказ Сороки, Ива Менжерес, Офелия, пыталась отыскать следы Марии Шевчук. Сделать это оказалось нелегко.
Внешне Ива жила обычной жизнью студентки: ходила на лекции, готовилась к семинарским занятиям, часами просиживала в читальном зале института. Но в промежутках между этими студенческими заботами, Ива прилагала максимум усилий, чтобы выяснить хоть что-нибудь о судьбе таинственной учительницы из Зеленого Гая.