Мы здороваемся со всеми, кто встречается на пути. Так здесь принято.
– С новым прекрасным днем! – отвечают нам люди, по большей части незнакомые.
Густой аромат жасмина и роз наполняет легкие райским нектаром. Глаза Канты светятся счастьем, и состояние это передается мне. Все сомнения, о которых я никогда не говорю Канте, улетучиваются с ее улыбкой. В такие моменты я убежден, что мы поступили правильно, приехав в Санвилль.
Серебряный Эллипс мерцает в утреннем мареве как голограмма. Его хочется потрогать, чтобы убедиться, что он существует.
Считается, что это место обладает особенной энергетикой, способствующей связи с Космосом. Шанти предвещала, что через сорок лет в Санвилле будет проживать более тридцати тысяч человек. Время прошло, но санвилльцев не более пяти сотен вместе со стариками, которые не участвуют в жизни общины, а спокойно доживают свой век в медитациях и размышлениях. Активных членов общины около двухсот. И те и другие легко помещаются в Эллипсе, рассчитанном на несколько тысяч человек. Если Мать Шанти заменила санвилльцам богов, то Серебряный Эллипс стал для них храмом. Несмотря на жару, в Эллипсе всегда прохладно. И очень тихо. Пластины Эллипса отражают солнце, преобразуя его в электричество. Говорить внутри помещения строго запрещено. Особая акустика позволяет слышать даже самый тихий шепот. Общаться внутри Эллипса можно только жестами, чтобы не мешать медитирующим настраиваться на божественную волну. Каждый член общины занимает свое место на мраморной скамейке, на которую он кладет тростниковый коврик. Скамейки расположены амфитеатром внутри сферы по окружности внутреннего Эллипса. Конусом они сужаются к центру, где остается небольшая площадка, в центре которой сияет «магический» лотос. Это огромный цветок, изготовленный из особого вида хрусталя по личному эскизу Шанти на каком-то европейском предприятии..
Во время медитации все смотрят на лотос. Совет общины занимает самый первый ярус скамеек, ближе всего к «магическому» цветку. Там сидят Хлоя и Дэниел, ее правая рука, и несколько старожилов – мужчин и женщин, имен которых я не знаю. Они похожи на старых хиппи, и увидеть их можно только на утренней медитации и вечером, когда община еще раз собирается вокруг Эллипса встречать закат. Живут старцы обособленно в бунгало. Они занимают высшую ступень в иерархии общины.
Еще рядом с Хлоей сидит Лакшми – некогда немка Эмма из Мюнхена, лет сорока пяти. Она отвечает за «идеологию» – проповедует членам общины правильное понимание сути и философии города Солнца. Кроме того, порой мне кажется, что Лакшми с Хлоей связывает некое подобие дружбы, если такое вообще возможно в Санвилле.
Второй круг от лотоса занимают привилегированные члены. Это творческая и научная интеллигенция. Художник Мигель и ученый Полозов – в их числе. Также писатель Апполинарий, поэт Дион, скульптор Ратха и учитель Стивен. Мы встречаемся с ними по вечерам у Полозова. Третий ряд остается свободным. То ли для того, чтобы отделить первые два, то ли Хлоя еще не придумала, кому он предназначен. Остальные ступени занимаются произвольно. Во время ранних мероприятий в Эллипсе мне всегда хочется спать, поэтому стараюсь скрыть зевоту. Мы с Кантой обычно садимся под куполом, на самую верхнюю ступень, не стремясь быть ближе к хрустальному цветку и центру общины.
Все ждут момента, когда солнечные лучи проникнут в специальное отверстие в куполе и упадут на «магический» лотос. Тогда откроется космический канал. Из невидимых колонок звучит мягкая медитативная музыка. Всё вокруг начинает казаться мне абсолютно нереальным, похожим на сон или параллельный мир. Впрочем, так и есть. И вот что странно– глядя на происходящее глазами инопланетянина, теперь я не вижу ничего необычного…
Наконец золотой столб солнечного света пронзает Эллипс насквозь, касается хрустальных лепестков, и лотос вспыхивает, переливаясь необычными, будто неземными оттенками цветов. Все сосредоточенно смотрят на луч света и ожившую святыню Санвилля. Каждый пытается установить свою личную связь с Космосом, мысленно попасть в струящийся от Лотоса поток света, который должен подхватить твое сознание и вознести его в высоты Вселенной. В какой-то мере происходящее в храме действительно походит на путешествие в Космос. Хлоя утверждает, что во время коллективных медитаций происходит обмен энергиями, заменяющий людям вербальное общение. Если правильно настроиться и выполнять все медитативные упражнения, то твоя энергия может слиться с коллективной, и тогда ты ощутишь себя частью общего разума.
