Голубые, с облупившейся краской и дырявыми красными звездами, ворота распахнулись, приняв нас из Ада в недра условного оазиса безопасности. Справа мелькнули голый каштан и бывшие продовольственные склады, превращенные в казармы.
У вагончиков ТВ-юрта околачиваются Вермут с Вискарем и вчерашний перепивший корреспондент. Он ищет водку. Судя по всему, его мучают похмелье и совесть одновременно. Корреспондент назвался Виталиком и заискивающе поинтересовался, что нам удалось снять.
– Синхрон с главным мировым террористом, которого ищут все спецслужбы мира, представляешь себе? – спросил его Гусь.
– Теоретически, – ответил Виталик.
– Так вот: это полное говно по сравнению с тем, что мы сегодня сняли! – заключил Гусь и гордо зашагал в сторону нашего жилища. Вообще, это старая шутка, на которую давно никто не клюет, но на новенького Виталика она произвела впечатление.
…Сюжет о сбитых над Ханкалой вертолетах действительно прошел первым номером в праймовом девятнадцатичасовом выпуске. Повторяли его весь вечер. Кроме того, в каждом выпуске пришлось еще «прямиться». Снова я рассказывал Вермуту с Вискарем – моей самой преданной аудитории, поскуливающей под навесом, – очередную грустную историю под звук дизельного генератора. На этот раз о погибших вертолетчиках и офицерах, оказавшихся на борту.
Как-то само получилось, что собаки стали постоянными участниками моих прямых включений. Они чувствуют, что нужны мне в этот момент. Кроме того, это стало для них развлечением. Слушать сводки последних событий в Чечне Вермуту с Вискарем нравится не меньше, чем лакать водку с Петровичем, гонять кошек или отыскивать кротовые норы. Как только начинает чихать дизель и зажигается свет «пятисотки», псы – где бы они ни были и чем бы ни занимались – устремляются на площадку рядом с навесом. Садятся около Гусева – справа от штатива, на котором стоит камера, и внимательно смотрят на меня. Они никогда не позволяют себе лаять во время прямых эфиров, лишь тихонько поскуливают, словно переживая за происходящее.
Вечером пришли Стас и Зула. Я не видел их неделю. Выяснилось, что все это время они были в рейде со Степаном в горах вместе с фээсбэшниками. Степан остался отсыпаться в казарме, место расположения которой не знаем даже мы.
В подробности этого рейда разведчики нас не посвятили, только Зула, скалясь белоснежными резцами, продемонстрировал пластиковый пакетик с тремя парами окровавленных ушей. Совсем не похожие на морские раковины, просто грубо отрезанные куски человеческой плоти с торчащими хрящами.
– Вот трофеи, – сказал Зула, потрясая пакетом, – с рейда. Не успел еще высушить, свежие совсем.
– На хрена ты их сюда притащил? – спросил я.
– Да так просто, вам показать, – Зула снова заулыбался. – А чё такое? Хотите, снимите, по ящику покажете. Но лучше потом всю коллекцию, все сто штук. Мне немного совсем осталось, скоро закончу.
– Чурка ты косоглазая, – привычно говорит Стас своему другу. – По какому ящику такое можно показывать?
Зула пожал плечами и скромно присел на табурет в углу. Затем достал моток лески, длинную, кривую сапожную иглу и стал нанизывать на леску уши.
Мы рассказали про сбитые боевиками вертолеты. Разговор привычно пошел в метафизическом направлении: о жизни, ее смысле и скоротечности. Эти темы здесь возникают сами собой.
– Вот вертолетчики сегодня думали, наверное: «Сейчас на базу вернемся, чайку попьем или чего покрепче. Письма домой напишем, за жизнь поговорим», ну вот, как мы сейчас с вами, – задумчиво рассуждает Гусь, – а только «духи» – на тебе, зафигачили из ПЗРК, и ни тебе чая, ни писем. Один пепел.
– Эти вот тоже вряд ли вчера думали, что сегодня я их уши мариновать буду, – отзывается из своего угла Зула, протыкая очередное ухо здоровенной сапожной иглой.
– Слушай, киргиз, – специально дразнит Зулу Стас, – вот ты вообще кого-то любишь в жизни? Или у тебя от твоей коллекции уже совсем крыша поехала?
