— Здравия желаю, князь Хетаг!
— Прошу, прошу. Рад видеть вас, мой дорогой гость!
Только вот, Владимир Владимирович, зачем вы меня
князем величаете? Тогда, дома у вас, я постеснялся
возразить. Хлестаковщина какая-то получается...
— Ничего! Это для мамаи, она ведь сама титуловаи-
13
ная. Все это пустяки —дань слабостям старой аристо-
кратки. А получается звучно. Да и кинжал подходящий
для такого случая.
Коста громко рассмеялся — тоски как не бывало.
— Ну-с, едем на Театральную, смотреть «аллегоричес-
ких» салонных дам.
— Хорошо, —согласился Коста. — Посмотрим, что
намалевал будущий кайзер.
Дорогой Хетагуров думал о сидящем рядом Владими-
ре Ранцове. Честный малый, душа-парень, бесшабашная
голова... Такому все нипочем. Сегодня он в отпуске —
гуляет, веселится, острит в меру своих способностей,
может быть, влюбляется мимолетно. Потом уплывает
куда-то за тридевять земель, и там будет гулять, влюб-
ляться, забывать. Его жизнь идет легко, как парусник,
гонимый попутным ветром...
— Приехали, ваше сиятельство!
При этих словах мичмана извозчик в черном полуци-
линдре с загнутыми вверх полями и с окладистой боро-
дой почтительно привстал и заискивающе посмотрел на
Хетагурова, с трудом выбиравшегося из коляски в сво-
ей длинной бурке.
В белом зале министерства народного просвещения
Хетагуров и Ранцов присоединились к ученикам стар-
ших классов академии. Среди них были Серов и Врубель.
Почти у самой картины Вильгельма стоял красный от
стыда Павел Петрович Чистяков. Адъюнкт-профессор
теребил бороду, на большом лбу его выступил пот.
Коста и Владимир были немало удивлены, когда уви-
дели около картины своего историка Льва Слонимского
с указкой в руке. Бравый старичок прокашлялся и на-
чал что-то вроде лекции:
— Дамы и господа! Перед вами аллегорическая кар-
тина, писанная кронпринцем Вильгельмом. Несколько
недель тому назад она была преподнесена через фли-
гель-адъютанта графа Мольтке нашему государю-им-
ператору...
Слонимский сделал многозначительную паузу, полу-
закрытыми глазами обвел аудиторию. Видом своим он
напомнил дремлющего в жару мопса.
— Ты посмотри, Костя, на эти деревянные рыла с
пуговицами вместо глаз, — тихо сказал мичман, указы-
вая на картину.
14
Хетагуров закусил губу, чтобы не расхохотаться.
— Вы видите, господа, на площадке скалы, освещен-
ной сиянием креста, фигуры, изображающие культурные
народы. Вот Россия — она доверчиво положила руку на
плечо вооруженной соседки Германии. А вот Испания,
Италия, Англия. Они смотрят вдаль на грозящую
беду...
— А что за беда грозит культурным народам? — до-
неслась чья-то громкая реплика из самой гущи запол-
нивших зал студентов.
Слонимский оскорбленно дернул головой и продол-
жал:
— Над мирной равниной клубятся густые облака
злой беды, темные дымящиеся тучи покрывают небо.
Клубы дыма, получающие форму адской физиономии,
поднимаются над горящим городом. Грозная опасность
носится в виде Будды, который опирается на китайского
дракона, олицетворяющего демона разрушения...
— Что за призрак, объясните, пожалуйста, господин
лектор!— раздался тот же сильный голос.
Хетагуров вопросительно взглянул на мичмана: «Кто
это?» Тот в ответ кивнул: «Знаю, потом скажу».
Сидевший за столом обрюзгший чиновник министерст-
ва народного просвещения в мундире надворного совет-
ника с тревогой поглядывал по сторонам, видимо, ища
глазами блюстителей порядка. Но их в зале не было.
Клинышек бородки лектора дернулся вверх: он хотел
увидеть того, кто бросал реплики.
