Цены на недвижимость уверенно шли в гору, и Константин Иванович, не мешкая, стал подыскивать помещение для фирмы. Однако куда бы он ни приходил и с кем бы ни заводил разговор об аренде, везде беседа начиналась с того (или заканчивалась тем), что хозяева помещений вежливо интересовались, какая именно из бандитских группировок будет «обеспечивать безопасность» его фирмы. По своей провинциальной наивности Букорев надеялся, что уж в столице-то порядка будет больше, чем в его заштатном городишке, но иллюзия быстро развеялась.
Столкнувшись с той же напастью, с которой он, казалось бы, так ловко разминулся, Константин Иванович несколько затосковал. Делиться черт знает с кем плодами своих усилий ему не хотелось. Кроме того, он был наслышан о душераздирающих историях предпринимателей, которых бандиты в его городе стали в последнее время не только обирать, но и вовсе вышвыривать из их собственных фирм. Люди оказывались на улице без ломаного гроша в кармане, а хозяевами бизнеса становились все те же ребята с тюремной татуировкой на крепких руках. При мысли о том, что в его красивый немецкий сейфик могут залезть эти синие от наколок бесконечно чужие руки, Константин Иванович холодел. А ведь в ближайшие лет двадцать, прикидывал Букорев, по-другому в России не будет.
Еще работая в родной мэрии, загребая с письменного стола пакетики с деньгами, он не раз подумывал о том, как было бы неплохо убраться в какую-нибудь уютную европейскую страну. Мысль о возможной эмиграции была тогда абстрактной, туманной и расплывчатой. Теперь же Константин Иванович твердо шагнул в многочисленные ряды соотечественников, которые решили, что надо во что бы то ни стало улизнуть подальше от непредсказуемой и бестолковой родины – пока Россия, эта громадная свинья, ошалевшая, мечущаяся одновременно и от голода, и от обжорства в постоянно сужающемся загоне, не затоптала их, как цыплят, своими изгаженными ногами.
Цыпленка Букорева удерживало лишь одно: по его подсчетам, чтобы чувствовать себя за рубежом уверенно, нужно было переправить в какой-либо из швейцарских банков миллион (а лучше, два миллиона) американских долларов. После покупки московской квартиры, а также после того, как красавица жена, с энтузиазмом взявшаяся за обустройство семейного гнездышка, накупила в дом дорогой мебели, различного рода японской электроники, роскошной посуды, статуэток, торшеров и прочего добра, – после всего этого в заветном сейфе осталось около трехсот пятидесяти тысяч. Жена между тем считала, что нужно еще купить и автомобиль, обязательно иностранный и новенький.
Константин Иванович приобретать иномарку не хотел: опасался, что завистливые соседи могут натравить на него каких-нибудь местных бандитов. В немилосердно жесткой беседе Букорев изложил жене свою точку зрения, чем впервые ее обидел. Он объяснил жене, что в виду предстоящей борьбы за миллион (а лучше, два миллиона) долларов такие устремления являются дешевым пижонством, которым, по его мнению, может отличаться только кое-кто, кого вытащили из грязи в князи.
Позже он принес извинения, однако образовавшуюся в их отношениях трещину это покаяние зацементировать не смогло, потому что в их взглядах на жизнь обнаружилось еще одно, гораздо более существенное противоречие. Она хотела ребенка, а он – нет. Вернее, он тоже хотел иметь одного-двух наследников, но позже, после переезда за рубеж.
Когда Константин Иванович рассказал супруге о своих пилигримских планах, то встретил глухое непонимание: она и слышать не хотела о переезде за границу. Тем не менее Букорев бесповоротно решил, что покинет отчизну – с женой или без нее. Хотя постарался внушить благоверной, будто заговорил о загранице в сердцах и ни на какой такой дурацкий Запад лыжи навострять не собирается.
Шло время, Букорев день-деньской бил баклуши и нервничал. Но вскоре период внутренних метаний миновал. Однажды вечером, сидя с женой на кухне, Константин Иванович прочел в «Известиях» небольшую заметку, в которой сообщалось о гибели мэра его родного городка.
– Гляди-ка, – сказал он. – Тут про нашего Самохвалова написано.
