– Вы сказали – лучшие, Дэниел, – Люк вонзил в жареную макрель вилку и положил рыбу себе на тарелку. – Никоим образом не умаляю достоинств Диона, Апполинария, Ратхи или Стивена. Простите, Мигель, что чуть не забыл упомянуть и вас. Но где критерии? Кто определяет, что хорошо, а что плохо?
– Это решаем мы с вами. Ну, и Совет общины, конечно, – сказал Дэниел. – Разве вы не видите, как прекрасны стихи Диона, полотна Мигеля, как точны и остры рассказы Апполинария про Санвилль? Образ Великой Шанти, выполненный Ратхой, также безупречен. Те, кто застал Мать при жизни, восхищены сходством.
Слушая Дэниела, я поймал себя на мысли, будто участвую в каком-то спектакле. Вдруг я ощутил себя заводной куклой, запертой в какой-то душной музыкальной шкатулке, среди таких же плоских, вырезанных из фанеры фигурок, появляющихся в строго определённое время и выполняющих однообразные движения под незатейливую мелодию. Все эти старинные вещи, которые собирает Полозов, похожи на театральный реквизит. Чайники со слонами, виниловые пластинки и патефон, который шепчет голосами давно ушедших людей, размывают временны́е границы. Все кажется ненастоящим. В Санвилле перемешаны языки, а внутри языков речевые обороты и слова, как современные, так и устаревшие. Люди приехали сюда из разных времен. Из шестидесятых, семидесятых… Полозов и Ратха, например, из восьмидесятых. Мы с Кантой вообще из нового тысячелетия. Так как связи с внешним миром практически нет и общение друг с другом минимальное, каждый будто бы застрял в своем времени. Кажется, в Санвилле времени не существует вовсе. Вот и Полозов говорит, что даже возраст свой он забыл специально. Здесь есть только рассветы, о которых сообщает Сумасшедшая Птица, «магический» лотос, работа на фермах и закаты, превращающие белый песок в розовый. Здесь почти всегда одинаковая погода. И каждый последующий день похож на предыдущий. Наверное, таким и должен быть Рай…
– Невозможно стать великим Шекспиром или Моцартом на необитаемом острове, – сказал я Дэниелу. – Всегда нужна публика, которая признает в вас художника. Для оценки любого творчества необходимо сравнение. Как можно судить о чем-то, когда это что-то не с чем сравнивать? Да и художнику, чтобы лучше понимать самого себя, нужно видеть творения других мастеров, нужны критерии оценки.
– Любое сравнение – это конкуренция. Конкуренция – пережиток Большого мира. Это как раз то, с чем мы активно боремся. Любая конкуренция в конечном итоге превращает людей в жестоких и алчных существ, – сказал Дэниел, буравя меня неприятным взглядом черных, близко посаженных глаз.
– Ну хорошо. Давайте представим, что на всей нашей планете исчезла конкуренция и появилось изобилие. Все восхищаются друг другом, нет голодных, люди не нуждаются в деньгах, потому что у всех всё есть. Людям не о чем мечтать и нечего хотеть. Что убережет их от полной деградации и, как следствие, вымирания? – спросил я.
– Только самоконтроль и самодисциплина. Именно поэтому большое значение мы уделяем духовному развитию. Когда сознание людей очистится и они поймут, что отдавать гораздо приятнее, чем брать, когда общественное станет выше личного – вот тогда люди смогут жить без конкуренции, – ответил Дэниел.
– Я и согласен, и не согласен с Михаилом, – подключился к нашей беседе Полозов и подсел ближе ко мне с Кантой. – Вы верно подметили про необитаемый остров. Допустим, на этот остров попали десять человек, двое из которых стали поэтами. Их оценивают оставшиеся восемь. Совпадет ли оценка этих восьми с мнениями миллионов, если творчество поэтов этого острова узнает Большой мир? Вряд ли. Это все равно, что артист провинциального Дома культуры станет без подготовки выступать в «Ла Скала». Скорее всего, его освистают. Даже самый уникальный талант должен пройти огранку критериями, чтобы угодить большинству. Большинство решает, что хорошо, а что плохо, и оно всегда сравнивает и выбирает. И чем многочисленнее это большинство, тем труднее получить его одобрение, достичь успеха. Здесь я с вами полностью согласен. Но это позиция Большого мира, от которой вам, Михаил, еще трудно отказаться. Здесь возникает выбор: или вы стремитесь угодить большинству, или остаетесь самим собой и творите так, как вам подсказывают душа и сердце. При этом неважно, чем вы занимаетесь – математикой или живописью.