– Я не киргиз, я калмык, – как всегда, спокойно отвечает Зула. – Конечно, люблю. Мать люблю, отца, сестренку младшую люблю. Она у меня знаешь какая! Добрая! Ветеринаром, наверное, будет! Всех животных домой тащит, птиц всех. Кому кошка крыло побила, кому лапу прищемили, всех лечит, жалеет! Животных я тоже люблю. А людей не очень. Большинство людей подлые. – Зула смахивает с мертвого уха каплю запекшейся крови в пакет.
– В кого же ты такой душегуб? – улыбается Стас другу.
– Я не душегуб, я справедливый. Око за око, ухо за ухо!
Пришел Лема сказать, что завтра на съемки с нами снова поехать не сможет – надо везти тетку к стоматологу в Моздок. Он договорился с Юсуфом, чтобы тот его подменил. Увидев Зулу, Лема помрачнел.
– Что ты на меня уставился, индеец? – Зула трясет леской. – Здесь нет ушей твоих родственников!
– Ты плохое дело делаешь, – мрачно сказал Лема, – так нельзя.
– Это почему же так нельзя? Почему им так можно, а нам нельзя?
– Так можно душу свою потерять, – отвечает Лема. – Они потеряли, и ты потеряешь.
– Все-таки хочется подольше пожить. Посмотреть, что на Земле дальше твориться будет! Но как можно в этой жизни что-то планировать? – продолжает прерванный философский разговор Иван. – Не могу я понять, как все устроено. Живет себе человек, а потом раз – и все! И нет человека! Мура какая-то! Нелепица!
– Это еще хорошо, если раз – и все! – говорит Зула. – Мне главное, когда придет время, чтобы быстро! У нас друг один на мине подорвался, Петр. Так, пока его на бэтээре везли, он собственные кишки руками держал. И просил нас, умолял, плакал: «Пацаны, пристрелите, не могу терпеть, так больно!» А мы смотрим на него, ревем и не можем его пристрелить, понимаешь? Никто не смог. Как в друга стрелять? Сейчас я себя за ту слабость ненавижу. Надо было обязательно помочь ему. Все равно ведь помер, только намучался. Мы вот со Стасом договорились: если такое с одним из нас случится, другой поможет. Так ведь, братан?
– Так, братан! – отвечает Стас.
– Да, страшная смерть, – сказал Гусь, поежившись.
– Страшная смерть – это когда одинокий старик умирает дома на унитазе, потянувшись за туалетной бумагой. И находят его только недели через две вздувшимся и объеденным собственными кошками. Да и то лишь потому, что соседи стали жаловаться на невыносимую вонь, – говорит чеченец Лема. – Нет ничего страшнее, чем умереть в одиночестве, забытым родственниками. Или когда их нет у тебя совсем, и ты один, никому не нужен, никто не придет к тебе на могилу.
– А вот интересно, есть там все-таки что-то? – Гусь посмотрел в окно на поднимающуюся луну.
– Должно быть, – сказал я.
– Почему же должно? – спросил Пашка.
– Потому что все это, – я обвел всех рукой – Лему, Стаса, сидящего в обнимку со своей снайперской «Оксанкой», Гуся с Иваном, отхлебывающих чай, Зулу, нанизывающего уши убитых врагов на леску, – и указал в сторону руин, – не может существовать просто так, само по себе.
– А мне иногда кажется, что все это сон. Потому что не может быть этого по-настоящему, бред какой-то, – говорит Иван Севрюгин. – Мне все кажется, что вот проснусь в другом мире, не в таком чернушном, как этот. Где никто никого не пытается унизить, пристрелить или нагнуть на деньги. Где просто живут себе люди рядом друг с другом и никто никого не трогает.
– А мне кажется, что наша жизнь – реалити-шоу для инопланетян или компьютерная игра, – говорит Зула, – что-то типа стрелялок. Может, просто какие-то безумные геймеры сталкивают нас друг с другом, заставляя убивать. Или мы сами погружаемся в эту игру, как в «Матрицу». И когда тебя в этой игре убивают или ты сам умираешь, то просыпаешься и понимаешь, что все это была игра. Здесь не живешь, а выживаешь. Надо корячиться, зарабатывать деньги, воевать, строить какой-то дом, детей завести – это все, как в игре, где есть разные уровни. Даже может жизней у нас несколько, только мы об этом не знаем, мы же внутри игры! А потом раз – грохнули тебя, ты очнулся, смотришь, а тут рядом Стас, братан, сидит, вместе с тобой играет, только он еще в игре, а ты уже нет. И ты будишь его, толкаешь, говоришь: хорош в этой игре сидеть, игроман! Пошли пиво бухать!
Все засмеялись.