— Нет сомнения, господа,— еще громче заговорил
Слонимский,— что идея картины зародилась у худож-
ника под влиянием разговоров о том, что после объеди-
нения монгольской рассы эта чудовищная сила может
двинуться в Европу. Тогда повторится новый решитель-
ный поход азиатов, подобный походу Чингис-хана, и
культурные страны обратятся в развалины...
— Праздная выдумка, в которую могут поверить
лишь светские барышни! — раздался все тот же голос
с чуть заметным нерусским акцентом. — Но картина не
лишена смысла, господа! Если каждая изображенная
женщина олицетворяет монархию своей страны (а по за-
мыслу кронпринца так оно и есть), то испуг их вызван
вовсе не Буддой, а призраком народной революции против
монархической тирании. Этот призрак бродит по Европе.
15
Вильгельм прочитал «Манифест» Маркса и Энгельса, на-
печатанный в Лондоне. Вот в чем секрет, господа!
Изумленный лектор попятился к столу, за которым
стоял бледный, трясущийся от гнева чиновник.
— Какая смелость! — восторженно прошептал Коста,
взглянув на мичмана Ранцова.
— Какая дерзость!— шипел слабогрудый чиновник,—
Подведите сюда того, кто посмел произносить крамоль-
ные речи. Немедленно приведите смутьяна к этому столу!
— Мы студенты, а не жандармы! — крикнул стояв-
ший за спиной Хетагурова молодой человек в универси-
тетской форме.
Коста обернулся.
— Петя! Ты ли это?
С Петром Чумаком Коста познакомился, когда ехал
в Петербург осенью 1881 года — всю дорогу тогда Чу-
мак читал наизусть стихи Тараса Шевченко. С тех пор
больше не встречались...
— Здравствуй, Костя. Ну, как?
Тут Чумака схватил за рукав приземистый чиновник.
Склеротическое лицо его было покрыто нездоровым ру-
мянцем, на желтом черепе набухла вена.
— Извольте, сударь, идти к его превосходительству.
Вы кричали заодно с тем посягателем на общественное
спокойствие...
Хетагуров вспомнил о своем кинжале, решительно
шагнул к чиновнику.
— Прочь руки!
Мичман с силой оторвал цепкую, как пасть бульдога,
руку чиновника от мундира Чумака, строго сказал:
«Следуйте вперед» и повел Петра — но не к генеральс-
кому столу, а на выход. Уловка удалась.
У подъезда тепло распрощались. Студенты расходи-
лись. С ними ушел и тот, кто так правдиво и смело объ-
яснил значение картины.
— Кто же это такой? — с нетерпением спросил у мич-
мана Коста, когда садились в коляску.
— Студент университета Дмитрий Благоев, болгарин,
один из вождей петербургских социалистов.
— О! Это интересно! Откуда же вы его знаете?
— Случайно узнал. По этой части мой папа сведущ.
Ты поближе познакомься с ним. На Тенгелевском хими-
ческом заводе, где он служит, есть люди, к которым
16
часто наведывается Благоев. Папа знает, но молчит, ко-
нечно. Связываться с полицией — не дело благородного
человека. Да и взгляды у него либеральные, мать гото-
ва съесть его, она «роялистка». Словом, в нашем доме
политический разлад — враги под одним балдахином
ютятся.
— Любопытно, какую же сторону держит мой доро-
гой мичман?
— Гм... В душе я тоже бунтовщик, ненавижу висель-
ников из полиции. Но... я офицер русского флота, что на-
лагает обязанности...
— Декабристы тоже были русскими офицерами! —
с жаром возразил Хетагуров.
— Да, ты, пожалуй, кое в чем сойдешься с моим па-
,— задумчиво сказал мичман.— Только знаешь, Кос-
тя... Он любит помечтать о свободе и высших идеалах,
лежа на оттоманке после обеда с икрой и ликерами. Ты
же — по глазам тебя вижу — в Рылеевы метишь.
Коста подумал: «Не такой уж он простак, каким ка-
жется с первого взгляда». А вслух произнес:
— Куда мне! Я только непризнанный художник...
