Конечно, композиционные и другие достоинства городских пространств мог бы, наверное, оценить Василий, который в это время пружинистой походкой удалялся от памятника Маяковскому. Ведь Василий был фотограф. Однако даже беглого взгляда на этого энергичного мужчину было достаточно, чтобы понять, что никакие красоты мира не заставят его затаить дыхание и впасть в романтическое оцепенение.
Не зевая по сторонам, Василий миновал гостиницу «Пекин», затем прошел по Большой Садовой еще немного и свернул направо, на улицу Красина.
Здесь он тоже не отвлекался и, пройдя с квартал, устремился к неброскому зданию, внутри которого, сразу за входными дверями, натолкнулся на милицейский пост.
Молоденький милиционер сидел за потертым столом под лестницей, ведущей прямо из куцего вестибюля на второй этаж.
– Добрый день. А где тут внутренний телефон? – спросил Василий. – Ага, вот вижу. Это он?
Сонный милиционер открыл рот, чтобы ответить, но через пару секунд, так и не ответив, закрыл его, потому что в это время Василий уже оказался у тумбочки с телефоном и уже, положив кофр на пол, взялся за трубку. Фотограф набрал на диске «3-2-1» и с напором заговорил:
– Здравствуйте, мне нужен Алексей Алексеевич. Я журналист, Василий Наводничий. Да, конечно, я договаривался с ним о встрече. Он говорил, что меня кто-то должен будет провести через охрану. Да-да, я уже здесь, внизу. Хорошо, жду.
Вскоре на лестнице появилась дородная дама.
– Вы к Алексею Алексеевичу? – сказала она, спустившись на несколько ступеней – ровно настолько, чтобы увидеть посетителя. – Пойдемте со мной.
– Документ имеется? – встрепенулся за своим столом милиционер, когда Василий проходил мимо.
Наводничий остановился, протянул ему паспорт.
– Идите. А это, – милиционер быстро просмотрел первые страницы паспорта и положил его в ящик стола, – это заберете у меня на обратном пути.
Дама провела Василия по недлинному коридору второго этажа, на стенах которого можно было увидеть запыленные стенды «Наши передовики», «Ветераны – в строю!», а также «План эвакуации сотрудников в случае пожара». Зайдя в комнату, оказавшуюся приемной, женщина пригласила его присесть в кресло. Наводничий садиться не стал, а положил на кресло кофр и уставился на дверь с табличкой «Русанов А. А.».
Женщина водрузилась за секретарский стол и связалась по телефону с начальником, сидевшим за дверью с табличкой, которую бурил взглядом Василий.
– Проходите, – сказала секретарша, и Наводничий не заставил себя ждать.
Алексей Алексеевич Русанов оказался благообразным, сухопарым стариком. Он сидел в белом халате врача за скромным письменным столом и был необычайно спокоен. Когда Василий ворвался в кабинет, Алексей Алексеевич с достоинством поднялся и сделал шаг вежливости навстречу.
Представившись друг другу и пожав руки, они сели. Русанов – на свое место, Василий – напротив.
Тут с Наводничим случилась метаморфоза. Цепко глянув на Алексея Алексеевича, он вдруг стал очень тих и даже как-то вял.
– Спасибо вам большое, что согласились на интервью и фотосъемку, – проговорил Василий раздумчиво. По-хамелеоньи подстроившись под ситуацию, он и верхние веки расслабил, отчего глаза его, точь-в-точь как у старика Русанова, стали казаться несколько сонными.
– Значит, вот здесь вы и работаете? – продолжал Наводничий, медленно поводя полузакрытыми глазами по сторонам. На стене, за спиной Русанова, он увидел портрет Ленина. На другой стене висела сусальная деревянная гравюра, на которой был изображен Есенин с курительной трубкой в углу рта и, разумеется, на фоне склоненной березы. Больше в этом маленьком кабинете ничего примечательного не было.
– Я так понимаю, лаборатория по сохранению тела Ленина, наверно, тоже в этом здании расположена? Наверно, можно будет немного пофотографировать, как вы там тело Владимира Ильича обрабатываете… – вкрадчиво сказал Василий, совсем уже переигрывая в своем стремлении стать похожим на собеседника, почти сползая с кресла и чуть ли не падая в обморок.
