Григорий начал судорожно отвинчивать пробку, но его остановил приступ какого-то остервенелого гусарства.
- Да пусть подавится, сука старая ! - Возопил Гриша, взял бутылку, и выбежал из квартиры. Он долго звонил в дверь Веры Семеновны, пока не послышалось шарканье ног, покашливание и невнятное бормотание.
- Кто там? - Испуганно спросила старуха. - Кто там?
- Это я, Григорий, сосед ваш. - Как можно вежливей произнес Григорий. Вера Семеновна набрала полную грудь воздуха, и оглушительным фальцетом завизжала:
- Пошел вон, убивец! - Щас милицию вызову, пьянь ханыжная! Слышишь? Милицию!
Грише надоело сидеть в обезъяннике, и в милицию не хотелось. Он со звоном поставил бутылку на бетонный пол и быстро скрылся в своей квартире. Его тут же посетили неприятные мысли о совершенном им опрометчивом поступке. Буквально несколько минут назад было похмелье, и была водка... А сейчас осталось только похмелье. Грише очень хотелось вернуться и забрать бутылку обратно, но он так и не решился на это. А Вера Семеновна минут пять внимательно прислушивалась, смотрела в замочную скважину, и вновь начинала орать. Наконец, она тихонько приоткрыла дверь, и сразу увидела непочатую бутылку водки. Бабка стремительно схватила ее и с треском захлопнула дверь.
Для Григория этот звук означал, что все потеряно, и водки ему уже не вернуть.
- Выжрет ведь, скотина, и не подавится... - Апатично пробормотал вконец расстроенный Гриша. Старуха заперла дверь, и улыбка озарила ее перезрелое лицо. Вера Семеновна очень любила выпить, но жалела на это дело денег. Она их копила. Как все старухи неизвестно на что.
Бабка включила радио и чинно выпила первую стопку. Напиток приятно согрел изношенные внутренности. Она выпила вторую. Стало еще лучше. Когда было выпито больше половины, старуха полезла в комод, и достала пронафталиненные платья тридцатилетней давности. Она вертелась перед зеркалом и пыталась натянуть их на свое жирное тело.
Этим вечером Вера Семеновна, в традиционной манере, исполнила все русские народные песни, какие только удалось вспомнить. После чего в беспамятстве уснула.
Григория мучило похмелье. Ему не спалось. Из-за стены доносились громовые раскаты старушечьего голоса. Осознание того, что это он устроил бабушке праздник, вгоняло его в тоску. И примерно в три часа ночи Григорий твердо решил бросить пить. На него снизошел покой, и Гриша сладко уснул.
Вера Семеновна пришла в себя днем, с больной головой и в красном сарафане. Хотелось срать. Сидя на унитазе, она попыталась восстановить финальные события прошедшего вечера, но кроме смутных обрывков вспомнить, ни чего не удалось. Старуха спустила воду и прошла на кухню. Там, на обеденном столе, валялось несколько карамелек, пластинка Шульженко и бутылка водки. Целая. Вера Семеновна рассеянно поискала пустую, вчерашнюю бутылку, не нашла, и плеснула себе стопарик. Голову чуть подотпустило. Но не до конца. Старуха приняла еще. Снова стало весело и захотелось песен. Бабка зычно исполнила " Эх, мороз, мороз... ", и поняла, что ей необходима компания. Она позвонила своей подруге с верхнего этажа. Марье Петровне.
Старушонки весело провели время за разговорами и хоровым пением. С тех пор водка у Веры Семеновны не заканчивалась. И буквально за несколько дней, среди женщин дома, вышедших из области эстетических характеристик, распространился слух о радушной Вере Семеновне и ее гостеприимном доме. А еще через месяц, Григорий, который уже устал от постоянных старушечьих дебошей за стеной, был удивлен наступившей вдруг тишиной.
Как оказалось, отчаявшиеся соседи вызвали милицию. Стражи порядка, прибывшие по месту назначения, и привыкшие ко всему, были поражены. Смердящая квартира, со сломанной мебелью и заляпанными обоями, буквально кишела пьянющими старухами всех мастей. Они не реагировали на требования представителей власти разойтись, а только грязно матерились и показывали свои удостоверения блокадниц.
