– Солнце будет жарким, – старая Маркилия перестала раскачиваться и уставилась немигающим взглядом ему в глаза. Лаций замер, с трудом понимая, что слышит её слова, но почти ничего не видит. Гадалка наклонилась вперёд, её серьги и браслеты зазвенели мягким переливом. Она повторила: – Солнце будет очень жарким! Оно будет расти и расти, пока не заполнит всё небо. И тогда больше не будет силы, равной ему! И ничто не сравнится с ним! Каждый луч будет стрелой, каждая песчинка – огненным шаром. Они будут жечь тебя, как огонь. Этот день будет последним для тебя. Слепой поводырь протянет тебе свой посох. Ты пойдёшь за ним прямо в бездну. Вы рухнете туда с высокого утёса. Все остальные дни ты проведёшь в другом мире – чёрном и чужом. Ты забудешь себя. Пустыня станет морем. Ты должен будешь переправиться через неё сам. В холодный, очень холодный мир. Там люди замерзают от лёгкого дуновения ветра и потом стоят на земле, как статуи в храме. Там будут ворота в тёмный мир. Ты сможешь… Если найдёшь другую силу… – старуха на минуту замолкла. Лаций пошевелил языком. Он был, как деревянный.
– Какую силу? – всё-таки выдавил он из себя. – Сильнее Марса и Юпитера?..
– Я вижу женщину. Но не вижу её лица. Она привела тебя сюда. Она дала тебе этот медальон. За твоей спиной я вижу что-то огромное и чёрное. Это чьи-то глаза. Да, большие чёрные глаза. В них страшная сила. И она постоянно сопровождает тебя. Это глаза женщины. Очень сильной. Она не отпускает тебя. Ей подвластны прошлое и будущее. Она охраняет тебя. Даже от твоих богов. Её любовь сильнее их. У тебя на груди её часть. Я слышу, как она шепчет своё имя, но я не слышу… Ла… ла… ла-ра-та… ла-ри-та… ла-ра-ни-та, – бормотала гадалка.
– Ларнита, – одними губами прошептал Лаций.
– Ларнита, да! – вздрогнула старуха. Она откинулась назад и покачала головой. – Она сейчас здесь. Рядом. Я чувствую её. Ты – настоящий воин. Не ищи золото… ищи сражение, – старуха ещё долго что-то бормотала о судьбе и врагах, но её слова уже не доходили до его сознания и рассыпались на пустые и бессмысленные звуки. Глупо улыбаясь, он просто повторял их, даже не стараясь запомнить. Лаций не знал, как вернулся в дом купца. Там его сразу же уложили на широкую лавку, где он проспал до самого рассвета. Утром, когда к дому подъехали ликторы и сообщили, что ему необходимо срочно приехать в лагерь, он с трудом встал с глиняной кровати, накрытой несколькими одеялами, и долго не мог прийти в себя.
В лагере Гай Кассий недовольно пробурчал, что долгое безделье развращает даже таких воинов, как Лаций Корнелий, но он ничего ему не ответил, потому что чувствовал себя очень слабым. До самого вечера Лаций пил только холодную воду, не в силах ни есть, ни пить что-нибудь другое. После полудня на военном совете Марк Красс сказал, что они выступают на юг. Квестор Гай Кассий и легат Гай Октавий рассказали ему потом, что старика воодушевили слухи о казне царя Парфии и его несметных сокровищах в других городах, но Лаций их почти не слушал. Он думал о том, что у него осталось совсем мало времени, чтобы попрощаться с Тхао.
ГЛАВА ТАНЕЦ КРАСАВИЦЫ
Когда он вошёл в комнату, египтянка сидела на полу и смотрела в стену невидящим взглядом. По стене прополз чёрный жук. Лаций проводил его взглядом и с трудом оторвал глаза от стены.
– Кто такая Ларнита? – неожиданно спросила она.
– Ларнита? – услышать от неё это имя было странно. – Где ты слышала это имя? – нахмурив брови, спросил он.
– У Маркилии, – пристально глядя ему в глаза, прошептала Тхао. – Ты не помнишь? Это быть твоя женщина в Риме?
– Нет, нет, что ты! Не в Риме! Далеко-далеко. Но, говорят, она умерла, – Лаций вздохнул и положил ей руку на голову. – Не думай об этом. Это было очень, очень давно, – он замолчал на мгновение, но тут снова вспомнил о гадалке. – Подожди, а что сказала эта старуха… как её? Маркилия? Совсем ничего не помню. Я целый день не мог отойти от её трав.
