Я сунул в руки Степану маленькую камеру и стал подниматься наверх, прочь из затхлого подвала, в котором сейчас одни земляне лишат жизни другого. Потому что так у землян повелось: око за око, ухо за ухо, как говорит Зула. И каждый находит в этом свою правду, потому что убийство – это цепная реакция, это принцип домино. И часто, чтобы кого-то спасти, надо кого-то убить. Последние слова Рустама были, конечно, про Ольгу. «Жаль, что не успел добраться…» Вдруг я поймал себя на мысли, что Степан не случайно взял меня с собой. Он решил повязать меня кровью, а заодно показать, что на войне невозможно остаться чистеньким. Всегда надо выбирать, на чьей ты стороне. Степан заставил меня испытать страх за Ольгу, которая стала мне очень дорога. Он прекрасно понимает, что я никому ничего не расскажу. Но труднее всего признаться самому себе в том, что я даже хочу, чтобы Степан сделал это. Потому что иначе Рустам доберется до Ольги, как и до своей соседки. Такой вот простой выбор.
Сырой, холодный ветер дунул в лицо, и тело затрясло мелкой, противной дрожью. Так бывает, когда влажный воздух пробирает до костей…
Ольга положила кривую трубку спутникового телефона на стол и поправила волосы, обнажив одно из своих прекрасных, идеальных ушей. Сегодня ей удалось окончательно договориться с отцом о дате и деталях отъезда. Он хочет сам приехать в Грозный, чтобы забрать их с матерью, но Ольга против – считает, лучше им встретиться в Моздоке или Минеральных Водах.
– Он давно не был в Чечне. Хоть и порывался еще с начала первой войны приехать к нам, но мама не хотела, из гордости. А теперь я боюсь за него – он же совершенно не представляет, во что превратился город, для него это будет шоком. Хотя телевизор, конечно, смотрит, но там одно, а здесь – совсем другое. Я боюсь, с ним что-то по дороге случится. Лучше нам встретиться в аэропорту. Вещей будет мало, с собой возьмем только самое необходимое. Кассандру, документы и кое-что из вещей на первое время. Вывезти нас из Чечни попрошу Рустама. Тебе как кажется – лететь лучше через Минводы или Владикавказ? – она проговаривает план отъезда снова и снова, словно боясь что-то упустить.
– Лучше через Минводы. Мы и с машиной вам поможем, – говорю я, делая вид, что не заметил сказанного про Рустама. Моя командировка заканчивается тридцатого декабря, перед самым Новым годом. Но я стал думать о том, чтобы уговорить начальство продлить ее на неделю. Ольга с матерью собираются выехать в начале января.
– Спасибо, я же говорю, Рустама попрошу. Думаю, не откажет. Хотя знаешь, его уже два дня нет. Фатима, одна из его сестер, сказала, что ночью Рустама арестовали военные. Мы с мамой тогда слышали какой-то шум, напугались страшно, но даже не поняли, что это было. Говорят, выдернули прямо из постели и куда-то увезли. Они уже и в комендатуру ходили, и в прокуратуру, никто пока ничего сказать не может, где он. Говорят, по бумагам нигде не проходил. Но, я надеюсь, найдется. Ошибка какая-то, разберутся, – и она снова вернулась к теме отъезда:
– Ты знаешь, даже не верится, что скоро этот кошмар закончится. И жду поскорее этого отъезда, и боюсь его страшно. Что мы там будем делать? Там же совсем другая жизнь, другой мир! Кому мы там нужны?
– Страшно оставаться здесь. Там у тебя отец. И… – мне очень захотелось сказать ей, что на меня тоже можно рассчитывать. Сказать, что она нужна мне. Что когда не вижу ее хотя бы день, все валится из рук. Особенно когда представляю, как они с матерью живут в этом мертвом доме. В квартире, где в одной из комнат поселилось прошлое: среди старых фотографий, пианино «Красный Октябрь» и безделушек на комоде, убранном белоснежной кружевной накидкой. А в другую комнату снарядом, высадившим стену, ворвалось настоящее. Они не заходят в эту комнату. Но настоящее постоянно напоминает о себе холодом, сквозящим из-под плотно закрытой двери. Мне захотелось сказать Ольге, что неожиданно для себя стал испытывать к ней чувства, на которые давно считал себя неспособным. Но ничего такого я не сказал. А Ольга, помолчав немного, продолжила:
– Здесь хотя бы все понятно. А у отца давно другая семья. Он не сможет еще и нас на себе тащить. В Москву приехать поможет, да. Квартиру снять на первое время. Но потом нам неудобно будет принимать от него помощь.
