Мы присоединяемся к общему веселью, когда между Лехой Седовым, здоровенным оператором, и маленьким сержантом-контрактником завязался спор. Начал его «зеленый» человечек. Он кричал что-то вроде: «Все журналюги продажные твари, которые работают на «духов»». Все это он стал выкрикивать после того, как вдоволь наелся и напился за нашим столом. Кто он такой и кто его пригласил, никто не знает. Скорее, сам затесался, на халяву. Все недоуменно переглядываются. Леха пытается урезонить человечка, но тот только больше распаляется от спокойных аргументов оператора. Наконец контрактник попытался достать Лехино лицо кулаком. Но Леха проворно увернулся и схватил «зеленого» человечка одной рукой за воротник куртки, а другой – за ремень. Сделав рывок, поднял над головой. Постоял секунду как штангист, фиксирующий взятый вес, и грохнул контрактника об землю. Тот затих. Все сразу о нем забыли и снова стали пить, но минут через десять человечек очухался. Видимо, от мороза. Он вдруг резко вскочил и, визгливо вскрикнув: «Всё, хана вам всем!», вприпрыжку побежал в сторону расположения роты.
– За автоматом рванул, – догадался кто-то из военных, и пара «зеленых» бросилась следом.
Чуть в стороне коллеги готовятся к прямому включению на Москву. Они попросили не шуметь. Я подумал – интересное получится шоу, если этот маленький, злобный, пьяный зеленый человечек вернется с полным боекомплектом и начнет расстреливать всех из автомата в прямом эфире.
Вернулись военные, погнавшиеся за контрактником. Опасения были не напрасными. Сержант был настигнут в момент, когда уже схватил автомат и набивал карманы гранатами. Оружие у него отобрали. Конечно, сильно избили и привязали к кровати до утра. У коллег началось прямое включение, корреспондент Захаров рассказывал об обстановке в Чечне. Под навесом продолжали выпивать. Вскоре мы вернулись к себе и легли спать, но через пару часов на улице снова началась какая-то возня. Я подумал, что отвязался от кровати сержант, но дело было в другом. Оператор Зуйкин, в прошлом боксер, о чем-то поспорил со своим видеоинженером Пауковым и сломал ему челюсть. При этом все суетились вокруг еще одного корреспондента, перебравшего водки и, по общему мнению, умирающего. Имени его никто не знал, он был из новеньких, в Чечне первый раз и, видимо, еще не изучил свою норму. Либо паленая осетинская водка так повлияла на неподготовленный организм. В госпиталь по ночному Грозному, ясное дело, никто его не повезет. По всему видно, что у новенького острая алкогольная интоксикация и без медицинской помощи он может и вправду загнуться. Вот так бесславно, не от злой чеченской пули, а в собственной блевотине из кильки и тушенки. Стали искать врача. Наконец пришел пьяный военный фельдшер Серега, который долго искал у корреспондента вены, чтобы поставить капельницу с гемодезом для очистки крови.
– Вены говно, – авторитетно заявил фельдшер после двух неудачных попыток попасть иглой в кровеносный сосуд, причинив «умирающему» еще больше страданий, – у него их вообще нет.
– Как же нет? – удивился какой-то техник в крупных очках, работающий на дециметровом канале. – Вены есть у всех, по ним кровь течет!
– А у него нет! – сказал фельдшер и сделал еще одну попытку, на этот раз удачную.
Минут через сорок больной стал приходить в себя. На коротком стихийном собрании было решено: в Москву доложить, что видеоинженер Пауков, которому Зуйкин сломал челюсть (кстати, они лучшие друзья), упал с бэтээра. Так он еще и страховку получит. Отравившемуся с непривычки корреспонденту надо пару дней отлежаться. Поэтому, чтобы Москва его не доставала, завтра необходимо сообщить на его канал, что корреспондент с группой героически уехали вместе с зелеными человечками в горы искать боевиков. На том и порешили.
Что делается в ТВ-юрте, здесь и остается. Однажды от нашего телеканала пытался доехать до Грозного с проверкой один чиновник. Посмотреть, как тут дела с дисциплиной и расходованием командировочных денег. Долетев до Минвод, посмотрев на бородачей да на местный колорит, он, не выходя из здания аэропорта, взял обратный билет и на том же самолете вернулся в Москву. Больше проверок не было.