Тхао задумчиво посмотрела ему в глаза и, копируя голос старой прорицательницы, произнесла:
– Твоя женщина будет охранять тебя всегда и везде. Кто она? Расскажи мне.
– Не сейчас… Это было давно. Не надо. Мне бы не хотелось сейчас вспоминать об этом.
– Она очень красивая? – Тхао положила голову ему на колени. Лаций сидел, бессильно опустив руки вдоль туловища, и чувствовал, что снова начинает вспоминать Ларниту, её лицо, руки, голос и танцы.
– Она очень красиво танцевала, – пробормотал он. Тхао при этих словах встрепенулась, вскинула вверх длинные ресницы, прикрывавшие полные бездонной любви глаза, и, приложив руки к груди, горячо заговорила:
– Я тоже умею танцевать. Хочешь, я буду танцевать? Я ещё никогда не танцевала для тебя. Смотри, смотри, как я буду танцевать сейчас, – с этими словами она подскочила на ноги и метнулась в угол. Там из кучи вещей показался маленький круглый бубен со звенящими монетами. Повернувшись к Лацию и разведя руки в стороны, она стала переступать с ноги на ногу, двигаясь в такт лёгкому звону этого неприхотливого инструмента. Лаций смотрел на неё и невольно сравнивал с Ларнитой, чей образ стал теперь чётче прорисовываться сквозь пелену давно забытых дней.
Тхао танцевала плавно и мелодично: её движения поначалу казались одинаковыми и похожими друг на друга. Два шага в одну сторону и вращение руками, затем то же самое – в другую. Гибкие тёмные руки извивались, как змеи, переплетаясь то в локтях, то в кистях, обвивая плечи, бёдра, колени и снова вытягиваясь в ровную линию. Это был бесконечный танец кошачьей гибкости и женского изящества, доведённый почти до совершенства. Тхао танцевала, не сходя с места. Ей достаточно было небольшой площадки в два-три шага. Извиваясь стройным, гибким телом, она искренне радовалась своей красоте и молодости. У неё была очень узкая талия, поэтому бёдра выглядели широкими и округлыми. Лацию казалось, что в танце они двигаются отдельно от рук и головы. Ровные ноги не носили отпечатка тяжёлых работ, и на них никогда не было видно ни мышц, ни вен, как будто Венера, как скульптор, благодарно провела по ним рукой, создав само совершенство. Они напоминали два тонких кувшина для масла, которые венчали высокие упругие ягодицы. Тхао была молода и красива. Её разгорячённое тело покрылось капельками пота, и от него исходил нежный аромат персикового масла, который Лаций очень любил.
– Хватит, хватит, – тихо произнёс он и махнул рукой. Она нравилась ему, но в груди не было того огня, страсти и ревности, которые вызывала Эмилия. Хотя та никогда не танцевала. – Ты очень красивая. Садись! – Лаций похлопал рукой возле себя, но египтянка и не думала останавливаться. Она увеличила темп и стала танцевать с поворотами и вращениями. Её глаза расширись, заблестели и стали напоминать два крупных драгоценных камня. Тонкий нос с небольшой горбинкой вздрагивал при каждом вдохе, и губы улыбались завораживающей улыбкой, обнажая белоснежные зубы.
Ларнита была совсем другой. Он даже перестал дышать, вспомнив о ней. Как будто это было не с ним, а с кем-то другим, и теперь этот второй человек наблюдал за его прошлым со стороны. Дикая и необузданная, Ларнита говорила с людьми резко и отрывисто, даже немного надменно, потому что всегда была уверена в своей правоте и так же вела себя с теми, кого любила. Её тонкие, крепкие руки обладали невероятной силой, а тело напоминало молодой побег кипариса: ровные, мускулистые ноги, без плавных переходов у коленей, высокие бёдра, как у юноши, почти незаметная талия и острая, небольшая грудь с двумя маленькими гранатовыми зёрнышками посередине. Из украшений Ларнита носила только браслет и круглый чёрный медальон, который достался ей от матери. Других украшений у неё не было. На севере лето было коротким, поэтому и одежда на ней всегда была грубая и тёплая. Как у всех. Женщины там носили платье из козьей шерсти и шапку. Да… она умела танцевать. Однажды ему удалось увидеть её на плясках во время праздника весны и урожая. Это бы незабываемый танец! Ларните были подвластны все движения. Она сама была движение. Лаций был уверен, что Ларнита легко смогла бы повторить этот танец Тхао. На том празднике она двигалась резко и отрывисто, слушая равномерный звук барабанов, отбивающих ровный ритм с постепенной увеличивающейся скоростью. Замирая в какие-то ей одной известные мгновения, она усиливала этими мгновенными паузами впечатление от своей летящей над поляной фигуры. Неподпоясанное платье прятало её фигуру, превращая Ларниту то в птицу, то в ветер, и она грозовой тучей летала от одной группы пританцовывавших по кругу женщин к другой, с постоянно мечущимися между небом и землёй руками. Особенно поражали движения её кистей. От этих танцев веяло древними обычаями и глубокой стариной, и хотя они поражали его своей необычностью, но в душе всё же были чужими.