– Ну что за глупости ты говоришь! Он же отец! И потом – надеюсь, мы с тобой не потеряемся в Москве? – сказал я, но она словно не расслышала вопроса.
– Я очень боюсь встречи с отцом. Мы ведь не виделись столько лет! Он меня помнит совсем маленькой девочкой. А я его в основном только по старым фотографиям – молодым, сильным, красивым мужчиной. Вспоминаются, конечно, какие-то эпизоды из детства, связанные с ним, но они расплывчаты. Я много раз представляла себе эту встречу, мысленно разговаривала с ним, а теперь боюсь. Вдруг мы окажемся совсем чужими? Каким он стал? Постарел, наверное, поседел?
Потом она стала расспрашивать о том, что сейчас носят женщины в Москве. Я сказал, что плохо в этом разбираюсь, и предложил посмотреть спутниковые каналы, выход на которые у нас есть. Минут двадцать Ольга щелкала пультом, жадно вглядываясь в людей, мелькавших то в новостных программах, то в каких-то шоу. Наконец огорченно констатировала:
– Да, кажется, Маугли вконец одичал. Я отстала от жизни.
– Маугли? – переспросил я.
Она улыбнулась:
– Меня так дед маленькую называл, когда не слушалась. Говорил: «Вот упрямица! Вся в свое горское племя!» А когда слушалась, говорил, что вся в него.
Ольге пора возвращаться, и я проводил ее до площади перед КПП. На этот раз ее никто не ждет. По привычке она стала искать глазами грязно-белую «шестерку» Рустама. Мне стало тошно. Смогу ли я когда-то рассказать ей, что с ним случилось? Что это он, Рустам, убил ее подругу из соседнего подъезда. И что саму ее, и ее мать не тронули лишь потому, что шестнадцатилетний подросток, который между тем был безжалостным убийцей, испытывал к ней какие-то добрые чувства. Или просто не успели тронуть? Я вспомнил наглые глаза Рустама в последние минуты его жизни, когда он сказал: «Жаль, не успел добраться до всех своих соседок…» Нет, он не думал, что умрет в том подвале. Был уверен, что его отвезут в комендатуру или отдадут в руки местной милиции. Дьявольские огоньки, плясавшие в его глазах, говорили о том, что самые страшные его планы еще не осуществились, но он жаждет их воплотить. «Всех достанем», – что он имел в виду?
Лема согласился отвезти Ольгу.
– Постараемся не потеряться, – сказала она мне, садясь в машину.
– Что?
– В Москве, – ответила она. – Ты спрашивал.
– Э, Асламбек, тащи сюда этих баранов, – говорит кому-то бородач с зеленой, арабской вязью, повязкой на лбу.
В лагере боевиков оживление. Из японского двухкассетника звучит национальная музыка. Кто-то напевает на чеченском. Некоторые танцуют, вскидывая локти в лезгинке. Смеются боевики громко, не боясь быть услышанными в горах. Значит, подразделений федеральных сил рядом нет. Тот, кого назвали Асламбеком, открывает деревянные створки зиндана – ямы, вырытой прямо в земле. Издалека яма сошла бы за погреб, в котором хранят сметану и молоко. Но боевики в зинданах держат людей. Из-под земли испуганно смотрят три пары глаз.
– Э, вихады, давай! – орет Асламбек в яму.
На свет выползают трое солдат. Босые, в окровавленных лохмотьях. У одного от побоев лицо распухло так, что не видно глаз. Его под руки ведут товарищи по несчастью.
Я проматываю пленку вперед в ускоренном режиме. Кассета была найдена в схроне боевиков вместе с новым, еще пахнущим типографской краской Кораном в зеленом переплете во время одной из зачисток в Старых Атагах. На днях мы были там с чеченским ОМОНом. Командир ОМОНа, Иса, кассету отдал мне, а Коран оставил себе. Сейчас я пытаюсь сделать из трофея сюжет, выбирая кадры, которые можно было бы показать чувствительной аудитории.
