Мне пришлось выложить из карманов два куриных яйца. Одно было для Канты, второе для меня. Я надеялся, что вечером мы сварим их в своей комнате. Канта только покачала головой. Нормальную еду здесь нельзя найти даже за деньги. Деньги в общине не действуют. К тому же вся наличность сдается вновь прибывшими в общую кассу, на нужды Санвилля. Это символизирует прощание с одним из главных пороков Большого мира – алчностью. В обмен община предоставляет кров и еду на испытательный срок, который может длиться от полугода до нескольких лет. Сроки для каждого члена общины определяет Совет. Кто не проходит испытание, покидает Санвилль навсегда и не имеет права сюда возвращаться. Говорят, если утаишь деньги, никогда не постигнешь мудрости Санвилля и сознание твое не просветлится. Пять сотен долларов мне пришлось отдать, когда мы с Кантой переступили невидимую черту, разделяющую два мира. Но тысячу долларов я все-таки припрятал на всякий случай, в том числе и от Канты, рискуя оставить свое сознание не просветленным. Исколесив в многочисленных командировках полмира, я твердо усвоил: деньги должны быть с собой всегда, даже там, где на них ничего нельзя купить. Поэтому среди белья, в одном из моих чистых носков, лежит еще и международная пластиковая карта, на которой больше десяти тысяч долларов. Правда, воспользоваться картой можно только в крупных городах, где есть банкоматы. А здесь купить что-то съестное можно лишь за наличные в деревне, до которой не меньше двадцати километров. Той самой, с единственной телефонной будкой на всю округу, где Люк выменял эротический календарь на манговую водку. Что касается Канты, то все свои сбережения, которые она привезла с собой – около пяти тысяч долларов, она сдала в кассу общины, несмотря на то что я активно возражал. Дело в патологической честности Канты. Если уж она принимает правила игры, то следует им до конца.
…Мы почти закончили работу. Канта с двумя женщинами насыпает птицам корм. Черно-белая пара моет за всеми посуду, а голубая пара пытается чинить загон для птиц. Собирая граблями ветки и сухую траву возле оранжевого забора, я думаю о том, что у всего живого в этом пестром мире есть своя масть и цвет. Этот забор, например, подходит по цвету к кришнаитской одежде лысого птичьего распорядителя.
Неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Так бывает, когда кто-то долго смотрит на тебя, а ты его не замечаешь, но вдруг каким-то необъяснимым образом начинаешь чувствовать. Подняв взгляд на оранжевый забор, я обратил внимание на небольшую щель. В ней был виден чей-то глаз, который смотрел на меня, часто моргая. Поняв, что его заметили, хозяин глаза сначала исчез, а затем появился снова. Я подошел и заглянул в щель. За забором, словно привидение, стоит старуха с морщинистым лицом и длинными седыми волосами. Она показалась мне очень старой. Если бы кто-то сказал, что старуха воскресла из мертвых, я бы поверил. Она теребит спутавшиеся волосы, наматывая их на костлявые пальцы и снова разматывая. Глаза старухи широко раскрыты, а губы шевелятся. Она что-то шепчет мне, но я не могу разобрать слов. За ней, вдалеке, под раскидистыми баньянами, виднеется двухэтажный особняк из белого камня.
– Х… – прошептала старуха.
– Вам нужна помощь? Кто вы? – спросил я ее.
– Х… – снова еле слышно произнесла женщина. – Хл… Хло… Хлоя… Хлоя, – наконец донеслось до меня.
В этот момент мое левое плечо будто попало в тиски. От неожиданной боли я присел. Вместо привычной улыбки на лице кришнаита была гримаса гнева.
– С кем ты там разговариваешь? – спросил лысый, оттесняя меня от забора и заглядывая в щель. Я наложил на его кисть свою правую ладонь и слегка повернул, снимая с плеча. Лысый понял, что переборщил, и вновь надел на лицо привычную улыбку. – Так с кем вы говорили?
– Там какая-то пожилая женщина. По-моему, ей нужна помощь, – сказал я.
– Извините, но это особая зона для самых привилегированных членов общины. Вход туда категорически запрещен. Заглядывать тоже нельзя. У нас не приветствуется вмешательство в чужую жизнь.