Алексей Алексеевич пристально посмотрел на него.
«Как бы не переборщить», – подумал Наводничий и подтянулся, хотя смотреть продолжал по-прежнему из-под расслабленных век.
– Работы с телом Ленина фотографировать запрещено. Я вам и по телефону это сказал. И вы тогда (помните?) ответили, что хотите сфотографировать только меня, в моем кабинете, – спокойно сказал Русанов.
– Э-э… Да, конечно. Но я был уверен, что ваш кабинет как раз и является лабораторией. Ну, что кабинет находится в самой лаборатории. Извините, я ведь в медицине и в других таких науках мало что понимаю. Гм. В любом случае, давайте сначала просто поговорим о вашей работе. Кстати, вот интересно: сохранение трупа – это медицина или как? Надеюсь, вас не обижает мой вопрос?
– Это хороший вопрос. По существу. И я сейчас на него отвечу, – сказал Русанов. Он покопался в ящике стола и, выудив из него визитную карточку, дал ее Василию.
– А у вас нет случайно визитки? – сказал Алексей Алексеевич.
– Конечно, – ответил Наводничий. – Пожалуйста.
Русанов перед тем, как убрать визитную карточку Василия в карман, очень внимательно изучил ее.
– Хорошо. Так вот насчет медицины. Сам я – доктор медицинских наук. Но если говорить о сохранении тела Владимира Ильича, то эта работа ведется на стыке медицины, химии и физики.
Василий достал из кофра диктофон и включил его.
– Вы не возражаете, если я на пленку запишу наш разговор? Чтобы потом что-нибудь не перепутать.
Алексей Алексеевич слегка развел руки в приглашающем жесте.
– Как же удается так долго сохранять тело Ленина? – спросил Наводничий.
– Если не вдаваться в специфические подробности…
– Извините, что перебиваю, но мне как раз подробности нужны.
– Понятно. Так вот, чтобы сохранить прижизненный облик умершего, надо заменить воду в клетках организма на бальзамирующий состав. В человеке, видите ли, очень много воды. И ее нужно заменить специальным раствором. Который, с одной стороны, не испаряется из организма, а с другой, – не впитывает влагу из воздуха.
– А состав этого раствора – тайна?
– Да. Это наше ноу-хау, как говорят иностранцы.
– Ноу-хау – это понятно. Это же деньги, наверно. Кстати, а сколько стоит забальзамировать человека?
– Не знаю… Я не финансист.
– А вот ваши специалисты, я слышал, бальзамировали иностранных вождей.
– Да. Это Димитров в Болгарии, Готвальд в Чехословакии, вьетнамский руководитель Хо Ши Мин, Агостиньо Нето в Анголе…
– И что, все это в порядке социалистической помощи, бесплатно?
– Ну нам-то, работникам, конечно, обычную зарплату давали, а государство, по-моему, за это получало определенную плату.
– Сколько?
Алексей Алексеевич поднял взгляд к потолку и задумался. Василий украдкой подтянулся в кресле и стал разглядывать бумаги, лежавшие на столе.
– Думаю, речь может идти о суммах… в миллион или полтора миллиона… долларов… за каждого, – медленно сказал Русанов и опустил взор на собеседника, но за мгновение до этого Наводничий успел уставиться куда-то в угол комнаты.
– Хотя я не уверен, – продолжил Алексей Алексеевич. – Может, с какой-то из этих стран и вовсе денег не брали. Это ведь было дело политики. Экспорт идеологических ценностей не преследовал материальной выгоды.
– Понятно. А вы сами с идеологической точки зрения как к своей работе относитесь?
– Я ученый.
– Ну, а как вы отнесетесь, скажем, к тому, что сейчас вот возьмут и решат похоронить Ленина?
– Это будет, прежде всего, научная потеря. Все-таки никто в мире подобного не делал. Мы накопили уникальный опыт. Жалко, конечно, будет. Мы всю жизнь работали над этим.
– Да, это, конечно, неприятно, когда зарывают труд всей твоей жизни. Но пока можно не расстраиваться, ведь ничего не решено, и может быть, ничего такого не произойдет.
– Посмотрим.
– Не хотел бы вас обидеть, но такой вот еще вопрос: есть ли уверенность, что тело сохранено полностью? Ходят слухи, что некоторые части сохранить не удалось и что поэтому их сделали из воска или еще из чего-то. Это правда?
