Повести Бориса Федоровича Шелепова, составляю-
щие эту книгу: «Вольнослушатель», «Их было трое» и
«Казаки уходят в рейд» по тематике, жанру, форме
очень разные, посвящены различным периодам истории
нашей родины, поэтому расположить их пришлось,
руководствуясь хронологией событий.
«Вольнослушатель» — биографическая повесть о
юности Коста Левановича Хетагурова, великого осетин-
ского поэта. Она переносит читателя в Петербург...
1883—85 годы. Коста учится в императорской Академии
художеств. Годы эти в литературе о Коста малоизвест-
ны, а они сыграли большую роль в его жизни и твор-
честве, определили формирование его демократического
мировоззрения.
В прошлом сам военный, Шелепов тяготел к герои-
ческой теме.
Подвигам юных героев в гражданскую войну
посвящена повесть «Их было трое». Она носит приклю-
ченческий характер. Осетин Знаур, ингуш Ахмет и
русский Костя добывают секретные документы, которые
изобличают английскую миссию в организации за-
говоров и шпионажа. В основе повести реальные собы-
тия на Кавказе.
Очерки «Казаки уходят в рейд», объединенные ге-
роями и событиями, можно назвать документальной
повестью. Они написаны о славных боевых делах гвар-
дейцев-казаков из конно-механизированной группы
дважды Героя Советского Союза генерала И. А. Плиева
в Великую Отечественную войну. Шелепов сумел
верно передать обстановку боев, дух казаков, живые
портреты героев, военный талант И. А. Плиева, его от-
вагу и заботу о воинах.
У писателя был план создания крупного произведе-
ния о боевых походах казаков И. А. Плиева на Западе,
но жизнь Бориса Шелепова оборвалась в расцвете
творческих сил. Книга «Их было трое» готовилась к
изданию после смерти писателя.
1
В один из сумрачных сентябрьских дней 1883 го-
да конференц-секретарь императорской Академии
художеств Петр Федорович Исеев вызвал с занятий
к себе в кабинет ученика Константина Хетагурова. Он
предупредил его о возможном исключении из списка
учащихся и переводе в вольнослушатели в случае не-
сдачи экзаменов по общим наукам. Был установлен
срок — три месяца.
Петр Федорович славился своим наполеоновским про-
филем, но его диктаторская наружность находилась в
7
противоречии с характером: в академии Исеев слыл за
мягкосердечного человека, покровителя талантов. Чув-
ствовалось, что роль недоброго оповестителя была ему
неприятна.
Академиста* Хетагурова Исеев очень мало знал, что-
бы заметить в нем «божью искру». Обыкновенно уче-
ники исключались без всякого предупреждения — прос-
то вывешивались «скорбные списки». Поэтому вызов
Хетагурова к Исееву одноклассники истолковали как
проявление особого внимания к воспитаннику-горцу.
В какой-то мере они были правы. Но главным образом
Петр Федорович выполнял повеление высшего началь-
ства: не спеша, с возможной осторожностью, под бла-
говидным предлогом избавиться от «вышепоименован-
ных воспитанников» путем перевода их в вольнослуша-
тели. Он не ведал о секретном письме из канцелярии ми-
нистра внутренних дел на имя вице-президента акаде-
мии о прямой или косвенной причастности некоторых
учеников к революционным студенческим кружкам.
В числе нежелательных лиц был Константин Хетагу-
ров, автор «предерзостных» бунтарских стихов, читан-
ных им самим на земляческих вечерах студентов.
Исеев в эти дни был чем-то озабочен, как будто пред-
чувствовал печальный исход начавшейся в академии
ревизии — ссылку в далекую Сибирь, где ему и суждено
закончить свой век одинокому, всеми забытому.
Некоторое время Хетагуров молча смотрел в окно, за
ним качались плакучие ветви и сгущалась ненастная
муть. В темных глазах отразилась печаль, растерян-
ность, чуть заметная линия пролегла по высокому
лбу, оттененному черными кудрями. Мягкие юношеские
усы дрогнули: хотел что-то сказать, но сдержал себя,
боясь, что будет резким, непочтительным.
Как же так? Ведь он не окончил полного курса Став-
ропольской гимназии, и в столь короткий срок ему не
сдать всех экзаменов по наукам, которых он не изучал.
Быть вольнослушателем? Но тогда придется платить за
посещение лекций, выплата стипендии, назначенной из
горских штрафных сумм**, прекратится. Перевод вволь-
* Так официально именовались ученики Академии художеств.
** Штрафные суммы /собранные штрафами/ предназнача-
лись для благотворительных целен.
8
нослушатели может повлечь за собой выезд из столицы.
Значит, конец мечте...
И ведь совсем недавно его любимый учитель по клас-
су гипсовых голов, адъюнкт-профессор Павел Петрович
Чистяков, говорил о том, что непременно нужно добить-
ся положения программиста* — работа в мастерской,
казенная натура** и стипендия пятнадцать рублей в
месяц... Вспомнились слова Чистякова: «Вы должны
внести в эти стены свежий ветер горных ущелий...» И
вдруг — исключение.