При этих словах Полозова Апполинарий довольно крякнул из своего угла, и они переглянулись с Дионом.
– В этом мире, как известно, все относительно, – продолжил Полозов, – и артист провинциального Дома культуры может почувствовать себя Алессандро Бончи или Карузо в своей деревне. Потому что там у него нет конкурентов. В Большом мире считают, что конкуренция двигает прогресс. А мы говорим, что она его убивает. Конкуренция убивает нашу планету. Она убивает творчество и индивидуальность личности, потому что мнение авторитетной кучки людей может быть заразным и передаваться толпе, подобно страху, скрывая истину. Так называемый успех в Большом мире зависит чаще от бойцовских качеств человека, стечения обстоятельств и меньше всего от таланта. Чем Санвилль отличается от планеты Земля, подвешенной Создателем в холодном Космосе? – профессор поднял чашку с кофе над головой и зафиксировал ее на вытянутой руке. – Только размером. Больше ничем. Любой мир, маленький или большой, развивается по своим законам. У решающего большинства санвилльцев может быть свой любимый поэт. Даже если он один и других нет. Также и у жителей Большого мира есть свои признанные гении. Если эти миры не пересекаются, они не могут конкурировать. Санвилль не пересекается с Большим миром, хотя и находится внутри него. Санвилль – полезная бактерия, которую заселили в нездоровый организм, чтобы вылечить. Внутри этой бактерии совсем другая жизнь, чем снаружи. Поэтому важно признание, а не размер мира. Важно нравиться своему племени, своей цивилизации. Земля – всего лишь маленькая планета, возомнившая, что она – центр Вселенной. А теперь представьте, что вот это – Земля, – Полозов отщипнул маленький, чуть больше горошины, кусок сыра и снова вытянул руку перед собой. – А мы – представители другой, более развитой цивилизации смотрим на нее со стороны, как вы, Михаил, часто предлагаете: смотреть на мир глазами инопланетян, – Полозов протянул мне планету из сыра, словно предлагая ее съесть. – Будут ли нас, больших и могучих, волновать Шекспиры, Моцарты, Пушкины или Пикассо этого куска сыра? Возможно, внутри него сейчас кипит жизнь: неведомые нам бактерии пишут стихи и музыку, выбирают президентов, делят территорию, совершают государственные перевороты. Но все это имеет значение только для этих бактерий. Мы же их просто не замечаем. Кстати, они нас тоже. Наши миры не пересекаются, но одинаково уязвимы. И нас и их в любой момент может уничтожить какой-нибудь космический булыжник, – с этими словами Полозов отправил кусок сыра в рот, запил глотком кофе и продолжил:
– По-«инопланетянски», человечество со своими проблемами, президентами, войнами выглядит нелепым и смешным, если смотреть на всю эту возню из Космоса. Именно поэтому нам не стоит залезать слишком высоко, чтобы посмотреть сверху на самих себя. Можно упасть и сломать шею. Важно только то, что есть в твоем мире. Пусть даже искусственно построенном. Попробуйте набрать воздух в легкие и опуститься под воду хотя бы в собственной ванне. Внешний мир сразу померкнет для вас и будет напоминать о себе лишь далекими глухими звуками. Все ваши проблемы сразу покажутся мелкими и неважными. Важным будет только одно – вынырнуть и сделать новый глоток воздуха.
– В этом-то и есть главная ошибка, – сказал я. – Погружаясь в свои мелкие проблемы, мы не развиваемся, а, как бактерии, которых вы так живописно описали, варимся в собственном соку. Как мы изменим Большой мир, замкнувшись в Санвилле?
– Я бы присудил очко в этом спарринге профессору, – сказал Дэниел. – Увы, Микаел, суть идеи Санвилля вы уловили неточно. Надо сказать Лакшми, чтобы лучше работала с новичками. Это ее упущение как ответственной за идеологию. Мы ограждаем себя от влияния Большого мира из-за его порочности и несовершенства. Это зараза, которой стоит остерегаться. И мне абсолютно наплевать, узнают ли наши дети о полотнах Сальвадора Дали или романах Стендаля. Гораздо важнее, чтобы они стали новыми, чистыми людьми. Любой художник скажет вам, что картину легче написать заново, чем пытаться исправить уже сделанное. Души наших детей – это чистые полотна. Если хотите, я даже считаю вредным искусство Большого мира, так как оно заражено пороком, как тлей. В каждой картине, романе или песне есть элементы насилия, разврата, трагедий, несчастий. Будет полезнее, если мы создадим свое, новое искусство. Пройдет время, и новые поколения санвилльцев будут изучать в школах стихи Диона, пьесы Апполинария, картины Мигеля, скульптуры Ратхи и считать их лучшими. Со временем в Санвилле вырастут новые великие писатели и художники. Они не будут конкурировать между собой, потому что с самого рождения усвоят истину: все кем-то созданное уникально.