Вызвали скорую. Старух скрутили и увезли. Больше их ни кто не видел. Микрорайон наконец-то вздохнул с облегчением.
Григорий толкнул дверь в квартиру Веры Семеновны и вошел в квартиру. На кухне, среди объедков и грязных тряпок, стояла непочатая бутылка водки. Некоторое время Гриша молча смотрел на нее, потом схватил, сильно размахнулся, но не разбил, в последний момент передумал. Он сунул ее в карман и вышел на улицу. Некоторое время Григорий задумчиво ходил по городу, потом решительно зашел в какой-то дом, поставил бутылку возле неизвестной квартиры и позвонил в дверь...
Депо
- Вот тебе, бля и яйца... - Подумал Степан. Его утомлённое чело
безжизненно упало на стол. Сквозь горькие слёзы обиды проступало
оранжевое пятно. Железнодорожная спецовка. Несколько секунд Степан
глядел на неё. Копил гнев. Настраивался.
- Ненавижу, блядь! Ненавижу!!! - Яростно взревел он.
Из-под окна шарахнулась болонка. Соседи за стеной привычно завозмущались. Но не громко. Степан бывал горяч во хмелю. Стало чуть полегче.
- Ладно, бля, спать, спать... - Устало пробормотал он и прилёг на софу.
- Один хуй не высплюсь... - Уже успокоившись, подумал Степан и смежил пролетарские веки.
Когда тяжёлая рука будильника выдернула его из лабиринтов похмельных сновидений, слепая ярость сменилась неведомым доселе чувством. Степан не знал ему названия. Но жизненные перипетии стали вдруг похожи на разгаданный кроссворд. Возникли Мысли.
Он подошёл к зеркалу и хитро прищурился. Получилось.
- Та-а-к, заебися, -абстрактно подумал Степан, сплюнул и пошёл на работу.
Депо находилось в десяти минутах ходьбы от степанова жилища. На грунтовой дороге то и дело возникали маленькие смерчики. Непищевые отходы по воле осеннего ветра закручивались в спирали. Степан умилился. Неожиданно его голова наполнилась содержанием. Это были стихи:
Ваши пальцы пахнут ладаном
А в ресницах спит печаль
Ничего теперь не надо нам
Никого теперь не жаль
И когда весенней вестницей
Вы пойдете в дальний край
Сам Господь по белой лестнице...
-Ты чё, Стёпа ебнулся? Чё ты мелешь? - Обрубил этот поэтический поток голос Павла. Коллеги по депо. Он стоял рядом и с удивлением смотрел на Степана.
- С бодуна наверно, приходя от неожиданности в себя пробормотал тот,
- А я что, вслух? Да?
- Ну. А ты это, ещё раз можешь?
- Нет, бля, из головы вылетело, -на всякий случай соврал Степан, - пошли,
хули стоять, опоздаем.
И они затерялись у проходной. Среди толпы хмурых людей в оранжевых жилетах.
Седьмой Буратино
Старый Карло потел, но усердно продолжал работать рубанком. А так как всю свою жизнь он ни чего не делал, а только побирался, то получалось у него хуевато. Иногда, он с ненавистью вспоминал коварного Джузеппе, который и развел его на эту марцифаль.
Его сосед и собутыльник наплел, что всю жизнь Карло будет только бухать и развлекаться, если выстругает деревянного мальчишку. По задумке Джузеппе, это говорящее полено будет кривляться перед прохожими, а все заработанные гроши приносить Карло. Сейчас старый тунеядец пытался выстругать уже седьмого по счету Буратино.
Его первое, и самое любимое деревянное изделие так и не научилось говорить. Первенец лишь что-то мычал, и неуклюже ковылял по каморке. Он явно пытался сказать Карло нечто очень важное, но не мог. И очень часто, от безысходности, на его глазах выступали круглые как бусины, деревянные слезы.