— Мой долг — предупредить вас, — тихо сказал
Исеев.
— Но, Петр Федорович,— сдержанно возразил Хета-
гуров, — я с отличием сдал экзамен при поступлении
в академию. А теперь...
— Теперь многое изменилось, — подхватил Исеев,
разводя руками. — Извольте сдавать еще раз. Так ре-
шил Совет академии.
— Что же делать?
— Попробуйте обратиться с прошением к его сия-
тельству. Впрочем, он неумолим и едва ли разрешит
отсрочить экзамен.
Чуть заметным наклоном головы конференц-секретарь
дал понять, что аудиенция окончена.
В одном из коридоров, около двери рисовального клас-
са, Коста едва протиснулся сквозь пеструю и шумную
ватагу вольнослушателей. Они ждали, когда откроются
двери, чтобы захватить лучшие места у натуры или хо-
тя бы не остаться вовсе без места. Острый взгляд Хетагу-
рова отметил бледного человека с водянистыми, рыбьи-
ми глазами и жиденькой бородкой с проседью. Этот
«вечный» вольнослушатель держал в костлявых руках
раскладной стул.
«Пасынки академии», — подумал Коста, оделся и
вышел на улицу. На пристани против главного подъезда
мокрые сфинксы с головами фараона Аменофиса III,
казалось, ежились под колючим дождем. Коста вспом-
нил, что сфинксы были привезены из Фив: «Каково им,
обитателям знойного Египта, в русской столице!»
* Программист — ученик, получивший право участвовать
в конкурсе на золотую медаль за лучшую картину.
** И а т у р щ и к и и л и модели для живописцев и скульп-
торов.
9
Только пятый час, но на Исаакиевском мосту и
вдоль набережной уже маячили бледно-желтые круги
вечерних фонарей.
Хетагуров поднял воротник легкого пальто и зашагал
на четвертую линию. На душе было смутно.
В маленькой мансарде его ждал обед, приготовленный
кроткой набожной старушкой Анной Никитичной. Коста
погрел руки у железной печки. Потом переоделся в се-
рую будничную черкеску, костюм бережно повесил на
спинку узкой железной кровати.
В который раз приходила одна и та же мысль: «Что
бы ни произошло, нужно выдержать все невзгоды, не
бросать академии. Что бы ни было—выдержать!..»
Снял нагар со свечи — лучше осветилось бедное уб-
ранство мансарды. На стене у кровати — выцветший от
времени французский гобелен с какой-то пастушеской
идиллией, над ним портрет Лермонтова в форме пору-
чика Тенгинского пехотного полка. В углу на мольбер-
те — неоконченная картина «Дети-каменщики», рядом —
старый шкаф с книгами...
Пора собираться на вечернюю лекцию. Коста протя-
нул руку к черной косматой бурке. Взгляд упал на пода-
рок отца, красивый кубачинский кинжал. Одеть или нет?
Подумав, пристегнул его к другому осетинскому поясу.
Лекция затянулась. Читал ее Лев Слонимский, су-
хонький, подвижной старичок — очки в золотой оправе,
бородка клинышком.
— История как наука в истинном смысле этого слова
есть нелепое понятие, — говорил он, немного шепеля-
вя.— Безотчетные мнения и распоряжения нескольких
великих правителей вершат судьбами нации...
Обычно внимательно слушавший преподавателя, Хета-
гуров на этот раз записывал в тетрадь для лекций одну
за другой стихотворные строки.
— Время от времени возникают критические положе-
ния, — продолжал старичок, — сражения, внутренние
перевороты, в которых малейшие случайности могут из-
менить ход событий... Говорят, что история Европы за-
висела одно мгновенье от того, заметит или не заметит
часовой на корабле Нельсона корабль Наполеона, про-
ходящий невдалеке...
10
То дум моих бремя,
То вещий фаидыр*
Несу я, как семя,
Поэзию в мир,—1
с увлечением писал Коста. А рядом с ним добросовестно
отсыпался круглолицый блондин в форме мичмана. По
всем признакам, он был вольнослушателем. Каким вет-
ром занесло моряка на лекцию о законах истории, обя-
зательную только для учеников, Хетагуров понять не мог.
Долго еще расглагольствовал Лев Слонимский о не-
ясных законах истории, пока, наконец, сам не запутался
в них.
В перерыве мичман куда-то исчез. Возвращаясь до-
мой, Хетагуров еще издали узнал его. Мичмана окружи-
ли какие-то подозрительные люди. Он был пьян, без фу-
ражки, что-то бурчал себе под нос, а маленький провор-
ный человечек в потертой куртке мехом вверх старатель-
но стаскивал с него дорогой офицерский плащ.
Хетагуров пронзительно свистнул, распахнул бурку —
сверкнуло золото кубачинского кинжала. Грабители ис-
чезли.
Подошла группа учеников. Оттирали мичману уши,
приводили в чувство, спрашивали, где живет. В ответ
он бубнил что-то невразумительное о черных очах...