Наконец в ТВ-юрте наступила тишина. По традиции все помолились: «Спасибо, Господи, что дал нам прожить еще один день» и «Дай Бог, чтобы всегда наши потери были такими, как сегодня». Это имелись в виду сломанная челюсть видеоинженера Паукова и отравление водкой новенького корреспондента. Завтра все разъедутся по своим заданиям. Репортажи из мест, где люди убивают друг друга, на Планете всегда выходят в эфир первыми. Земляне ждут кровавых подробностей.
Вертушка догорала на земле, когда мы к ней подскочили. Ясно, что из экипажа никто не выжил. Треском сухих поленьев взрываются патроны из боекомплекта. Второй сбитый вертолет не видно, он упал за многоэтажками, на окраине Грозного.
Мы уже подъезжали к Ханкале, где располагается штаб группировки федеральных войск, чтобы записать интервью с военными об обстановке, когда сразу две ракеты ударили по находящимся в воздухе где-то над Октябрьским районом Грозного вертолетам «Ми-8». Один из них пытался дотянуть до аэродрома, но рухнул факелом недалеко от нас и взорвался, развалившись на куски.
Пашка Гусев снимает «с плеча» догорающую машину, пока Иван возится со штативом. Чеченец Юсуф, машину которого мы арендовали сегодня, боязливо смотрит в небо, где показались два боевых «крокодила». Со стороны траншей, окружающих ханкалинскую базу, к нам бегут двое военных в касках. Они что-то кричат и машут руками, одновременно пытаясь придерживать тяжелые армейские бронежилеты, которые почему-то не застегнуты, а просто накинуты сверху и при беге бьют им по яйцам. Ноги военных вязнут в жирной и липкой, как трясина, чеченской грязи. Я понимаю, что нам хотят испортить эксклюзив, и говорю Гусю, чтобы торопился, наснимал как можно больше планов. А Ивана прошу приготовить на всякий случай «левую» кассету, чтобы отдать федералам вместо той, на которую идет съемка, если будут отбирать. Мы всегда так делаем.
«Крокодилы» отстреливают тепловые ракеты на случай, если боевики ударят из ПЗРК и по ним тоже. Ракетными залпами боевые машины выжигают «зеленку» перед аэродромом, в которой могли прятаться боевики, сбившие вертушки. Только в декабре вместо цветущей зелени – заснеженные холмы, сухие кустарники да голые деревья алычи. Один за другим пилоты двух «рептилий» заходят на курс, вымещая на клочке земли всю бесполезную теперь злобу за погибших товарищей. Ракеты огненными смерчами вздымают комья грязи, вырывают с корнями деревья. Трещат пулеметы, выбивая свинцовым ливнем грязно-белые фонтаны.
Наш водитель Юсуф – чеченец, которого рекомендовал Лема на сегодняшний день вместо себя, как человека надежного, что-то кричит мне и показывает пальцем вверх. Теперь я вижу, что один из вертолетов изменил курс и заходит прямо на нас. Смотрю на треногу, на которой Гусь уже установил камеру. Объективом он целится в вертолеты. И тут до меня дошло. Вертолетчики приняли нас за боевиков с ракетой, увидев направленную на них какую-то хрень на треноге. Один оператор нашей телекомпании уже погиб таким образом. Его по ошибке расстреляли с воздуха федералы.
Вертолет зашел на боевой курс и теперь, резко снизившись, несется к нам. Понял все и Иван. Не сговариваясь, мы сбиваем Гуся вместе с камерой и штативом, тащим к обочине, к заваленной снегом траншее, местами поросшей сухим бурьяном. Юсуф бросается прочь от своей синей «семерки». Оборачиваюсь – вертолет несется так низко, что сквозь стекло кабины видно бледное лицо пилота. На нем играют желваки размером с кулак. Оглушив шумом винтов и пулеметным треском, подняв метель, «крокодил» промчался прямо над нами, затем стал набирать высоту, делая новый заход.
Вдруг совсем рядом из снежной пыли донесся отчетливый, невероятно затейливый русский мат. По шкале матерной «этажности» или по десятибалльной я оценил его на твердую десятку. Прозвучавшая фраза заняла бы достойное место в коллекции любого филолога-фольклориста. Это наконец-то добежали до нас со стороны штаба двое военных. Они с разбега ухнули в траншею, едва не упав на камеру, которую Гусь в крайний момент прижал к груди.