Он помнил, как однажды Ларнита танцевала только для него. Это было на берегу реки. Правда, это был совсем другой танец. Она сбросила тогда с себя все одежды и бегала под серебряным светом луны обнажённой, посвящая красоту своего тела могучим силам ночи и тьмы. Ночь Ларнита любила больше, чем день. В ту ночь он не мог оторвать от неё глаз. Она околдовала его. Её танец был полон силы и женского первородного могущества. Стройные, мускулистые ноги вытягивались в диких прыжках, и она напоминала ему в тот момент хищных животных, которые во время охоты вытягиваются в последнем прыжке над жертвой во всю длину своего тела, и это выглядит так напряжённо и мощно, так красиво и грациозно, что не смотреть на них просто невозможно. В танце Ларниты он видел то тигра, то прыгающего через ручей оленя, то летящего вниз со сложенными крыльями сокола, спешащего не упустить замеченную внизу добычу.
И ещё от Ларниты всегда пахло свежей травой, старой шерстью и душистыми травами, которыми был забит дом её матери. Когда она подошла тогда к нему после танца, то была такая же мокрая, как и Тхао сейчас. Но взгляд Ларниты никогда не страдал болью неразделённой любви. Он всегда пылал страстью. Он покорял и доставался только равному. Да, спустя столько лет, Лаций был вынужден признаться себе, что Ларнита была сильнее его. Она любила его больше, чем он её. Она была сильнее в чём-то неведомом, чего он не понимал, но принимал и хотел понять. Но, к сожалению, не успел… Страсть дикарки завораживала его и уносила прочь, поднимая над землёй на тысячи миль, а потом неожиданно бросала вниз, как с высокой горы, чтобы погрузить в пучины неземного блаженства и счастья. Её любовь заставляла его возвращаться к ней вновь и вновь. И он ничего не мог с собой поделать. Это было страшное, животное чувство, сжимавшее его сердце, как клещами, лишавшее разума и воли от одного только взгляда или вздоха. Они любили друг друга, как дикие звери… и теперь он понимал, что такая любовь не могла продолжаться вечно.
Лаций вздохнул и закрыл глаза. Тхао с благодарностью прижалась к его руке и что-то тихо прошептала. Её природная ласка отвлекла его от неприятных воспоминаний, и через некоторое время в памяти остался лишь едва заметный след сожаления и боли. Он посмотрел в глубокие чёрные глаза Тхао и провалился в них, как в пропасть, не думая о прошлом и будущем, стараясь забыть обо всём и раствориться только в настоящем. Тхао была красивая и страстная девушка, но Лаций понимал, что скорее жалеет её, чем любит. Она тоже чувствовала это, и отчаяние мучило её ещё сильнее. Чтобы не думать об этом, Тхао старалась затушить его обильными любовными ласками.
В небольшом окне был виден кусочек неба. Оно тоже было чёрным. Лёгкая дымка висела в воздухе ещё с вечера, и с наступлением ночи она полностью скрыла на небе все звёзды. Было уже далеко за полночь. Юная красавица тихо спала у него на груди, прижавшись щекой к круглому чёрному амулету, а Лаций гладил её по голове и смотрел в небо. Он думал о том, что где-то там, вдалеке, за ними наблюдает Ларнита.
ГЛАВА ПРОЩАНИЕ С ТХАО
В последний день они почти не разговаривали. Тхао плохо себя чувствовала и говорила, что могла бы остаться с ним, если бы он взял её с собой в поход. Она знала, что в лагере римлян многие богатые всадники и даже легаты держали рабынь. Но Лаций только качал головой и вздыхал. Он не мог этого сделать. И, понимая это, она всё равно просилась.
Купец Талакуб, которому Лаций продал Тхао, обещал не тревожить её несколько дней, чтобы дать выздороветь. Тхао жалась к Лацию, как тень, и всё время плакала. Он молчал и просто гладил её по голове. И это ещё сильнее отдаляло его от несчастной рабыни. Если одна мысль об Эмилии заставляла его сердце бешено биться, то о расставании с Тхао он думал с тихой грустью, замечая, что в душе уже давно расстался с ней и теперь его мысли всё чаще и чаще возвращаются к предстоящему походу. В конце она протянула ему мешочек с травяными шариками. На молчаливый вопрос в глазах Лация Тхао тихо ответила:
– Это хорошо. Это от жары и солнца. Это трава большой реки. Запивай водой. Это, чтобы ты не терять сознание от жары. Я тебя уже больше не увидеть, – она заплакала. Как ему был приятен этот тихий шёпот! Лаций чувствовал, что нужен этой юной красавице, и, хотя он не любил её, от её слов на сердце становилось тепло.