Второй вообще не выходил из угла. Определить, жив он или нет, можно было по напряженному взгляду, который сопровождал Карло как запах перегара.
Остальные буратино тоже были уродцами, неразумными и увечными. Самый умный из них, шестой, мог невнятно произнести только несколько слов.
Когда наступала ночь, и Карло ложился спать, его березовые дети собирались в самом темном углу каморки. Карло боялся смотреть туда. Бывшие поленья жили своей, неведомой людям жизнью. Невнятное бормотание и скрип их конечностей мешали Карло заснуть. Но он терпел. Старик их жалел и боялся. Ведь именно его руки обрекли ни на что не способных деревянных детей на их жалкое существование. С течением времени Карло так привык к ночной возне, что когда в умат набухивался с Джузеппе, и не мог дойти до дома, то все равно просился домой, в свою каморку.
Сейчас Карло работал над седьмым. Он получался на удивление смышленым и ладным. Будучи еще не доделанным, он отчетливо произнес слово " Папа" . Карло аж прослезился от умиления. Этот Буратино вышел красивым и кудрявым. Таких детей очень любят старушки. Они их просто обожают. Карло так увлекся своим последним сыном, что не замечал перемен, которые происходили с остальными...
Наконец работа была окончена. Карло щеткой-сметкой убрал стружки с верстака. Седьмой ловко соскочил на пол и уверенно прошелся по каморке. А когда полено осмысленно произнесло:
- Я есть хочу!, - то счастливый Карло прослезился от счастья. Остальные его дети в своем углу в ужасе сгрудились в кучу. Но радостный старик снова ни чего не заметил. Он взял свою куртку и побежал менять ее на луковицу и азбуку с картинками.
Вернувшись Карло увидел, что вся его каморка завалена щепой. Стоял деревянный красавец Седьмой. Один. И доверчиво улыбался. Изящная, тщательно выструганная рука, сжимала топор. Буратино выхватил у Карло луковицу, откусил, сморщился, и, грязно выругавшись, выплюнул ее на пол.
- Я есть хочу! - Злобно повторило полено.
Старик попятился к двери, ему захотелось отсюда уйти и больше ни когда не возвращаться. Но молодость победила.
Буратино ловко подскочил к отцу, отточенным движением отрубил ему ногу и тут же начал ее жадно пожирать. Старик орал от боли и катался по полу. Седьмой обглодал кость, сыто рыгнул и уснул на кровати Карло, который попытался доползти до двери и позвать на помощь, но потерял сознание.
И когда, наконец, он пришел в себя, то увидел Буратино, который что-то весело насвистывал и точил топор.
Из каморки Карло вышел лишь через месяц. Соседи его не узнали. Старик сильно изменился, и не в лучшую сторону. Так, папа Карло, на закате жизни, обрел работу. Только денег за нее он не получал. Карло отрабатывал свою никчемную жизнь.
На городской площади кривлялся и танцевал худой безногий старик на грубо сработанных протезах. Перед ним лежала картонная коробка с мелочью. Розовощекие туристы кидали монету и шли по своим делам. Зачастую в руках у них было пиво. Старый Карло глотал слюну и мечтал хотя бы о глотке. Но до конца своих дней ему так и не придется вспомнить вкус этого замечательного напитка. Когда наступала ночь, и люди расходились по домам, подходил скрипящий человек с длинным носом, забирал деньги и волок старика в одну из подворотен.
Зато Джузеппе теперь ходил сытый и пьяный. Его постоянно сопровождал запах свежего перегара и веселое позвякивание бутылок. Ночами из его комнаты доносились пьяные голоса и странный скрип. Джузеппе беззаботно пил и веселился. Он считал Буратино своим лучшим другом, и они вместе потешались над убогим инвалидом Карло.
Когда заканчивалась водка, они гоняли безного старика в лавку. Хмельной и довольный жизнью Джузеппе еще не знал, что скоро займет место Карло, которому осталось жить всего несколько дней.
С тех пор прошло много лет. Место на площади еще ни дня не пустовало. И сейчас редкий ночной прохожий может увидеть скрипящего человека с длинным носом, волокущего в подворотню изможденного безногого старика...