Какое-то время пленников избивают. Потом ставят на колени. Асламбек достает нож. Парни испуганно смотрят друг на друга. Судя по возрасту – срочники. Лет по девятнадцать-двадцать, не больше. Боевики что-то возбужденно кричат друг другу. Потом Асламбек берет за волосы пацана с распухшим лицом и приставляет нож к его горлу. Тот даже не сопротивляется, покорно ждет. Так ждут смерти, невообразимо устав от жизни. Двое других пленников смотрят на происходящее как на кошмарный сон, пытаются что-то объяснить боевикам, но те только гогочут. Под гогот и лезгинку Аслабмек начинает медленно резать горло мальчишке. Тот захрипел, задергался, захлебываясь собственной кровью. Издавая характерный булькающий предсмертный звук, на который способен только человек, которому перерезают горло. Какое-то время несчастный бился в конвульсиях. Потом затих. Асламбек под всеобщее ликование поднял отрезанную голову, держа ее за волосы, и издал дикий вопль. С отрезанной головы на землю струится кровь. Двое друзей убитого почти без сознания от ужаса. Они уже даже не просят о пощаде. Боевики смеются. Лезгинка играет. Бородач Асламбек навис над пленными солдатами. Они парализованы страхом. Он чувствует это, куражится. Запускает окровавленную пятерню в волосы одного из них. Тот зажмуривается. Но Асламбек под общий хохот тащит парня за волосы обратно к зиндану.
Я снова проматываю пленку вперед, стараясь не вглядываться в подробности происходящего на экране. Тошнота комом подступила к горлу. За годы чеченской войны и командировок в другие точки, которые на Планете называют «горячими», таких сцен на трофейных кассетах я пересмотрел километры. Вроде бы уже научился включать внутренний блок, защиту. К одному не могу привыкнуть. К легкости, с которой одни двуногие лишают жизни других. Без всякой на то необходимости. Чаще просто для развлечения. Кадры убийств подчеркивают хрупкость телесной оболочки, в которой живет человеческая душа.
Магнитофон с равнодушным жужжанием мотает пленку, на которой, точно смешные комики из немых фильмов, быстро двигаются люди. Они говорят лилипутскими голосами, и оттого все происходящее кажется ненастоящим. Нелепой кровавой драмой лилипутов.
Близких к помешательству, оставшихся в живых пленников бросили обратно в яму. Наверняка готовят продать в рабство или обменять. Убитый имел «нетоварный» вид. Кроме того, он сильно ослаб и, скорее всего, умер бы в ближайшее время от истощения. Но возможно, это было чем-то вроде кровной мести. Пленка прерывается. Я смотрю на дату записи – сделана месяц назад. Дальше снова побежала картинка. Идет колонна федеральных войск. Боевики снимают с небольшой возвышенности. Перешептываются на чеченском. В какой-то момент кричат: «Аллах Акбар!», и первый в колонне бэтээр взлетает почти вертикально от мощного взрыва, как если бы его хотели запустить в космос. Бэтээр разрывает на части. Бойцов, сидящих на броне, разметало в стороны. Тут же на колонну обрушивается шквал огня. Такие записи боевики делают для отчета, отрабатывая деньги.
Решаю не делать сюжет, а отдать кассету в прокуратуру. Может, вместе со спецслужбами им удастся вычислить местоположение пленных солдат. Если пленники еще живы, сюжет может им только навредить.
Собираюсь позвонить в редакцию, попросить о продлении командировки, но спутник запиликал сам. Звонит главный редактор телекомпании. Ее голос звучит встревоженно и как-то торжественно:
– Вы должны немедленно эвакуироваться из Чечни, – говорит она. – Прямо сегодня распространите везде, где можно, информацию, что уезжаете. По данным наших источников, из спецслужб в отношении вас и вашей группы готовится провокация.
– А я как раз хотел просить о продлении командировки, – говорю я.
– Об этом не может быть и речи!
– У меня не хватает материала для фильма. Нужно еще несколько дней, иначе все в корзину.
– Тогда так. Командировку мы вам не продляем. Но можете остаться до ее окончания. При этом немедленно распустите слух, что срочно уезжаете! Оставшиеся дни снимайте фильм, а уже завтра к вам прилетит Дмитрий Бондаренко. Он будет заниматься новостями.
Я уверен, что звонок главреда – проделки «Ну, погоди!». Догадка подтвердилась, когда вышел из кунга. Возле наших вагончиков крутится Зайцев, делая вид, что пришел по делу к кому-то из коллег. Увидев меня, изобразил фальшивую радость:
– Ну, скоро «дембель»?
– Увы, остаюсь еще на один срок! – я не смог отказать себе в удовольствии поиздеваться над Зайцевым. Конечно, он знает о звонке из редакции. Не он ли тот загадочный источник?
– Как остаешься? – выдержка подвела чекиста. Улыбку сорвало с лица прежде, чем он осознал, что спалился.
– Так, остаюсь. Москве нравятся мои материалы, хотят еще.
Побагровевший Зайцев зашагал в сторону пресс-центра.
– Не грусти, друг, на площади продают неплохой вазелин, – кричу ему вдогонку.