– Ага, только я – это не я, а осьминог какой-нибудь умный, – смеется Стас, поглаживая снайперскую винтовку. Он всегда гладит свою «Оксанку» нежно, как женщину. – Мы же не знаем, какими мы можем оказаться в том другом мире. Может, мы вообще медузы, или сгустки энергии, или облака!
– Нет, облаком не хочу быть, – говорит Зула, – как я тогда на твоей сестре женюсь? А еще представьте, что в том мире время идет не так, как здесь. То есть вот мы думаем – годы идут, жизнь проходит, планы, как вы говорите, строим на эту жизнь, а там, где мы осьминоги или облака, ну, или такие же, как сейчас, – с головой, двумя руками и ногами, там за всю нашу здешнюю жизнь проходит час или два этой компьютерной игры!
– А мне кажется, что в нашем мире просто есть другие измерения. Или мы продолжаем жить в едином информационном поле планеты. Или даже Вселенной. – выдвигаю я свою теорию устройства мира. – Если уж даже человек создал теле– и радиоволны, по которым передаются голоса и изображения людей, то почему бы не существовать другим волнам, космическим, которые мы просто не видим? Вот гоним мы картинку на Москву через спутник. Через какие-то секунды человек, который говорит, ходит, кричит, стреляет, перемещается в пространстве на тысячи километров. Не человек, конечно, а его изображение. Тогда почему у Планеты не может быть своего информационного поля, в котором хранится прошлое и где продолжают жить души умерших как разумные сгустки энергии? Ведь там места всем хватит? Они могут нас видеть, а мы их – нет. Ведь даже теле– и радиоволны, которые изобрели люди, видно только с помощью специальной аппаратуры.
– Вот вы болтаете про ваши матрицы, компьютерные игры, осьминогов с облаками, как дети, и не понимаете, что живете в Аду, вами же созданном. Ну, не только вами, конечно, – подключился Лема, до этого мрачно наблюдавший за Зулой. – На самом деле вокруг нас – рукотворный Ад. Когда по Грозному идешь – разве не Ад? Вот ты уши людей отрезаешь и на веревку цепляешь, – обратился он к Зуле, – разве это не Ад? Вокруг нефть горит, неба не видно, от домов одни стены остались. Трупам человеческим на улицах давно никто не удивляется! Люди постоянно говорят о Рае, но еще ни в одной точке планеты им не удалось создать хотя бы нечто, похожее на Рай. Но зато они с легкостью создают места, похожие на Ад. Когда я вижу все это, – Лема кивнул в сторону руин, – понимаю, что темного в людях больше, чем светлого.
Нечто похожее я уже слышал в Индии от новых робинзонов, которые как раз и пытаются создать место, похожее на Рай. Одни и те же вопросы волнуют совершенно разных людей, живущих в разных точках планеты и находящихся в разных жизненных ситуациях. Я вспомнил, что Лема не всегда был водителем. До войны он преподавал в Грозненском университете философию. Я бы подискутировал с ним, но спать мне хотелось больше.
Все немного помолчали, а потом стали расходиться. Завтра надо постараться прожить еще один день в этом мире. Будь мы все персонажами в компьютерной игре высших существ, будь то Ад или сон длиною в жизнь, который в другом измерении длится мгновения…
«Осторожно, снаряд разрывается, осколки туда-сюда разлетаются…» – местным шлягером надрывается кассетник в машине Юсуфа. От текста песни нас с Гусем душит хохот, но вида не подаем, боимся обидеть хозяина машины. У Юсуфа много кассет с разными военными песнями. Абхазия, Приднестровье, Югославия, Таджикистан, Афганистан… Войны разные, а песни похожие.
…Простреленные вчера крышу и крыло автомобиля Юсуф замазал пластилином. Видимо, разумно решил пустить двести долларов, выделенные нами на ремонт машины, на семейные нужды.
Сегодня нам надо сделать репортаж о жизни мирных чеченцев, который вчера не сняли из-за сбитых вертолетов. Вертолеты важнее – это трагедия, «событийка», эксклюзив. А про жизнь – «нетленка». Можно показывать в любое время – не протухнет. Я собираюсь наконец заскочить домой к Ольге. Тем более на базе ее несколько дней не было.