– Передайте дельфину, это карандашики! Это карандашики, сообщите дельфину! Отставить стрельбу! – кричит в рацию один из военных, капитан.
Тут же над головами пронесся вертолет, обдав новой порцией снежной пыли. Я успеваю отметить странные несостыковки: пилот вертолета, модель которого за профиль прозвали «крокодилом», почему-то носит позывной «дельфин». Карандашики, понятно, мы. Так в радиоэфире военные обычно называют солдат и иногда журналистов.
– Вы откуда взялись, мудаки? – капитан дышит тяжело, как конь на скачках, пытаясь сбросить с сапог огромные комья грязи, но чеченская грязь – особенная, прилипчивая, просто так от нее не отделаешься.
– Оттуда, – я махнул рукой в сторону Грозного, пропустив «мудаков» мимо ушей.
– А куда?
– Туда, – показываю в сторону Ханкалы. Но военный меня понял. – Так это вас ждут на КПП? А какого хера здесь делаете?!! – орет капитан.
– Работаем, – я пожал плечами.
– Значит, так, – капитан почему-то неожиданно успокоился. Видимо, оттого, что ему удалось-таки сбросить огромные куски глины, кандалами висевшие на его сапогах, – собрать мне все документы, аккредитации, что там у вас еще, и кассету сюда из камеры!
Я смотрю на Ивана, он чуть заметно кивнул. Значит, кассету успели поменять, молодцы. Чтобы не возникло подозрений, начинаю канючить:
– Кассету мы не можем отдать, это собственность компании.
– Товарищ капитан, а может, мы их здесь грохнем, по-тихому, в окопчике, раз они такие умные? – подключился к разговору второй военный – сержант-контрактник.
– Да я бы с радостью, только в штабе в курсе, что они подъехали, – отвечает капитан. – Кассету сюда, и мы ведем вас в штаб! Генерал ждет.
– Ладно, отдай, – говорю я Гусю. Тот достал из камеры кассету с подборкой песен из индийских фильмов, протянул капитану. Обычно в качестве «левых» кассет мы берем бракованные и подлежащие утилизации копии из архива.
Юсуф, целый и невредимый, но весь в снегу, ковыряет пальцем дыру в крыше машины. Как раз над местом водителя. Еще две пули пробили левое крыло, но колеса остались целы. Он огорченно цокает языком и что-то бормочет на чеченском.
– Прости, друг, – говорю я ему, – постараемся компенсировать.
Генерал встретил нас с нескрываемым равнодушием. Он похож на большую старую черепаху, которую разбудили и вытащили из аквариума. Красные от бессонницы, навыкате, глаза слезятся в уголках, и генерал постоянно промокает их сжатой в кулак ладонью. От этого может показаться, что генералу жаль погибших вертолетчиков и он плачет. Минут тридцать он давал нам интервью. Рассказывал об обстановке в Чечне. Только что сбитые вертолеты никак не укладывались в его доклад, который он добросовестно выучил наизусть заранее. Более того, сгоревшие вертушки портили статистику, и генерал постоянно запинался, как школьник, плохо знающий урок, пытаясь объяснить случившееся своими словами. Из-за этого нам пришлось писать много дублей. Выяснилось, что в вертолете, который мы успели заснять, вместе с пилотами было девять человек. Во втором, упавшем за домами, – четверо. Все погибли. Тринадцать жизней оборвались за считаные секунды.