– Но она сама хотела о чем-то спросить, – начал было я.
– Вам показалось, – оборвал лысый.
Краем глаза я заглянул в щель забора. Старухи не было.
На Канте белое хлопковое платье, которое ей очень идет. Еще влажные после душа волосы падают на плечи и спину темными, волнистыми прядями. В Индии волосы Канты стали сами собой слегка виться, видимо, от климата и морской воды. Тело и лицо ее покрыл легкий загар. Все это делает Канту похожей на принцессу из восточной сказки. Мы собираемся к Полозову.
– Что там случилось сегодня у забора, на птицеферме? – спросила Канта.
А мне казалось, что она ничего не заметила. Я рассказал. Канта озадаченно выслушала. Видно, что ее взволновало случившееся.
– Не беспокойся. Наверное, какая-то бабушка перемедитировала, разум ее вышел из тела, но вернулся не весь, – пытаюсь пошутить я, но Канта осталась серьезной.
– Это деление по секторам очень странное. Мы даже не знаем, сколько здесь живет привилегированных членов общины. Многие из них не выходят из своих домов, – сказала Канта.
– Да, и всех их надо чем-то кормить. Мы вроде тимуровцев, приехавших поработать на бабушек и дедушек за миску риса, – сказал я.
– Перестань. Мы не за этим сюда приехали. И потом, мы тоже когда-то состаримся, и нам нужна будет помощь.
– Ты собираешься жить здесь до старости?
– Не знаю. Но мне нигде не было так спокойно, как здесь. У меня никогда не было такого чувства безопасности и защищенности. Только в детстве. И ради этого я готова всю оставшуюся жизнь убирать птичий помёт и есть пустой рис. Иногда здесь даже пахнет, как у нас дома, когда я была маленькой. Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, время имеет свой запах. Бывает, закрываю глаза, и ветер на какое-то мгновение приносит запахи из прошлого, которые ни с чем не спутаешь. Что-то неуловимое. Пытаешься ухватить эти запахи, понять, из чего они состоят, но это невозможно. Все длится какие-то доли секунды, а потом улетучивается. У тебя так бывает?
Я поцеловал ее. Она ответила. Канта научила меня целоваться. Не то чтобы я не умел – не любил. Точнее, брезговал. До встречи с Кантой у меня была фобия. Каждый раз, когда мне предстояло целоваться с девушкой, я испытывал ужас. К сексу, кстати, это никакого отношения не имело. Меня пугали только слюни. Как-то в детстве, когда мне было лет пять, мы играли с соседской девочкой на лужайке за домом, кормили травой ее черепаху. Девочка была старше меня на год и сильнее. Неожиданно она повалила меня на спину и стала облизывать мне лицо как собака, и пока я вырывался, успела обслюнявить его полностью. Пришлось долго отплевываться и оттираться от ее слюней травой. С тех пор я невзлюбил поцелуи. Став постарше, я где-то вычитал, что в слюне человека содержится до пяти миллиардов бактерий на один грамм. А на деснах и зубах – в сто раз больше. С тех пор, когда какая-то красотка сладострастно приоткрывала рот, я испытывал панический ужас, представляя, как ее бактерии перебегают на мои губы и язык по листикам от салата, оставшимся в ее ротовой полости после романтического ужина. Мне казалось, что целоваться «взасос» – все равно, что плевать друг другу в рот.
Канта – первая девушка, с кем я целуюсь, не думая о бактериях.
Нам неудобно идти к профессору с пустыми руками, и мы решаем взять из холодильника коробку шоколадных конфет, которую привезли в Санвилль еще из Москвы вместе с банками паштетов, мясных консервов и тушенки. В холодильнике все это может храниться долго, но если бы не Канта, я съел бы все запасы в первые недели нашего пребывания в Санвилле. Она же разрешает открывать очередную банку, только когда видит, что я больше не могу ни о чем думать, кроме мяса, хоть и консервированного. Тогда мы достаем тушеную говядину или цыпленка в собственном соку. При этом Канта всегда старается положить мне больше. Я думаю о том, как бы вырваться в деревню, чтобы пополнить съестные запасы и при этом не раскрыть Канте свои финансовые заначки. Все еще боюсь, что она заставит меня отдать деньги общине.