— Э, брат, Шевченко тоже был когда-то непризнан-
ным художником и учеником академии, а угодил-таки на
десятилетие в киргизские степи.
— О, Шевченко!
— Да, брат. Я вот, признаться, стихами не увлекаюсь,
но музыку люблю. И веришь ли, прочитал в отцовской
библиотеке Шевченко — и услышал дивную музыку его
милой Украины...
Коста проговорил задумчиво:
— Самобытный талант, вышедший из народной поэ-
зии. Вот в чем, мой мичман, таится вся сила и прелесть
Тарасовой «музыки». Хотя он был великим страдаль-
цем — завидую ему, его доброй славе.
— А знаешь, о чем я сейчас думаю, Коста?
— О чем, дорогой?
— Ты далеко пойдешь, вернее, поедешь, если депар-
тамент полиции по достоинству оценит твои порывы...—
Помолчав, добавил: — Если не в Сибирь, то на Украину.
Клянусь честью!
— Почему же — на Украину?
— Ну, на Кавказ-то тебя не сошлют — там ведь твоя
родина...
2 Их было трое
17
Переглянулись, рассмеялись.
Извозчик с окладистой бородой, тот самый, что при-
возил приятелей на выставку, невольно слушая их бесе-
ду, неодобрительно качал головой.
— На пятую линию! — крикнул мичман и тихо Хе-
тагурову: — Обедаем у нас. Оля будет дома.
2
Знакомство с семьей Раицовых внесло освежающую
струю в однообразную студенческую жизнь Хетагурова.
Перед встречей с Владимиром Коста жил уединенно.
Занятия в классе гипсовых голов, посещение лекций,
академической библиотеки, работа над картиной в вос-
кресные дни от восхода до заката, упоительные часы пе-
речитывания Пушкина, Лермонтова, Некрасова — вот и
весь круг занятий, если не считать нескольких часов, по-
траченных на стихотворные «эскизы» поэмы «Чердак»,
навеянной мыслями о студенческой мансарде и своем
житье-бытье.
Хетагуров сторонился шумных компаний студентов-
земляков, особенно тех, кто вел беззаботную жизнь пе-
тербургских денди. Общество юнкера Тамура Кубатие-
ва, происходившего из знатной фамилии дигорских ба-
делят*, было тягостным. Коста не мог без неприязни
смотреть на самодовольного, блистательного лоботряса,
гордившегося своим ястребиным профилем и тонкой та-
лией, и удивлялся, как тот успевал учиться в военном
училище. Особенно несносными становились попытки
Тамура «помянуть доброй старинной песней своих слав-
ных предков». Багровый от вина, он орал под мычание
друзей песню баделят «о тех великих временах, когда
стонала земля под копытами осетинских всадников — от
моря и до моря...»
— Вот какими были наши славные предки, — кри-
чал юнкер, оборвав песню на полуслове.
— А не они ли Рим спасли?—не скрывая ехидства,
спрашивал Хетагуров. Но Тамур Кубатиев, не поняв на-
мека на известную крыловскую басню, которой, видимо,
не знал совсем, отвечал:
— В тебе, Коста, нет ничего святого! Пустой ты че-
*Привилегированное сословие в западной Осетии, претендовав-
шее на льготы, которыми пользовались русские дворяне.
18
ловек, если не уважаешь своих предков, о могуществе
которых говорит хотя бы то, что они имели по несколько
наложниц из числа добытых в боях рабынь...
В таких случаях Андукапар, не давая Коста вступить
в спор, тихо говорил ему: «Не спорь с дураком».
Хетагурову приходилось сторониться многих знако-
мых из-за нехватки денег. Тот же Тамур мог в любую
минуту попрекнуть его куском фыдчина* или бокалом
вина, купленным на «родовые», кубатиевские деньги.
Земляки-студенты наперебой приглашали Хетагуро-
ва в гости, земляческие вечеринки никак не удавались
без него. Коста читал свои стихи, пел юмористические
куплеты под гитару и лихо исполнял «танец джигита»
под гиканье и дружные хлопки земляков.