– Нет, это абсолютная неправда. Все, что было, то и осталось. Я работаю в лаборатории с пятьдесят второго года и могу сказать, что никаких изменений не произошло. Некоторые негативные изменения тканей произошли в самом начале, в двадцать четвертом году, когда еще не собирались сохранять тело на долгий срок. Пальцы на одной из рук потемнели, поэтому теперь они поджаты в кулак. Чтобы было незаметно.
– Хорошо. Скажите, а внутри тела что находится?
– Ничего. Внутренние органы удалены.
– Ага! Так-так. Тогда каким же образом сохраняется объем тела? Ведь внутри должен быть каркас, чтобы живот не проседал.
– Каркаса внутри нет. Грудная клетка сама держится – за счет ребер, а в брюшную полость мы помещаем ткань, рулон обычной ткани, которая пропитана бальзамирующим раствором. Поэтому в саркофаге тело смотрится нормально. Но, вообще-то… обычно мы о таких подробностях не говорим. Это может показаться неэтичным по отношению к телу Ленина и по отношению к посетителям Мавзолея.
– Конечно. А вот глаза как? Там что внутри?
Алексей Алексеевич вздохнул.
– Глазные яблоки заполнены специальной пастой. Она обладает теми же сохраняющими свойствами, что и бальзам для тела.
– А голова Ленина, насколько я знаю, пустая, да?
– Да. Мозг был удален. Он находится в Институте мозга и хранится в виде срезов, которые помещены между стекол.
– То есть мозг нарезан, как… э… как колбаса, и каждый ломтик лежит между стекол? Фантастический бутерброд получается, – весело сказал Наводничий и даже хохотнул, но тут же спохватился и снова изобразил на лице серьезную задумчивость. – Вы меня извините за это сравнение. Просто хочется понять все как можно точнее.
– Вы все правильно поняли, – ответил Русанов. Он по-прежнему был невозмутим.
– А зачем решили сохранить мозг? – спросил Василий.
– В этом институте сохраняется не только мозг Ленина, но и многих выдающихся личностей. Зачем? Видимо, хотели уловить какие-то особенности строения, выяснить взаимосвязь между строением мозга и талантами человека. Насколько это реально, трудно сказать. По структуре мозга, я полагаю, вряд ли можно что-либо выяснить. Скорее, гениальность связана как-то с обменными процессами.
– Кстати, если мозг из головы Ленина вынули, значит, ему череп пилой распиливали. Или топором разрубали. На голове должен быть довольно-таки большой шрам. А я, когда бывал в мавзолее, ничего подобного не видел.
– Вы рассуждаете здраво. Шрам действительно существует. Он тянется от уха до уха через темя. Раньше, чтобы скрыть шов, вокруг головы клали такой, знаете ли, венчик. Но теперь необходимости в венчике нет. Теперь шов замаскирован специально разработанной для этой цели пастой. Паста имеет цвет кожи и незаметна для посетителей мавзолея.
– Понятно. А какие манипуляции с телом проводятся сейчас?
– Мы периодически опускаем тело в бальзамирующий раствор. Нечасто, примерно раз в полтора года.
– И оно там отмокает, впитывает раствор, да? И как вы его кладете в ванну? Прямо в костюме?
– Зачем же? Раздеваем его и кладем. Потом опять одеваем.
– Ясно-ясно. А как вы его из саркофага вынимаете? И как переносите в ванну? Я имею в виду, при помощи специальных рычагов? Или как? Тело же, наверно, непрочное.
– Ну почему же? Мы берем его, как обычного… как обычное тело. Тело сохранило эластичность. Так что просто руками. Берем и погружаем в емкость. И бальзамирующий состав…
– Да. Состав проникает куда нужно, да? И внутрь тела, и в голову, да?
– Конечно. В голову тоже. Бальзам попадает внутрь головы через горло.
– Наверно, когда вы погружаете в раствор тело Ленина, у него из носа пузырьки идут. Ведь из пустой головы воздух должен выходить, правильно?
Русанов кивнул.
– Вот бы фото сделать, – мечтательно сказал репортер.
– Извините, но фотографировать эту процедуру нельзя, – безразличным тоном сказал Русанов. – К сожалению.