– Сахар, сливки? – предложила Ратха.
Все принялись за кофе, разлитый по чашкам из расписанного разноцветными слонами фарфорового кофейника, одного из последних приобретений профессора Полозова. Он демонстрирует кофейник каждому вновь пришедшему, давая пояснения:
– Фантастическая удача, – говорит он возбужденно. – Это Китай! Думаю, начало девятнадцатого века. Период империи Цин. Последней династии монархического Китая! Представляете, выменял в деревенской лавке на спиннинг, который мне абсолютно не нужен, рыбак из меня еще тот! Как сюда могла попасть такая вещь? Уму непостижимо! Еще можно представить это в антикварной лавке в Мумбаи или Ченнаи. Но не в этом же захолустье!
Сегодня у Полозова собралось больше гостей, чем обычно. К уже привычной компании добавились поэт Дион, писатель Апполинарий и Дэниел – правая рука Хлои. Человек из первого круга «магического» лотоса. Его появление у Полозова – самая большая неожиданность для меня. Раньше Дэниел никогда не участвовал в наших беседах. Дион же с Апполинарием иногда захаживают к профессору почитать вслух свои сочинения.
Конфеты, принесенные нами с Кантой, оказались очень кстати. Кофе и шоколад – роскошь для Санвилля.
– Ах! Московский шоколад! Это из какой-то другой жизни, – восклицает Ратха, держа в руке стремительно таящую конфету. Ратха не кусает ее и не кладет в рот целиком, а едва касается конфеты зубами, растягивая удовольствие. Так же осторожно она касалась носа богини Шанти металлическим скребком.
Сегодня профессор угощает нас прекрасным французским сыром, овощами, свежим хлебом из пекарни общины и зажаренной на вертеле рыбой. Я догадываюсь, что такой пир помог организовать Дэниел. Он сидит между Мигелем и Стивеном, попивая кофе, и совсем не притрагивается к еде. Для такого количества гостей мебели у Полозова не хватило, и все расселись на полу, на маленьких тростниковых ковриках вокруг низкого стола. Присутствие Дэниела поначалу всех сковывало, и наш привычный разговор на метафизические темы никак не начинался. Но постепенно все вошло в обычное русло. Ратха поставила пластинку с альбомом Джими Хендрикса First rays of the new rising sun, который вышел уже после его смерти. Зазвучала песня Freedom. Основная часть музыкальной коллекции Полозова – пластинки, оставшиеся от хиппи, основателей Санвилля. Кто-то из них доживает свой век в привилегированных секторах. Мне вспомнились оранжевый забор и старуха с белыми волосами из девятого сектора, которая прошептала имя Хлои. Наверное, старуха хотела, чтобы к ней позвали Хлою. Собираюсь расспросить кого-нибудь об особняке из камня, но тут поднялся насытившийся поэт Дион. Он продекламировал:
Четверостишие паршивое, но все зааплодировали.
– Почему вы стали поэтом, Дион? – спросил Люк, и мне послышался сарказм в его тоне.
– Я не выбирал поэзию. Она сама меня нашла, – скромно ответил Дион.
– Вы такой молодец, Дион! – всплеснула руками Ратха.
Поэт театрально поклонился и сел обратно на свой коврик. Дион – хорват, бежавший в Санвилль из Югославии от войны в середине 90-х. Как его звали раньше, я не знаю. Новое имя он выбрал себе почему-то греческое, а не индийское. Пишет Дион в основном про природу, Санвилль и свою страну, которой больше нет. Он знает, что война давно закончилась, Югославия развалилась, и теперь его Хорватия – отдельное государство. Но возвращаться на родину Дион не хочет. Из родных у него никого не осталось. А жить в Большом мире он давно разучился.
– К тому же вдруг кому-то снова захочется пострелять? – говорит Дион.
– Я бы мог прочитать вам свой новый рассказ, но боюсь, это не выйдет так же лаконично, как у гениального Диона, – сказал писатель Апполинарий, утверждающий, что его имя настоящее. Мне лишь известно, что Апполинарий поляк. На вид ему немного за пятьдесят, как и Диону.
– Расскажите хотя бы, о чем ваш рассказ, – попросил Полозов.
– Как всегда, о будущем. О том, как будут жить люди в мире, где не будет агрессии, лжи и ненависти.