Апполинарий с Дионом снова довольно переглянулись. Мигель с Ратхой слушают молча. По их выражениям лиц сложно определить, согласны ли они с тем, что сказал Дэниел – человек из первого круга лотоса.
– Вам не кажется, что все это чем-то напоминает Советский Союз? И не только его. Все, о чем вы говорите, в той или иной степени уже было на Земле и потерпело крах, – сказал я.
– Сравнение с Советским Союзом некорректное по многим причинам. Думаю, все о них знают. Разумеется, мы учитываем опыт построения разных сообществ. Извлекаем уроки, изучаем ошибки. Санвилль – уникальное место. Все тоталитарные режимы были агрессивными, кровавыми и держались на страхе. У нас же все наоборот. Только личная ответственность и сознательность каждого. Наша сила – в открытости и любви, которую нам подарила Мать Шанти, – сказал Дэниел.
– Но удастся ли нам полностью изолироваться от Большого мира? – спросил я. – Ведь мы пришли из него. Детей Санвилля уже сейчас интересует – а что там, в двадцати километрах отсюда? А еще дальше? Большой мир для них – другая планета, неизвестная, но совсем близкая, до которой не надо лететь миллионы световых лет, достаточно сесть на скутер. Запретный мир будет вызывать в детях любопытство, манить их. Несмотря на то что здесь нет телевидения, Интернета и прессы, жить долгие годы в полной изоляции не получится, – сказал я.
– Это один из самых серьезных вопросов, вы правы. Но мы его решаем. А каковы были ваши мотивы приехать в Санвилль? – резко сменил тему Дэниел, и мне не понравился его тон. При этом он в очередной раз пристально посмотрел на Канту. Вопрос прозвучал неожиданно для меня, хотя я отвечал на него тысячу раз, в том числе и Дэниелу.
– Думаю, те же, что и у большинства. Мы много раз рассказывали об этом общине, – сказал я и взял руку Канты. Я понял, что увлекся и наговорил лишнего. Во мне проснулся дремавший репортер. Дэниелу явно не понравился наш разговор. Заметно, каких усилий стоит ему придерживаться дружелюбного, приветливого тона, который принят в Санвилле.
– Для меня важно, что здесь нет агрессии. Никто не вступает в бессмысленные споры – чей Бог лучше. Никто не спрашивает, кто ты по национальности, – Канта впервые за вечер заговорила. Она старалась не смотреть на Дэниела. Было видно, что он смущает ее своим пристальным взглядом.
– Я давно наблюдаю за вами. Вы не могли бы завтра зайти к нам с Хлоей в Совет общины? Сразу после утренней медитации? У нас есть к вам разговор, – обратился Дэниел к Канте.
Мы с Кантой переглянулись.
– Только вы одна, – уточнил он.
Меня охватила паника. Я не знал, как реагировать. В горле пересохло, язык прилип к нёбу. Канта посмотрела на меня виновато. Нехорошие предчувствия вперемешку с ревностью зашевелились во мне скользким спрутом. Я ощутил власть Дэниела над собой. Как будто он может забрать у меня самое дорогое – Канту. Не потому, что он сильнее. Просто он здесь хозяин. И неспроста пришел сегодня к Полозову. Почему-то снова промелькнула перед глазами седая старуха с морщинистым лицом. Наверняка кришнаит с фермы что-то рассказал Совету о случае в девятом секторе. Моя паника сменилась злостью, от которой свело низ живота.
– Хорошо, – тихо сказала Канта.
Вскоре Дэниел попрощался и ушел.
Ратха сменила еще две пластинки Джими Хендрикса, прежде чем ушли Дион с Апполинарием. Они живут неподалеку, в том же секторе, что и профессор.
Все-таки я решился и спросил у оставшихся про девятый сектор, не сказав ничего про старуху, которую видел за оранжевым забором.
– Это нехороший дом, – сказала Ратха, – про него ходят разные слухи. Говорят, туда отправляют тех, кто не выдержал испытаний.
– Как это? – спросил я.