Я хочу слиться с энергией Канты, почувствовать ее. Краем глаза наблюдаю. Канта сосредоточена, глаза прикрыты. Правая ладонь лежит в левой, большие пальцы соединены. Под белой льняной блузкой проступают острые соски красивой груди. Из-за здешней жары она редко надевает бюстгальтер. Вздымается и опадает низ ее живота – Канта делает специальные дыхательные упражнения, позволяющие сконцентрировать энергию во время медитации. Мне очень хочется дотронуться до нее, взять за руку, но Канта не любит, когда ее отвлекают от чего-то важного. На какое-то время пытаюсь сосредоточиться на потоке света, но ничего не выходит. Мысли возвращаются к Канте, которая хоть и сидит рядом, но мыслями она далеко от меня. Стараюсь понять, о чем она думает. Возможно, вспоминает мать. Или, напротив, пытается забыть ту жизнь, в которой ее звали Ольгой. Мы никогда не говорим об этом. Канта с самого начала приняла все правила общины и с прилежностью примерной ученицы выполняет их. Она строго одергивает меня каждый раз, когда я пытаюсь иронизировать по поводу порядков, установленных здесь.
Минут через тридцать лотос, мерцая, погас. Ресницы Канты дрогнули, дыхание стало свободным. Я положил руку на ее сцепленные ладони. Канта посмотрела на меня и улыбнулась, будто увидела впервые…
Совершив все необходимые душеспасительные манипуляции, санвилльцы возвращаются к насущным земным делам: – пекут хлеб, убирают территорию, готовят еду. Каждый делает для общины что может. Нам с Кантой сегодня предстоит работа на птицеферме. Укрепив с помощью космической энергии свое сознание, мы будем убирать птичий помет. В небольшом холле Серебряного Эллипса замечаем Ратху. Она вытачивает из большого мраморного камня фигуру Шанти – когда-то обычной девушки-хиппи из Америки, основавшей Санвилль и ставшей потом местной богиней. «Неплохая карьера!» – пошутил как-то Люк, после чего Ратха не разговаривала с ним две недели.
В архиве общины сохранилась единственная черно-белая фотография Шанти. На ней запечатлена, пусть и нечетко, молодая девушка в джинсах и футболке. Ратхе удалось отобразить в камне сходство с оригиналом. Только каменная Шанти облачена в сари, держит в руках «магический» лотос и взгляд ее обращен в Космос – на внутренних стенах Эллипса светящимися точками нанесена карта звездного неба. Богиня выполнена в натуральный прижизненный рост. Во всяком случае, те, кто застал ее живой, утверждают, что такой она и была – около ста шестидесяти пяти сантиметров.
Специальным острым металлическим скребком Ратха шлифует нос каменной Шанти. По моему мнению, нос безупречен, да и вся фигура давно готова, но Ратха недовольна своей работой. Когда-то в Большом мире она делала небольшие скульптуры для городских парков и Дворцов пионеров. В основном это были фигурки горнистов и барабанщиков. Но однажды Ратхе пришлось изготовить бюст Ленина. Она любит рассказывать об этом. Ленин в СССР тоже заменял Бога, как и Шанти в Санвилле. Ратха покинула Большой мир еще до развала Союза и другой России не знает. Она живет в Санвилле больше пятнадцати лет, десять из которых работает над мраморным образом Шанти.
– Эта работа для меня милость. Сначала я считала, что это благословение, а потом поняла, что это милость. Божий дар, – говорит Ратха, заметив нас с Кантой.
– По-моему, нос идеален. Впрочем, как и вся скульптура. Она уже давно готова, – говорю Ратхе, которая легко касается скребком носа Шанти. При этом из-под тесака даже не сыплется мраморная пыль – художница словно гладит камень.