– И что там?
– Сняли с занимаемой должности.
– Жалко. Видный такой дядечка, хозяйственный был мэр. И где он теперь, не пишут?
– На повышение пошел, – сказал Букорев и показал взглядом вверх. – На небо.
Жена охнула.
– Убили?
Букорев прочел ей газетную заметку, в которой сообщалось, что глава города был расстрелян из двух автоматов прямо у парадных дверей мэрии. Убийцы, говорилось далее, бросив оружие, скрылись в неизвестном направлении («Ясное дело, в неизвестном!» – прокомментировал Букорев), свидетелей преступления нет («Ищи дурака!»), а министр внутренних дел взял расследование под личный контроль («Ха-ха-ха!»).
Узнав о кровавой расправе у мэрии, Константин Иванович подумал, что это, пожалуй, добрый знак. Ведь он, Букорев, предвидел подобное развитие событий. И он правильно сделал, что сбежал в Москву. И стало быть, все у него в жизни идет как надо. И значит, нужно смелее двигаться вперед.
Расхрабрившись, Константин Иванович уже было рискнул взять в аренду небольшой офис и приступить-таки к высечению денег из недвижимости (а коли заявятся какие-нибудь бандюги, думал Букорев, то, что ж, никуда не денешься, придется платить гадам), но тут ему несказанно повезло.
В один из дней жена его, бродя по дорогому супермаркету, – уже не для того, чтобы что-то купить, а так, от скуки, – неожиданно столкнулась с приятелем своей школьной юности. Они обрадовались друг другу, зашли в ресторанчик, где с удовольствием вспомнили былые, беззаботные, веселые деньки.
Приятель расчувствовался. Слово за слово перешли к темам более современным и актуальным. Женщина рассказала ему вкратце о своем житье-бытье и пожаловалась на трудности, с которыми приходится сталкиваться честным людям при учреждении риелторской фирмы. И тут выяснилось, что товарищ юности как раз специализируется на помощи предпринимателям и готов оказать всяческое содействие.
Не прошло и недели, как отзывчивый приятель позвонил по телефону и через жену назначил Букореву встречу на площади Победы, чтобы обсудить детали.
В тот памятный июньский день было облачно и душно. Константин Иванович приехал на троллейбусе №2, приятель жены – на громадном новеньком BMW.
Букорев представился церемонно, по имени-отчеству.
– А меня братаны называют Ребусом, – усмехнувшись, ответил владелец сияющей иномарки. – Ну, давай, Костя, прыгай в тачку, сейчас посидим где-нибудь, побазарим.
Ребус положил руку на руль, и на тыльной стороне его ладони Букорев увидел татуировку в виде схематично нарисованного солнца, которое наполовину высунулось из-за линии горизонта. На среднем пальце красовался золотой перстень с крупным черным камнем. «Представляешь, он остался таким же добрым, каким был и в детстве, по нашим временам – просто ангел», – вспомнил Константин Иванович слова жены и тоскливо подумал: «Ангелочек-то, наверно, только что из тюряги выпорхнул».
Ребус дал газу. Нагло подрезая попутные автомобили, он резко перескочил с крайней правой полосы на крайнюю левую, затем, не обращая внимания на запрещающую дорожную разметку, развернулся за Триумфальной аркой и помчал в сторону центра.
Спустя пять минут они уже входили в ресторан. Швейцар подобострастным взглядом проводил Ребуса до зала, где сдал его, как эстафетную палочку, льстивому взгляду метрдотеля. Букорева они, казалось, не заметили вовсе.
Распорядитель зала, получив от Ребуса заказ, который состоял лишь из краткого «Я ненадолго», затрепетал, словно кенар, попавший под кошачью лапу. Через секунду он уже несся, лавируя между столиками пустого зала, в сторону кухни, оттуда затем послышался его приглушенные крики:
– Быстро, дуры. Быстро!
Посетители уселись за стол. Ребус молча рассматривал Букорева. Тот мялся, оглядывал зал и тоже молчал, не зная с чего начать.
– Мне жена сказала, – промямлил наконец Константин Иванович, – что у вас, может быть… гм-гм… есть возможность помочь с возможными проблемами… гм-гм… по возможности.