На блокпостах нас тормозят, но не задерживают. Довольно быстро добираемся до окраины Октябрьского района. Здесь Юсуф выключил магнитофон и стал напряженно вглядываться в дорогу и руины, зловеще проплывающие по бокам. С разных концов города то далеко, то близко, то раскатисто, то коротко и сухо, будто дятел стучит по дереву, раздаются выстрелы. Прямо над нами со звуком, заставляющим внутренности вибрировать, пронеслась и ушла в сторону гор пара истребителей. Формально федеральные силы контролируют весь город, но Октябрьский считается плохим местом. Несмотря на то что район соседствует с Ханкалой, где сосредоточена группировка федеральных сил, здесь постоянно наблюдается активность боевиков. Вот и вертушки вчера откуда-то отсюда сбили, как выяснилось. Зря «крокодилы» выжигали местность перед аэродромом.
Я решаю, что для репортажа нам подойдет любая семья. Может, даже Ольга с матерью согласятся дать интервью. Или кто-то из их соседей. Поэтому мы направляемся сразу к дому, который Ольга отметила на карте.
Поначалу даже Юсуф, местный житель, никак не может найти нужную нам Фонтанную улицу. Он кружит вдоль руин, вглядывается в разбитые дома и довоенную еще карту Грозного. Цокая языком, приговаривает:
– Э-э, давно не был в этом районе! Лишний раз не поедешь сейчас никуда, мне здесь делать нечего!
На домах ни номеров, ни табличек с названиями улиц. Да и самих домов тоже, считай, нет. Наконец чуть в стороне показалось несколько зданий. Относительно целых, из красного кирпича.
– Вот, точно, эти дома, – с облегчением восклицает Юсуф. – Но какой из них ваш – не знаю. Спросите у кого-нибудь.
Два одинаковых дома стоят ближе к нам. Еще четыре, такие же, чуть в стороне. Юсуф остался в машине, а мы, взяв камеру и штатив, двинулись в сторону зданий. Здесь явно живут. Я думаю об Ольге. Интересно, дома ли она? Почему не появлялась несколько дней на базе? Все ли с ней в порядке? Немного волнуюсь, потому что много раз пытался представить себе дом, в котором они живут с Ольгой Ивановной, их квартиру. И еще от того, что неуютно чувствую себя среди руин, потому что здесь совершенно явно ощущается запах смерти. Он висит в воздухе, раздражает ноздри и вселяет в душу какую-то животную тревогу. Наверное, нечто подобное испытывают животные на бойне, ежедневно наблюдающие, как их сородичей забивают на мясо. Дыхание смерти на войне похоже на приторный аромат сгнивших цветов. Он, подобно вирусу, заражает тоской и тревогой всех, кто дышит этим воздухом.
Неожиданно земля под ногами гулко дрогнула, ударила снизу и сразу осела, лишив равновесия. Разом исчезли все звуки, уши мои будто забились ватой. Поднимаю голову. Вижу, как прямо на нас медленно падает стена из красного кирпича. Гусь что-то орет мне, но не слышу его. Осознаю, что бежим с ним куда-то в сторону, сквозь лавину пыли и щебня. В серой мгле с трудом вижу впереди Гуся, прижимающего к груди камеру. Волочу за собой штатив, боюсь его потерять. Первые мысли: «Обстрел! Ольга!!!»
– Что это было? – Гусь смотрит на меня ошалелыми глазами. Мы едва успели отскочить от груды камней, которые несколько секунд назад были домом. Лежим в грязном снегу, с ног до головы в серой пыли, в ушах еще звенит, но вата из них постепенно уходит. – Бомбят, что ли?
В ту же секунду чуть в стороне раздался новый взрыв, и еще один из шести кирпичных домов стал медленно, грузно оседать, как толстозадый чиновник, вальяжно присаживающийся в кресло.
Мы рванули к стоявшим чуть поодаль четырем домам. В голове мечутся мысли: «Что происходит? Кто и зачем взрывает дома? Где Ольга?»
…Я не сразу узнал ее среди чеченок, сидящих на тюках во дворе посреди красных шестиэтажек. Голова покрыта платком. Он повязан так, как обычно носят платки чеченки. Издалека ее можно принять за старушку. Лица почти не видно, лишь огромные карие глаза. Рядом с Ольгой ее мама, Ольга Ивановна. На ней почти такой же «чеченский» платок. Они смешались с другими женщинами и старухами, сидящими кто на тюках с вещами, кто прямо на снегу. Из мужчин здесь только старик да мальчик лет восьми. Ольга гладит пушистую кошку, черную с белыми пятнами. Я прошу Гусева снимать все, что видит, а сам подхожу к ним. Увидев меня, Ольга удивленно вскинула брови и с легким смущением отвела глаза в сторону, на сидящих рядом с ней чеченок.