– Эт-то да, – искренне пригорюнился Василий.
– У вас есть еще вопросы?
– Позвольте мне сфотографировать вас, – сказал Наводничий. – Вот, скажем, на фоне портрета Ленина, раз уж нельзя попасть в вашу лабораторию.
– Да, пожалуйста. Но я не говорил, что нельзя попасть в лабораторию, – сказал Русанов, и в глубине его спокойных синих глаз скользнула искра озорства. – Я говорил, что запрещено фотографировать процедуры, которые проделываются с телом Ленина.
Василий даже не пытался скрыть своего удивления и радости.
– Да? – сказал он, едва веря в удачу, но уже напряженно соображая, что ему сулит предложение Русанова. – Значит, можно будет сделать съемку в лаборатории? О! Алексей Алексеевич, спасибо! А может… там есть еще какие-то тела, которые вы сохраняете? И может, вы разрешите сфотографировать их?
– Конечно, – индифферентно ответил медик. – Мы как раз занимаемся сейчас очень интересной работой. Восстанавливаем мумию древнего скифского воина.
Василий слушал и одновременно готовил фотоаппарат к съемке. На этот раз он пристегнул не тот громадный объектив, через который разглядывал голубя на голове Маяковского и ножки девушки, а другой, гораздо меньший. Сверху аппарата Наводничий приладил фотовспышку с поворотной головной частью и деловито огляделся.
– Так, встаньте, пожалуйста, вот здесь, – сказал он. – Ага, вот так. Внимание, Алексей Алексеевич, – Василий нацелил объектив на Русанова. – Работаем.
Один за другим три ярких всполоха метнулись к потолку, раздались щелчки затвора фотоаппарата. Наводничий повернул головку фотовспышки набок и сделал еще несколько снимков. Теперь при каждом щелчке аппарата свет вспышки шарахался о ближайшую стену.
– А почему вы направляете вспышку не на меня, а в сторону? – спросил Русанов.
– Специально. Понимаете, свет отражается от поверхности потолка или стены (ну, неважно от чего) и рассеивается равномерно. Картинка от этого получается более качественной: не бывает жирной тени за фигурой, и глаза человека не дают красного отсвета.
– Я вижу, вы профессионал.
– Да, – сказал Василий без надменности, но твердо. – Ну, Алексей Алексеевич, здесь у нас вроде бы все. Теперь пойдем в лабораторию?
– Да, пойдемте. Но имейте в виду, что много времени я вам уделить не смогу.
– Ничего, мы быстро управимся, – сказал Василий, выходя вслед за Русановым из кабинета. – Значит, говорите, скифский воин?
…До того, как Русанов с Наводничим вошли в лабораторию, в ней царила музейная тишина. Собственно, о лабораторном предназначении этой просторной светлой комнаты говорил лишь стоявший в углу стеклянный шкаф с разноцветными растворами в многочисленных банках и баночках да еще небольшой стол на колесах, на котором были разложены сверкающие хирургические инструменты, в основном зажимы и пинцеты различной конфигурации и величины. Больше здесь ничего не было. Если не считать, конечно, главного: в центре комнаты помещался второй, стационарный стол, узкий и длинный. Сверху его закрывал надстроенный защитный колпак с плоской стеклянной крышей и стеклянными опирающимися на периметр стола боками. Несмотря на то, что деревянные рейки, из которых состоял каркас этого сооружения, были тщательно ошкурены и полакированы, выглядел колпак таким, каким и был на самом деле, – примитивным и кустарным.
Впрочем, о неказистости этого ящика вмиг заставляло забыть его содержимое. За стеклом, на белой простыне, покоились настоящие мощи. Древний скиф лежал на спине, а голова его была повернута направо. Покрытое темно-коричневой кожей тело сильно усохло, в некоторых местах кости были оголены – особенно на лицевой части черепа, – и все же это была мумия, а не скелет. Но что сохранилось особенно хорошо, так это густые каштановые волосы, заплетенные на затылке в две толстые косы, которые аккуратно лежали на левом плече мумии. Широкий оскал и пустые глазницы скифа были обращены ко входной двери, словно он, как живой, только что оглянулся на звук отпираемого замка.
Дверь открылась, и в лабораторию вошли ученый и репортер.