Но Хетагуров стеснялся ездить в гости, потому что
сам не мог пригласить к себе. Да какие там приемы
гостей, иногда просто не на что было жить! Из станицы
Баталпашииской в канцелярию академии с большихм
опозданием приходила стипендия. Последнее время Кос-
та уже не заходил после занятий в кухмистерскую, где
можно было заказать тридцатикопеечный обед. Все ча-
ще ограничивался двумя фунтами черного хлеба за три
копейки. Чай и сахар учтены в плате за квартиру и ак-
куратно подавались к столу заботливой Анной Никитич-
ной.
Но Коста не унывал. Ведь и у юного Репина жизнь
складывалась не лучше — та же мансарда, тот же чер-
ный хлеб. Коста слышал, как однажды в галерее Това-
рищества передвижных выставок о Репине рассказывал
академист Врубель...
Все чаще обращался Коста в думах своих к образу
великого кобзаря Украины, много раз перечитывал «Гай-
дамаков».
Порой живописец Коста спорил с поэтом Коста. Иног-
да певец и художник шагали рядом по трудному пути
жизни. Путь проходил на берегу хмурой Невы, по без-
брежным полям России, по горным ущельям Осетии.
Далеко в горах затерялся родной аул Нар, там сердце
Коста. Несколько раз представлялась ему одна и та же
картина. Приходит в тихую мансарду железногрудый
* Ф ы д ч и н (осет.)— пирог с мясом, национальное блюдо осетин.
19
нарт* Батрадз, говорит: «Пой так, как пели обо мне убе-
ленные сединой, с лицами, почерневшими от суровых
горных ветров, фандыристы-сказители. Вспомни про
свою кормилицу Чендзе Хетагурову, что заменила тебе
рано умершую мать. Чендзе пела тебе песни бедной, но
прекрасной родины. Услышь в этих песнях чудные трели
Ацамаза**, испей у источника мудрости нартов — сам
возьмешь в руки вещий фандыр, станешь народным пев-
цом...»
Мнилось, что так говорил сказочный Батрадз, и меч-
ты будущего поэта улетали к призрачно-далеким горным
вершинам, к дымным саклям аула Нар.
С похорон знаменитого гравера Иордана шли тихо,
группами.
Уже прогремели по мостовой экипажи аристократов.
Сопровождаемый нарядом кавалергардов проплыл в ко-
ляске с вензелями царской фамилии великий князь Вла-
димир Александрович — президент Академии художеств.
Некоторые академисты и даже преподаватели подобост-
растно сняли головные уборы. Хетагуров усмехнулся:
— Жалкие холопы!
Остановившийся рядом с ним плюгавый чиновник
(с которым уже была встреча на выставке картины
Вильгельма) услышал.
— Что-с! — спросил он. — Что вы изволили сказать
о почитании особы императорской фамилии?
Коста презрительно глянул на него и отвернулся/
Хетагуров впервые видел президента академии Вла-
димира Романова. Это он двадцать два года спустя, бу-
дучи командующим войсками Петербургского военного
округа, расстрелял демонстрацию 9 января 1905 года.
Но в этот день, когда хоронили Иордана, президент Ака-
демии художеств в силу своей должности числился по-
борником идеалов гуманизма.
Хетагуров отстал от товарищей. Шагая по мягкой
осенней листве, он уже не слышал оживленных голосов
* Нарты — мифические предки осетин, богатыри.
** Ацамаз — герой осетинского иартского эпоса; играл па
волшебной свирели.
20
друзей, успевших забыть, что полчаса назад они стояли
у «гробового входа», и весело болтавших о своих делах.
Коста шел, понурив голову.
В этот тихий осенний день он увидел закат золотого
века: один за другим уходили великие сыны столетия.
Русский гравер Федор Иванович Иордан рядом с ними
был лишь скромным подмастерьем.
Прошла неделя.
Коста, Андукапар, мичман Ранцов, много других пи-
томцев и преподавателей Академии художеств собрались
на станции железной дороги. Площадь залил людской
поток — на рукавах траурные повязки. Хетагурову, как
и многим, стоящим рядом, казалось, что тишина, спус-
тившаяся на землю, величественное молчание толпы, —