Скорее всего, Степан прав. Если бы действительно захотели серьезно наказать и свалить все на злую чеченскую пулю, давно бы сделали без шума и пыли. Зачем спектакль устраивать? Много чести для меня. Источник, скорее всего, придуман, чтобы просто напугать. Не с ума же они сошли? Но на душе мерзко. Осадок остался. А что, если и правда что-то затевается?..
Почему я не могу просто делать свою работу?
Пьем молча. Не чокаясь и не закусывая. Никто даже не притронулся к шпротам и тушенке, наспех выложенным на черствый черный хлеб. Все прячут глаза в стаканах, стараясь не смотреть на Стаса, который говорит:
– Вот чурка косоглазая! Кинул, сука! Вот как таким верить? Ведь друг лучший, братом называл! Лыбится постоянно, глаза свои косые щурит, а что в башке у него, даже я, выходит, не знал!
В то, что Зула застрелился, верить не хочет никто. Не верю в эту нелепицу и я. Но все равно пью за него. За то, чтобы земля была ему пухом и чтобы в том, другом мире, о котором все здесь часто говорят или, уж точно, думают, ему было бы лучше. В этом мире он так и не прижился. Сегодня вечером Зула закончил свою страшную «коллекцию», нанизав на леску два последних, высушенных вражеских уха. Всего сто ушей от пятидесяти врагов, как и обещал, за убитого друга. Вымоченные в специальном растворе, неестественно маленькие, усохшие раза в два, но сохранившие все черты, человеческие ушные раковины. Издалека их можно было бы принять за ожерелья из бледно-желтых цветов, которые в Индии надевают на шеи во время праздников. Но, приглядевшись поближе, становится ясно, что подойдет это ожерелье, скорее, для праздника у Сатаны в Аду.
Зула повесил связки ушей на гвоздь, вбитый в деревянную балку рядом со своей кроватью. Потом вышел во двор казармы, достал из кобуры «стечкин» и выстрелил себе в голову.
Никто не может понять, как вечно улыбающийся, неунывающий Зула, прошедший без единой царапины две чеченские кампании и повидавший на войне все, что только можно было повидать, мог убить себя сам. Кто-то вспомнил, что вот и из отпуска он приехал досрочно, сказал тогда: «Чужое там все. Люди только про деньги говорят. Ненавидят друг друга». Будто здесь, на войне, они друг друга любят. Почему-то я вспомнил, как Зула сказал, что боится драться. Воевать не боится, а драться боится. Больно, говорил, когда по морде бьют.
За столом еще выпили. Постепенно разговорились. Каждый пытается сказать что-то хорошее про Зулу. Но получается как-то коряво. Вроде как и сказать нечего. Отчаянный, улыбчивый парень. Калмык. Потомственный охотник. Из эсвэдэшки «духу» в глаз мог попасть. Воевал треть своей короткой жизни. А потом застрелился, не оставив после себя ничего, кроме страшной коллекции высушенных человеческих ушей.
Как водится, стали проклинать войну.
– У него душа была вся изранена, – мрачно глядя в пол, говорит Лема. – На войне не только тело могут убить, но и душу. Болело там у него так, что устал он от этой боли.
Чтобы не устраивать бесполезных дознаний, командование списало все на снайпера. Тело Зулы отвезли в госпитальный морг, чтобы запаять в цинковый гроб перед отправкой в Калмыкию родственникам. Завтра Стас повезет тело своего друга и названного брата.
– Он же на сестре моей обещал жениться, сука! – говорит Стас и плачет.
Своих врагов Зула отправлял на тот свет легко. Нажимая на курок, он словно «выключал» их из жизни, как выключают электрическую лампочку, которая горит зря. Так же легко он выключил и себя. Я вспомнил, как он резался в «стрелялки» на трофейном ноутбуке и сравнивал нашу жизнь с компьютерной игрой, где мы на самом деле – лишь виртуальные персонажи, стремящиеся к лучшей жизни, накапливающие всеми способами бонусы и убивающие друг друга только для того, чтобы выжить самим и перейти на новый уровень. Зула считал людей аватарами в компьютерной игре высших существ, которые сами по себе могут быть кем угодно – мудрыми осьминогами, облаками или сгустками энергии. Кем ты увидел себя в другом мире, Зула? И увидел ли? Зула был крепким и твердым, как камень. Но даже камни иногда не выдерживают.
Мы прогуливаемся с Ольгой вдоль нашего избитого свинцом бетонного забора. Сто метров туда, сто обратно. Я рассказал про Зулу. Она расстроилась, хоть и не знала его.
– Как ты думаешь, там есть что-нибудь? – задала она вопрос, который так часто мне приходилось слышать в Чечне, и посмотрела на звезды. На Кавказе они кажутся всегда ближе, чем, например, в центральной части России.