– Значит, она за тебя вот вышла замуж? – удивленно подняв брови, сказал Ребус.
Букорев сидел как на иголках.
Наконец Ребус взял со стола бутылку минеральной воды, налил в свой фужер, затем в фужер Букорева и сказал:
– Ладно. Благодари жену, с тебя я за охрану ничего брать не буду. Живите себе на здоровье. Доставай ручку и записывай адрес. В том районе у меня все схвачено, тебя никто не тронет.
Так и стал Константин Иванович бизнесменом.
Таким-то образом он и основал агентство недвижимости «Граунд+», куда устроился на работу длинноволосый блондин среднего роста и среднего сложения Владимир Осташов, который, сидя перед компьютером, мысленно задался вопросом о происхождении «хренова фирмача».
Устав от сидячей погони то за квартирами, то за клиентами, Владимир закрыл глаза. В кромешной тьме перед ним возник синий прямоугольник. Похоже, экран монитора, в который он напряженно глядел последние три часа, крепко отпечатался в его сознании. Воображаемый прямоугольник, помедлив немного, начал скачкообразно уплывать в черную бездну – мираж то исчезал, то затем возникал вновь, но уже оказываясь на большем расстоянии. Двигаясь таким, пунктирным, образом, фантом постепенно превратился в точку, а затем мгла окончательно поглотила его и стала беспросветно черной.
Глава 3. Старше Христа
Сначала была тьма. Глухая, кромешная, тьмущая темень.
Затем раздался легкий пластмассовый щелчок, и в бескомпромиссном мраке открылся, словно люк, идеально ровный прямоугольник, заполненный видом обычного московского неба, кое-где чистого и синего, а кое-где пузырящегося облаками. Прямоугольник несомненно был порождением современной оптической техники. Об этом говорили зеленые суставчатые цифры, которые откуда ни возьмись появились на черном фоне под лоскутом неба. А кроме того, по правую и левую сторону от центра прямоугольника помещались две тонкие квадратные скобки, как бы сообщавшие, что в них должно быть взято главное содержание кадра.
Через несколько мгновений прямоугольное окно в небеса стало медленно опускаться, облака в нем тронулись и неспешно поплыли вверх, и вскоре в обрамлении торжественно воспаряющей небесной ваты в кадре появился жирный сизый голубь, который с меланхоличным видом сидел на какой-то темной поверхности.
Отняв от лица громадный профессиональный фотоаппарат, молодой мужчина откинул со лба прядь русых волос и ласково глянул на могучий объектив. Тот в свою очередь, как бы в качестве алаверды, сверкнул ему выпученным стеклянным оком.
Бесспорно, они были созданы друг для друга. Во всяком случае, вместе они – этот не для баловства произведенный, усыпанный кнопками и переключателями фотоаппарат «Canon» и молодой человек в белоснежной сорочке и легком песчаного цвета пиджаке, который не скрывал его атлетического сложения, – вместе они смотрелись очень гармонично.
Мужчина поправил на плече лямку черного кофра и, с неохотой оторвавшись от лицезрения фотоаппарата, поднял голову и устремил невооруженный взгляд в ту сторону, куда минуту назад он смотрел через видоискатель.
Фотограф стоял на Тверской улице, спиной к пустующей витрине, а перед ним, за двусторонним потоком автомобилей, высился памятник Владимиру Маяковскому.
Каменная фигура стихотворца напоминала собой парусом выгнутую пятиконечную звезду. Хотя свободного пространства на площади было достаточно, казалось, что поэту этого простора мало, что он рвется на волю. В общем, Маяковский (как, очевидно, и задумывал скульптор) весь был – порыв, весь – бунт и презрение к сдержанности. Дело портил только пошлый голубь, который зиждился на голове бунтаря и выглядел, с учетом идеи памятника, особенно непотребно. Глупее здесь смотрелась бы, наверно, лишь ржавая консервная банка с той же помойки, откуда, надо понимать, прибыл и сам пернатый филистер.
Мужчина еще раз навел телескопический объектив на голубя, но на этот раз взял его крупным планом. Голубь отчего-то забеспокоился. Он начал дергать головой, выставляя вперед то правый, то левый глаз, как будто пытался приложиться к незримой замочной скважине. Голубь словно чувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает, но никак не мог разобрать кто.