– Что ты! Здесь еще на год работы, а то и больше, – сказала Ратха.
Но мне кажется, дело в другом. Работая над образом Матери, Ратха чувствует себя причастной к великому и важному делу, которому посвятила лучшие годы своей жизни. Для всех она – скульптор Ратха, создающая образ Шанти. Это обеспечивает ей место во втором круге от «магического» лотоса среди элиты общины. И она не хочет расставаться с этим статусом. Да и находиться в прохладном Эллипсе гораздо приятнее, чем под палящим солнцем на ферме.
– Прекрасная работа, – сказала Канта Ратхе. Та просияла. Похвалы Канты, которая пишет картины и разбирается в искусстве, Ратха особенно ценит, – видно, что ты душу в нее вложила. А сколько времени на это ушло и еще уйдет, неважно.
– Ты же понимаешь, что она просто тянет время, чтобы не работать вместе со всеми, – сказал я Канте, когда мы вышли из Эллипса и направились по узкой тропинке, мощенной мелким шуршащим гравием, в сторону птицефермы.
– Возможно, эта скульптура – все, что есть у нее в жизни. Работая над ней, она будто общается с самой Шанти. Прикасаясь к ней, она чувствует себя защищенной. Ты же знаешь, что Ратха очень одинока, – сказала Канта.
– Здесь все одиноки. Это плата за трансформацию сознания: никаких религиозных переживаний, никаких эмоций, дружбы, землячества, наконец! Только ты и светящийся в «магическом» лотосе луч, – я снова не смог удержаться от иронии в тоне.
– Ратха приехала сюда из-за какой-то очень трагической любви. И посвятила себя этой статуе. Пусть так и будет. Не приставай к ней, – сказала Канта.
Я промолчал. Мне нет никакого дела до несчастной любви Ратхи. Гораздо больше меня волнуют наши с Кантой отношения. С тех пор как мы приехали в Санвилль из Москвы, я перестал понимать, кто я для нее. Превратившись из Ольги в Канту, она изменилась и сама. Мы по-прежнему спим вместе, но с каждым днем я чувствую, как она отдаляется от меня. Надежда, что жаркое индийское солнце растопит айсберг, внезапно возникший между нами, оказалась тщетной. Каждый раз, пытаясь поговорить с Кантой о нас, я словно тянусь к спасительной шлюпке, где-то рядом покачивающейся на волнах. Но течение относит шлюпку все дальше от берега, не позволяя забраться в нее и вернуться в прежнюю жизнь. В принципе мы и в Москве не часто говорили о любви. С другими девушками я никогда не испытывал потребности в таких разговорах. Но с Кантой все иначе. Как-то спросил – почему она так редко говорит мне, что любит?
– О любви не надо говорить, со словами любовь может уйти. Я выросла среди чеченцев. У них не принято много говорить о любви. Лучше доказывать ее поступками, – сказала она твердо, как отрезала.
Тогда я в очередной раз ощутил вторую половину ее крови, бурлящую и своенравную, как горная река. Бесполезно было пытаться заставить повернуть эту реку вспять. Она может выйти из берегов. Или высохнуть. После нескольких неудачных попыток вывести Канту на откровенный разговор я решил оставить все как есть. Чрезмерная настойчивость вызовет у нее лишь раздражение. Я занял выжидательную позицию, стараясь научиться лучше чувствовать Канту.
Птицеферма располагается в девятом, самом дальнем секторе Санвилля. Весь Санвилль поделен на секторы. Например, общежитие для новичков, в котором живем мы с Кантой, находится во втором секторе. А дом профессора Полозова – в четвертом, привилегированном. Деление на секторы, по мнению Совета общины, способствует порядку. Так удобнее наблюдать друг за другом. Никто не имеет права селиться там, где захочет. Сектор, как и место у священного лотоса, каждому указывает Совет общины.
– Коллектив наблюдает за вами и видит, что вы собой представляете, – любит говорить Хлоя, и вены на ее черепашьей шее вздуваются. – В любой момент община может спросить – а этот человек действительно работает? Каковы его истинные мотивы? Может ли он давать больше, чем брать? Это очень важно. За этим здесь следят. Здесь никто и ничто не остается незамеченным! – примерно так Хлоя начинает утренние собрания перед началом работ. Мне они напомнили «утренние разводы» во время службы в армии, где каждому ставится задача на день.