– Привычка к женщине может превратить меня самого в женщину, Тхао, – попытался отшутиться он, с трудом улыбнувшись.
– Ты останешься воином всегда. Ты был воином всегда. И ещё ты не любишь меня. Но ты будь осторожен в пустыне. Там плохо. Я знаю пустыню. Я живу в пустыне. Пустыня тебя может забрать навсегда, – в её глазах была какая-то странная решимость, но Лаций считал, что это следствие болезни.
– Да, ты тоже пустыня. И ты уже забрала меня, – ещё раз улыбнулся он, стараясь сделать ей приятно.
– Неправда! Ты – римлянин. Ты хочешь победы и славы. Но пустыня хочет только убивать людей. Ты не умеешь ходить в пустыне. Ходи возле воды, ходи возле реки, спи у воды. Вы, римляне, большие, в теле много воды. Можете быстро умереть без воды. Не ходи далеко в пустыню. Прошу тебя!
Она говорила ещё много разных вещей, которые потом не раз всплывали в его памяти, поражая своей правдивостью, но в тот момент Лаций об этом не думал. Воистину, «маленькая царапина на подбородке, оставленная неумелым брадобреем, волнует тебя больше, чем гибель тысяч людей. Потому что этот подбородок твой, Тацит!» Эти слова Цицерона он когда-то услышал во время очередного судебного разбирательства на Форуме, где знаменитый оратор выступал против ловкого купца, скупившего плодородные земли бедняков за бесценок, распустив слух, что скоро эти земли заберёт Сенат. Лация тогда тоже больше волновала заноза в пальце, чем слова Цицерона, именно поэтому эта фраза произвела на него такое сильное впечатление, и он запомнил её на всю жизнь. Теперь его тоже больше волновал предстоящий переход на юг, чем любовь несчастной рабыни.
Он достал из-под широкого нагрудного панциря заранее приготовленную пряжку для ремня и сунул ей в руку. Она была сделана из золота в виде сердца. Её подарил ему сын Красса после посещения одного из храмов в Иудее.
– Возьми, пусть напоминает обо мне. Если будет трудно, продай и не жалей! Половину пряжки хватит, чтобы купить тебе свободу, – он хотел ещё сказать, что обязательно вернётся, что просто у него пока нет времени, что боги будут благосклонны к нему, но не стал этого делать. Что-то подсказывало Лацию, что эти слова прозвучат грубо и неискренне. Впереди было полное опасностей будущее, а оно всегда манило его больше, чем самое приятное настоящее.
– Одной мне свобода не нужна. Мне нужен ты… – прошептала она. – Здесь сзади есть какие-то слова.
– Это моё имя. Видишь, Лаций Корнелий Сципион…
– О, нет! Тогда я спрячу её в этом столе. Там её никто не найдёт, – она показала на стоявший в углу стол из сандалового дерева. Несколько таких дорогих столов заказали себе Цицерон и Катон, но помимо красоты дерева и резных ножек, они ценились тем, что под крышкой имели второе дно, куда можно было прятать папирусы или что-нибудь важное. Стол для Катона уже отправили, а для Цицерона не успели. Теперь он должен был ждать возвращения Красса из похода на юг и потом уже отправиться в Рим. Скорей всего, вместе с новыми трофеями и богатствами.
– Ладно, ладно, – усмехнулся Лаций. – Только смотри, чтобы она не уехала вместе со столом! – он прижал её голову к груди и нежно погладил. Пора было уходить. Больше Лаций ничего не мог сказать, а придумывать ненужные слова ему не хотелось.
ГЛАВА НОВОЕ РЕШЕНИЕ МАРКА КРАССА
Наступившая в Азии жара была непривычна для римлян, хотя многие воины были здесь ещё с Помпеем. Отсутствие дисциплины привело к скоплению отходов и появлению вокруг лагеря большого количества диких грызунов. Воду привозили, но она часто была тухлой. Её пили и лошади, и люди. Но первыми стали болеть нищие и гетеры в соседнем «храме Приапа». За неделю у них умерло более двадцати человек. Остальные в панике разбежались, и там остались только самые бедные фокусники и попрошайки.