– А вы думаете, такой мир возможен? – спросил Люк.
– А у вас есть сомнения? – обиженно ответил вопросом на вопрос Апполинарий.
– Такой мир не просто возможен, он уже существует, Люк! Это Санвилль, в котором ты живешь! – сказала Ратха. – Странно, что ты этого не замечаешь! Разве не за этим ты сюда приехал? – Ратха странным жестом обвела комнату Полозова. – И пусть мы еще далеки от идеала, но мы уже приняли эстафету Великой Шанти. Те, кто придут сюда после, будут лучше нас. Постепенно идея Санвилля распространится по всему миру и мир изменится!
– Мир может измениться гораздо быстрее. Например, если профессор обнаружит ген агрессии и способы его удаления из нашей ДНК, – сказал Мигель.
– Кстати, Александр Дмитриевич, в прошлый раз вы обещали показать нам свою лабораторию, – обратился я к Полозову. Профессор посмотрел на Дэниела, который не принимал участия в разговоре, но было видно, что внимательно слушает. На лице Полозова отразилось сомнение. Ему явно необходимо одобрение Дэниела, какая-то реакция, но тот сделал вид, что вопрос о лаборатории его не касается.
– Обязательно покажу, конечно. Но давайте не сегодня. Мне надо еще кое-что подготовить, – сказал Полозов.
Бывает, что человек не нравится тебе с первого взгляда. Дэниела я невзлюбил с того момента, как увидел на первом для нас с Кантой собрании общины. Хлоя представляла его новичкам. Мне сразу не понравились его чёрная эспаньолка, темные, близко посаженные глаза, наглый, с вызовом, взгляд. Он чуть постарше меня, ему лет тридцать пять, и при этом, если верить слухам, спит с Хлоей, которая на двадцать лет старше его. От Дэниела всегда исходит напряжение зверя, который выбирает момент для прыжка. Да он и сам похож на хищного зверька. Про себя я называю его хорьком за острые черты лица. При этом у него довольно стройная спортивная фигура. А может, мне просто не нравится, как он смотрит на Канту. Вот и сейчас, пока мы в гостях у Полозова, я заметил, что Дэниел время от времени бросает на нее пристальные взгляды, и это меня раздражает. Мне показалось, Канта тоже поглядывает на Дэниела, поднося чашку кофе к губам, чтобы сделать глоток. И от этого наблюдения мое настроение испортилось окончательно.
– Скажите, Апполинарий, как скоро вы издадите свой новый рассказ? – спросил Стивен.
– Это будет зависеть от мнения общины, – скромно ответил писатель. – Вы же знаете правила. Необходимо одобрение Совета. Все издания рукописей осуществляются за счет Санвилля.
– Ну, с этим, я думаю, проблем не будет, – впервые подключился к разговору Дэниел. – Ведь все, что делают наши писатели, художники, поэты, поистине гениально.
– Почему вы говорите во множественном числе, ведь у нас только один писатель, поэт и художник? – спросил Стивен.
– Так же, как и преподаватель всех наук, – уточнил Дэниел. – Вы у нас тоже в единственном экземпляре, дорогой Стивен. Но община не нуждается в большом количестве творческих людей. Нам достаточно иметь лучших. Если у нас будет не один, а два или три скульптора, между ними возникнет конкуренция. Каждый захочет сделать свою статую Великой Шанти. У каждого учителя будет своя программа обучения наших детей. Вы начнете спорить друг с другом, это приведет к ссорам и агрессии. В конце концов, во втором круге лотоса не так много мест.
– Что ж, пока я справляюсь, потому что детей не так много. Но если их станет больше… словом, я буду рад, если в общине появятся еще учителя, помимо меня, – сказал Стивен.
Англичанин Стивен по профессии учитель младших классов. В Санвилле он преподает сразу все дисциплины ученикам всех возрастов. В Санвилле есть дети, которые родились и выросли здесь, и никогда не видели Большого мира. Читать и писать их научил Стивен. Его система обучения отличается от классической. Стивен не ставит оценок, чтобы среди детей не было нездоровой конкуренции. Оценки, по мнению Стивена, мешают детям раскрывать творческие способности, заложенные в них Космосом.