Совет общины против того, чтобы в секторах селились по принципу национальностей или вероисповеданий. Санвилльцев специально перемешивают, чтобы соблюдался принцип коммунитарности. В девятом секторе, где находится птицеферма, мы с Кантой еще ни разу не были. В сектор ведет широкая тропа, проходящая через лес, который спасает нас от палящего солнца. По обе стороны тропы почти непроходимые джунгли. Отовсюду доносятся крики птиц и животных, и мы с Кантой пытаемся угадать, кто именно кричит. Но сделать это непросто, все звуки сливаются в общий рычаще-кричаще-квакающий гул. Вдруг метрах в десяти перед нами появилась огромная кобра. Она неторопливо выползла из леса и стала переползать тропу. Мы с Кантой замерли. Я стал искать взглядом палку или камень под ногами.
– Даже не думай об этом, – сказала Канта, заметив это. – Зло порождает зло. Ей нет до нас дела, у нее своих хватает. Проявишь агрессию – ей придется защищаться.
Между тем змея остановилась, приподняла голову и с любопытством стала нас изучать. Она не встала в стойку и не раздула капюшон. Просто смотрит на нас, а мы на нее. Еще через пару секунд кобра спокойно поползла дальше, и мы продолжили путь.
Девятый сектор оказался нежилым. Не видно ни домов на деревьях, ни тростниковых хижин. Лишь птицеферма, состоящая из нескольких курятников, примыкает к высокому деревянному забору, выкрашенному охрой. Нас встретил лысый улыбчивый человек неопределенного возраста, в оранжевой кришнаитской одежде, символизирующей свободу разума. Он махнул рукой в сторону длинных столов, за которыми уже завтракали несколько человек, которым сегодня также предстояло работать на птицеферме. Молодой афроамериканец с белой подругой, две женщины за пятьдесят, по виду европейки, и пара «голубых» испанцев. Мы с Кантой взяли миски с рисом и присоединились к трапезе. За два месяца я возненавидел рис и бананы, очень хочется мяса. Мясо в общине запрещено. Считается, оно несет в себе предсмертный страх животного и агрессию, которая может передаться человеку. Кур на птицеферме используют исключительно для носки яиц. Тех, которые плохо несутся, меняют в окрестных деревнях на что-то нужное. На ужин часто дают рыбу. Почему-то ее предсмертный страх не берут во внимание. Но я мечтаю об огромном стейке. Мне никак не удается подавить в себе кулинарные пристрастия хищника, о которых недавно говорили Люк с Полозовым. Раньше я любил хорошо прожаренное мясо, но сейчас зверь, живущий внутри меня, не отказался бы от стейка с кровью. Если хищнику не давать мяса, он станет от этого только злее и уж точно не превратится в травоядного. Наверное, Полозов с Люком правы. Самостоятельно измениться могут только очень сильные духом, пропитанные идеей трансформации человечества. Словом, не такие, как я. Вздохнув, принимаюсь за рис.
– Вам необходимо вычистить клетки, вымыть емкости для корма и воды, наполнить их. Яйца трогать не нужно, их соберет постоянный персонал фермы, – лысый кришнаит говорит вкрадчиво, продолжая улыбаться. Возможно, он улыбается даже во сне или когда остается один. Ни один мускул не шевельнется на его лице – гладком, как пасхальное яйцо.
Странно, но я пока не скучаю по журналистской работе. Конечно, мне не нравится убирать птичий помет. Но мне нравится быть с Кантой.
– Зачем ты украл яйца? – строго спросила она.
– Я не крал, – пытаюсь свести на шутку.
– Не ври, я видела. Положи обратно. Если не наелся, попроси добавки.
– Не могу больше смотреть на этот рис. Я же не китаец! В моих генах заложено абсолютно другое меню! Веками закладывалось, понимаешь? Уверен, никто из моих предков не питался ежедневно полусырым рисом.
– Возможно, у кого-то из твоих предков и этого не было. Ты совершенно не работаешь над собой. Неужели нельзя потерпеть, совладать со своими желаниями? Научиться управлять собой, разве для тебя это не важно?