Коста жил ближе всех — пришлось взять моряка к се-
бе. Всей гурьбой тащили его по ступенькам крутой
лестницы. Старушка хозяйка встретила гостей безропот-
но: при жизни своего мужа, моряка и гуляки, она при-
выкла ко всему.
Мичмана уложили на кровать, а Коста почти до рас-
света просидел за столом, написал большое письмо
отцу, Левану Елизбаровичу, в селение Георгиевско-Осе-
тинское и закончил стихотворение «Надежда», начатое
на лекции. На исходе ночи вздремнул, положив голову
на папаху.
Утром познакомились.
— Владимир Владимирович Ранцов, — как ни в чем
не бывало представился мичман. Столь странное появ-
ление и ночлег в чужой квартире, видимо, не очень-то
смутили его.
* Фаидыр (осет.) — лира.
//
Разговорились о вчерашнем, о лекции, об академии,
Владимир — вольиопрпходящий академист. Пишет
только портреты черным соусом и морские этюды-аква-
рели.
ХмеЛь еще шумел в мичманской голове, он быстро пе-
решел на «ты».
— Если бы мы жили, Костя, у тебя на Кавказе, среди
абреков разных, я бы за молодецкий подвиг твой украл
свою сестру, как Азамат, и привез тебе в эту сквореч-
ню — получай!
— А если бы она не понравилась мне? — с улыбкой
спросил Коста своего нового приятеля.
— Нет, братец, шалишь!—обидчиво повысил голос
мичман. — Оля Ранцова... первая красавица на Василь-
евском!
Из бумажника, чудом уцелевшего после ночного про-
исшествия, моряк извлек фотографию. Хетагуров долго
смотрел на нее.
— Боже мой; какое лицо! Но где я видел ее? В селе-
нии Нар? Во Владикавказе? В Ставрополе?.. Нет...
Просто чудо какое-то... Вот чей портрет написать!
— Так едем скорее к нам! Я познакомлю тебя, будешь
писать портрет Ольги. Золотую медаль получишь! Я сам
пробовал черным соусом, да все какой-то кисель полу-
чается. Теперь ты, брат, попробуй на холсте... Едем!
— У меня нет денег на извозчика. Пойдемте пешком.
— О чем речь? Мичман Ранцов наймет карету для
своего кавказского друга!
Через несколько минут они мчались на тройке по Ма-
лому проспекту. На востоке в небе брезжили огнистые
прозрачные полосы: поздняя осень обещала подарить
угрюмому Петербургу несколько погожих дней.
Сентябрь восемьдесят третьего года в жизни интелли-
генции русской столицы был отмечен тремя событиями:
показом аллегорической картины германского кронприн-
ца Вильгельма, смертью престарелого ректора Акаде-
мии художеств, знаменитого гравера Иордана, и всена-
родным трауром по поводу кончины Ивана Сергеевича
Тургенева. Последнее событие затмило все осталь-
ные.
...Ученики и вольнослушатели Академии художеств
12
наравне со студентами университета получили пригла*
сительные билеты на выставку картины кронпринца.
Показ картины имел далеко идущие цели, как и замы-
сел ее автора.
В субботу, накануне открытия выставки, на вечеринке
у юнкера Кавалерийского училища, осетина Тамура Ку-
батиева, Коста Хетагуров объявил всем своим земля-
кам, что он нездоров и завтра никуда не пойдет, а будет
лежать и пить горячий настой из трав, приготовленный
Анной Никитичной. Один только студент-медик, близкий
родственник Коста, Андукапар Хетагуров, знал, что
Коста вполне здоров, только почему-то последние дни
стал нелюдим — зачитался Надсоном, как всегда в часы
плохого настроения, или влюбился. Так думал Андука-
пар, добрый и чуткий друг.
В воскресенье Хетагуров сидел дома и черным каран-
дашом делал эскиз портрета Ольги Ранцовой. Не ре-
шился предложить ей позировать, впервые ощутил
страх — не дрогнет ли рука, не изменит ли кисть. Он
хорошо помнил, как в первые минуты знакомства с юной
сестрой вольнослушателя Ранцова многое говорил нев-
попад, был рассеян до того, что не ответил на какой-то
вопрос ее матушки, дородной молодящейся дамы с
французским выговором. Теперь Коста отчаянно ругал
себя за то, что таким неуклюжим был у Ранцовых. А тут
еще вызов к Исееву сулил безрадостное будущее, над-
вигались новые заботы, тревоги, огорчения.
И среди всех невзгод, как луч солнца, — улыбка Оль-
ги, улыбка, которую невозможно описать. Ее-то и хотел
изобразить Коста. Запечатлеть на полотне легкий свет
радости в глазах девушки, пожалуй, труднее, чем рас-
крыть тайну лунных бликов на Днепре, созданных вол-
шебной кистью Архипа Куинджи...
На лестнице раздались шаги, Коста осторожно при-
крыл эскиз свежим номером газеты и открыл дверь.
Перед ним стоял Володя Ранцов.
Он весь дышал здоровьем, свежестью.