– Голуба, а я тебя вижу, – сказал фотограф и усмехнулся.
Он опустил фотоаппарат, вновь с гордостью посмотрел на объектив и огляделся по сторонам, словно призывая окружающих в свидетели чуда. Однако спешащие мимо пешеходы ничем, кроме вскользь брошенных взглядов, эту диковинку фотографической техники не удостаивали. Одна девушка, правда, улыбнулась, однако эта застенчивая улыбка была адресована скорее самому молодому человеку, чем его фотоаппарату. Как бы то ни было, русоволосый атлет мгновенно оценил ситуацию и скороговоркой обратился к девушке:
– Богиня, давайте я сниму вас. Меня зовут Василий, а вас как зовут!
Он осведомился об имени девицы именно таким, утвердительно-восклицательным тоном. Незнакомка, на ходу оглянувшись, еще раз улыбнулась, однако ни на секунду не задержалась.
– Девушка, я купил новую фотокамеру, и самый первый кадр должен быть прекрасным. Девушка, попозируйте.
Он сделал несколько шагов вслед за ней, но вдруг остановился и посмотрел на часы. Потом навел фотоаппарат на ножки удаляющейся незнакомки, несколько секунд понаблюдал, как при каждом шаге плотная ткань короткой юбки мерно похлопывает ее по восхитительным ножкам, а затем, так и не сделав снимка, еще раз посмотрел на часы, деловито отсоединил объектив от тела фотоаппарата, уложил и то, и другое в кофр, развернулся и пошел в противоположную сторону.
Через пять минут он уже был за спиной Маяковского. Не обращая больше внимания на памятник, фотограф бодро шагал по направлению к гостинице «Пекин», облик которой соотносился со столицей Китая (или хоть с чем-то китайским) разве только по ассоциации – желтым цветом наружного покрова.
Большая Садовая, как всегда, кипела суетой и пеной буден. В несколько рядов неслись туда и обратно автомобили, вспыхивая иногда ослепительными солнечными бликами. По тротуарам тянулись нескончаемые вереницы обгоняющих друг друга пешеходов. Все торопились, все были заняты своими хлопотами и заботами.
И некому было полюбоваться неизъяснимой прелестью Тверской или Садового кольца. Некому было застыть в восхищении перед видом плавно закругляющихся улиц, которые существовали в странном двойственном обличье. Действительно, на первый взгляд, это была классическая, известная любому москвичу коллекция зданий. Но стоило присмотреться внимательнее, и взору открывалась совсем иная, потрясающая картина.
В ярком свете дня здания оказывались трансформированными до неузнаваемости. Солнце по своей прихоти меняло формы и внешность улиц, густо забеливая лучами одни фрагменты домов и причудливо дополняя другие кубами, тетраэдрами и прочими фигурами, выполненными из добротной, плотной тени. Причем теневые конструкции, вмонтированные в арки и ниши зданий, казались не менее прочными и значительными деталями архитектуры, чем балконы, эркеры, колонны.
Я думаю, будь Маяковский жив, эта картина ему наверняка понравилась бы. Более того, думаю, что если в наше время его мятежная душа, бродя по миру, иногда наведывается в Москву, то на постой она останавливается, скорее всего, именно здесь. Поселяется внутри памятника, который напоминает собой выгнутую парусом звезду, и тогда каменная статуя становится одушевленной. И Маяковский наблюдает, как день течет по руслам улиц, меняя берега, вымощенные величественной московской архитектурой. И возможно, вдохновляясь увиденным, он пытается декламировать какие-то новые, только что сочиненные стихи. Пытается сказать нечто никем не знаемое. Пытается прокричать… Но тщетно. Не подчиняются ему и скованы немотой каменные уста. И безмолвствует футурист, прорвавшийся в будущее.
А может быть, все обстоит совсем иначе. Может быть, он не молчит – говорит, но только некому услышать его на шумном, сутолочном перекрестке Тверской и Садового кольца. Как некому застыть в восхищении перед волшебным видом широких, плавно закругляющихся улиц.