Парень из нашей бригады
Прозвенел звонок. Рабочие еще сидели в курилке, сморкались на пол и выдыхали перегар, а Яков Никанорович уже суетился возле своего станка. Он ни когда не опаздывал на работу и уходил из цеха последним. Не бухал с коллегами в пескоструйке, не спал после обеда в вентиляционной и не позволял себе бранных слов. Все это настораживало рабочих и внушало им чувство тревоги за товарища.
Портрет Никанорыча в сильноплюсовых очках, уже много лет висел на заводской доске почета, а его рабочее место было украшено множеством красных вымпелов. Но Яков Никанорович не зазнавался, и вел себя с коллегами кротко и вежливо. Никанорыч не имел жены и жил один, хотя и находился уже в солидном возрасте. Сплоченный коллектив бригады, со временем, перестал обращать внимание на странности безобидного Якова.
Начальник цеха в нем души не чаял. Если приходила какая-нибудь государственная комиссия, ее сразу вели к Якову Никаноровичу. Станок его выделялся идеальной чистотой. Он был тщательно смазан и сверкал как бриллиант. Никанорыч ни когда не пользовался ветошью из общего бака. Он приносил из дома чистые белые тряпочки и тщательно протирал ими орудие производства. Станок Никонорыча был чище чем шея бригадира. Восхищенные члены комиссий хвалили начальника цеха и выписывали ему денежные премии.
И хотя Яков не пил, не курил, одевался он вызывающе бедно. Практиканты щеголяли в кроссовках Адидас и спортивных костюмах Найк, технологи донашивали Мальвины и рубашки апаш, администрация - костюмы фабрики Большевичка, а Никанорыч как пришел на завод в олимпийке и техасах, так в них и ходил.
А еще передовик ненавидел праздники и выходные, те дни, когда на завод никого не пускали. С самого раннего утра он стоял у проходной и жалобно умолял охрану пропустить. Сторожа оставались непреклонны. И Яков, после нескольких часов однообразных уговоров, тоскливо брел домой.
- Никанорыч, ну че ты приперся? Подождал бы до понедельника. - Говорил начальник цеха.
- Так ведь руки, руки по работе скучают! Волновался Яков Никанорыч и воровато озирался.
Наблюдать за работой ударника приезжали молодые специалисты из других городов. Юные токари удивленно переглядывались меж собой. Инструмент Никанорыча был как новый, движения отточены и строго функциональны, брака не было вообще.
Передовик не терял ни секунды рабочего времени. А с каким лицом он смотрел на вращение барабана передней бабки! Описать словами этот сложный клубок эмоций просто не представляется возможным. За это молодые специалисты прозвали Якова Никаноровича - Отелло. Так это прозвище и осталось за ним, вплоть до последнего дня работы. Никанорыча уже хотели выдвигать кандидатом в народные депутаты, но все изменил случай...
Все было как всегда. Грязные и шумные станки рабочих стихли, и в вечерней тишине цеха выделялся лишь чистый голос станка Отелло. Все разошлись по домам. Директор тоже засобирался, он с отеческой улыбкой потрепал ударника по плечу и со спокойной душой уехал. Никанорыч остался один.
В эту роковую, для Отелло, ночь, на охрану территории заступил новый сторож. Его забыли предупредить, что Яков Никанорович допоздна задерживается на работе.
Стемнело. Охранник в своей будке пил чай, как его внимание привлекли светящиеся окна производственного здания. И он пошел посмотреть, все ли в порядке. В цехе ярко горели огни. Из динамиков лилась песня "Дельтоплан", в исполнении Валерия Леонтьева. Немолодой передовик, в дорогом розовом пеньюаре, вожделенно прижимался к задней бабке своего станка. Он исполнял огненный танец любви. Егоморщинистое лицо озарялось вспышками яростной страсти. Эта поражающая воображение картина, так потрясла сторожа, что он немедленно позвонил начальнику цеха, после чего навсегда покинул свой пост.