Генерал уже в том возрасте, когда некоторые военные могут завидовать ровесникам – сослуживцам, геройски ушедшим молодыми, не познавшим морщин, импотенции и подагры. Конечно, вряд ли он хотел бы оказаться в тех вертолетах, но производит впечатление человека, уставшего от жизни. Кажется, его уже мало что интересует, как если бы все хорошее осталось в далеком прошлом. И теперь он ничего не ждет и не просит у судьбы, доживая свой век, как сухой клен во дворе, почерневший от времени и солнца. И желает он, пожалуй, только одного: достойной смерти. Закат жизненного пути для генерала важен, как когда-то были важны ее восход и зенит. В пьесе, как известно, больше всего запоминается финал. От того, какими будут финал и занавес жизни, зависит, какую память оставит каждый после себя. Стихи поэта, трагически ушедшего на взлете, всегда более ценны для людей, чем произведения тех, кто познал руки сиделок и раздражение нетерпеливых родственников, ожидающих наследство. Кроме того, платой за долголетие нередко является маразм, и окружающие запоминают о человеке последнее – измененное сознание личности, которую они когда-то любили и которой восхищались. Личности, искореженной разочарованиями и болезнями, несбывшимися надеждами, испорченной славой и деньгами или их отсутствием. Личности, находящейся в плену высушенного временем кожаного мешка, усыпанного маргаритками смерти. Да, определенно, генерал устал. Если бы он мог выбирать, то наверняка выбрал бы почетную смерть в бою, а не в собственной кровати, где его могут найти обмочившимся и с перекошенным ртом.
Наверное, то единственное, что еще поддерживает в генерале силы и дает ему ощущение своей нужности, – это ВОЙНА.
Мы возвращаемся на базу. Совсем рядом – Октябрьский район Грозного, где живет Ольга. Но надо срочно перегнать в Москву картинку о сбитых вертушках, и я решаю заехать к Ольге завтра. Юсуф крутит баранку. Сквозь дыру, оставленную крупнокалиберным пулеметом в крыше его «семерки», видно серое небо. Я думаю о том, как выстроить репортаж, какие фразы генерала вставить в него из синхронов. «Эксклюзив нашего канала», – объявят ведущие в начале новостного выпуска. Наверняка он снова пойдет первым номером. О смерти в «Новостях» всегда говорят в начале. А о жизни вообще почти не говорят. Разговоры о жизни не повышают рейтинг. Из этого я делаю вывод, что смерть для людей важнее и интереснее жизни. Например, рождение младенца никогда не станет главным информационным поводом. Только если он будет отпрыском какой-то знаменитости или настолько уродлив, что уродство его можно будет сравнить со смертью. Его покажут, если у него три головы, пять рук или шесть ног. Конечно, в голосах ведущих будет читаться сочувствие, но все будут понимать: сюжет о малыше показывают в «Новостях» первым номером лишь потому, что он страшно уродлив. А это пробуждает в людях первобытное любопытство. Почти такое же, как чужая смерть, когда толпа собирается вокруг тела несчастного.
Материал, который мы сегодня отсняли, редкая удача для журналиста. Первым оказаться на месте события, записать интервью с очевидцами, снять как можно больше планов. В этом и состоит работа репортера. Хорошо, если кто-то кричит или рыдает в кадре, эмоции цепляют народ. Но по погибшим пилотам плакать сейчас некому. Разве что генералу. Или у него просто конъюнктивит? Может, не выспался и поэтому тёр свои красные черепашьи глаза? О пилотах плакать будут родные где-то в российской глубинке. А меня руководство, конечно, похвалит. Может, и премию дадут. Потому что рвущийся боекомплект в догорающих вертушках на крупных планах – это круто. Такое мало кто снимал. Или вообще никто. Я думаю о том, на что потрачу свою премию, если получу ее, и еще раз смотрю на дыру в крыше машины. А ведь могли бы и нас тоже. Свои же, по ошибке. Вот бы материал был коллегам!
Продолжая мысль, словно вытягивая ее из рваной железной дыры, в которой виден кусок серого, унылого неба, думаю о том, что смерть одних дает пищу другим. Не только журналистам: работникам кладбищ, наследникам, военным, ученым, изучающим старение человеческого организма, фармацевтам, изобретающим и торгующим лекарствами. Чем больше людей умирает от какой-то болезни, тем выше прибыль фармацевтов, разрабатывающих и продающих лекарство от нее.
Да и вообще, на Земле до сих пор хватает еды и воды живым лишь потому, что ежедневно в мире умирают более 160 000 человек. Это как-то уравновешивает баланс жизни на Земле – ведь рождается людей ежедневно в два раза больше. Выходит, все живущие – стервятники, существующие благодаря умершим?
Я совсем запутался в своих размышлениях, когда мы подъехали к базе. Посоветовавшись с Гусевым и Севрюгиным, решили компенсировать Юсуфу ремонт машины из «непредвиденных расходов», выданных на командировку. Юсуф повеселел.