– Никто точно этого не знает, – сказал профессор Полозов. – По одним слухам, там держат тех, кто тронулся рассудком. Видите ли, медитация по-разному действует на людей. Особенно бесконтрольная. Некоторые чересчур увлекаются, и у них случаются расстройства психики. По другой информации, там живут одни из самых первых поселенцев Санвилля, что-то вроде заслуженных пенсионеров. Они не хотят ни с кем общаться и находятся в постоянных медитациях, готовясь к переходу в иной мир. В любом случае, мой вам совет, Михаил: забудьте об этом месте и никогда никого о нем не спрашивайте. Хлоя с Дэниелом этого очень не любят. Знаете, Санвилль – непростое место. Здесь очень тщательно оберегают свои тайны. У многих путь сюда был непрост, но еще труднее было остаться здесь. Это под силу только тем, кто твердо осознал свой выбор. Для того, кто проходит все здешние трудности, Санвилль с его идеями становится смыслом жизни.
Мне известно, что Полозову пришлось здесь нелегко. В один из сезонов дождей он поранил ногу, та долго не заживала. Со всеми проблемами в общине принято обращаться к Великой Шанти, взывая к ее милости. Но когда стало понятно, что и она не поможет, было слишком поздно. Дело дошло до гангрены. Ногу профессору все-таки спасли в госпитале, в Ченнаи. С тех пор он еще яростнее приступил к поискам гена агрессии, видя в этом свое главное жизненное предназначение.
– Я принял свою судьбу, – говорил как-то профессор, – и я уверен – те, кто должен быть в Санвилле, здесь и находятся. Те, кому суждено сюда приехать, обязательно приедут. У каждого из них есть своя причина для поиска Рая на Земле.
– И каждый в этом поиске по-своему одинок, – сказала Ратха тихо, будто сама себе.
Все ждут, когда у старика лопнет череп. Собравшиеся соблюдают тишину, чтобы услышать звук свершения великого таинства. Огонь, словно струны, перебирает мышечные волокна мертвеца, заставляя его горящее тело извиваться страшным танцем в сгустившихся сумерках. Охваченное пламенем лицо корчится гримасами ужаса, словно покойник испытывает невыносимую боль. Но хлопка, символизирующего выход души из тела, все нет. Индусы свято соблюдают, чтобы во время кремации душа человека освободилась и вышла непременно через брахмарандхру – вершину черепа. Индуистская философия рассматривает человеческое существо как сочетание пяти элементов: огня (агни), воды (джала), воздуха (вайу), земли (притхви), эфира (акаша). Когда человек умирает, огонь уходит из его тела, и чтобы восполнить недостающий элемент и помочь душе перейти в мир иной, производится кремация.
Пахнет горелым человеческим мясом вперемешку с благовониями. Обряд выполняет посвященный брахман – индус из соседней деревни. Он льет в огонь и на тело ароматические масла, чтобы покойник лучше горел. Бормочет мантры и молитвы.
Горит канадец, который умер сегодня утром от старости. Перед тем как предать тело огню, его омыли, умастили благовониями и завернули в белый шелковый саван. К месту кремации его принесли на бамбуковых носилках, которые затем тоже бросили в костер. Мы с Кантой почти не знали старика, он был из первого круга лотоса и жил среди привилегированных, в каменном бунгало. Иногда я видел его на утренних медитациях в Серебряном Эллипсе. Говорят, он хорошо знал Шанти, с которой при жизни дружил. К богине Шанти он сейчас и отправляется.
Пламя огромного костра вырывает из закатных сумерек лица санвилльцев, собравшихся вокруг шмашана – места кремации. Огонь должен очистить душу умершего от всего греховного, чтобы ей легче было вращаться в новой сфере загробной жизни, где каждый грех – препятствие на пути к Мокше или вечному блаженству. Шмашан возведен в самом конце левой части пляжа, где заканчиваются владения общины. В Санвилле нет кладбищ. Чтобы не делать религиозных различий в обрядах погребения, всех ушедших в иной мир здесь кремируют по индийским традициям, которые в Санвилле сильно упрощены и демократизированы. Например, женщинам в общине разрешается присутствовать на кремации. Есть и много других послаблений. В Санвилле даже смерть выглядит легче. Здесь отказались от тяжелых, душераздирающих ритуалов, стараясь не заострять внимание на смерти. Здесь не говорят «умер». Говорят – «ушел» к Матери Шанти. Или «уснул» – так говорили еще здешние хиппи. Правда, к погребальному костру – самому древнему из похоронных ритуалов, придуманных человеком, надо привыкнуть. Зрелище не из приятных. Можно было бы, конечно, кремировать покойных в электрических крематориях, но для этого тела надо где-то хранить, а потом отправлять в местные крупные города, где предоставляются такие услуги. Кроме того, в городских крематориях никто не станет контролировать выход души из тела. Не будет рядом единомышленников и соратников, которые проследят, чтобы череп лопнул вовремя.