— Кому прикажете передать бригаду? Я скот довел до места — теперь, может, кто другой руководить будет… У меня пока отсрочка от армии, но скоро, наверно, кончится.
Лобов перебил его:
— Когда кончится, тогда посмотрим, а пока руководите сами. У вас сейчас одна задача: готовиться к зиме. Ремонтируйте скотный двор, заготавливайте сено. Надеяться вам не на кого.
Алеше не нравился крутой тон председателя. Было обидно: принимают так, будто сюда приехали нахлебники!.. Алеше казалось, что председателю надо отвечать так же круто, но Антонов, к его удивлению, заговорил так, будто извинялся:
— Вы, конечно, правы, но войдите в наше положение: припасов у нас нет никаких.
— Косите траву! — снова перебил его председатель. — У вас есть лошади, а лобогрейку получите в центральной бригаде.
— Зачем нам лобогрейка? — не понял Антонов. — Нам не хлеб убирать, нам сенокосилка нужна.
— Сенокосилок нет. Берите, что дают.
— Какое ж это сено в сентябре? — подумал вслух Антонов. — Одни стебли.
— Что? — переспросил Лобов, хмуря брови. — В декабре и такого не будет, а кормить скотину чем-то придется. Так что косите какое есть.
— А если дожди пойдут? — не сдавался Антонов.
— А если мне сейчас кирпич на голову упадет? — рассердился председатель.
Алеша невольно поднял голову к потолку: нет, потолок здесь был дощатый.
Председатель потер рукой бритую голову. Вышел из-за стола, заговорил сурово:
— Сводку Совинформбюро читали? Немец у Сталинграда, вот-вот к Волге выйдет, а мы все ищем легкой жизни… Нет ее у нас, легкой жизни! Есть только одна забота — выстоять! И выстоять должны мы с вами, а не кто другой!
Странное дело, до сих пор Алеша слушал председателя с неприязнью, а тут вдруг понял, какую малую частицу всех бед и трудностей составляют беды и трудности их бригады. Должно быть, Антонов тоже понял это, потому что вдруг согласился:
— Коль так — будет сделано! Принимаю приказ к руководству!
— Что? А, ну да, принимайте! — несколько удивленно произнес председатель. Потом подошел к Алеше и спросил:
— Комсомолец?
— Нет.
— Что ж так? В самый раз в комсомол вступать. Что?
Алеша кивнул: наверно, пора. А Лобов заговорил, обращаясь почему-то к нему:
— У нас для своего скота кормов в обрез, все отдали фронту. А тут вы нагрянули: запасов никаких, впереди зима, бескормица. Зима в Заволжье суровая, и надо, чтобы люди в вашей бригаде знали: единственное спасение — работа…
— Работать мы умеем! — заверил его Антонов. — А кто не хочет — заставим.
И снова Алеше показалось, что в глазах председателя мелькнуло удивление.
— Вот и покажите, на что способны! — заключил Лобов и тут же предупредил: — Паек вам будет, как всем колхозникам: триста грамм муки и пять — растительного масла. На день. В счет расчета.
Он повернулся к мужику со счетами:
— Авдеич, прими у них акты и накладные! Да проверь хорошенько.
Тот оторвался от бумаг, почесал за ухом, вздохнул тяжко:
— Не силен я в этих делах, Данилыч! Уволил бы ты меня от них!
— Пришлют бухгалтера — уволю, — сказал Лобов, — а пока делай все как следует!
— Кабы я знал, как следует!.. — сокрушенно произнес мужчина.
Тут они все заговорили про имущество, инвентаризационные ведомости. Алеша постоял-постоял и вышел на крыльцо. Вскоре за ним вышел и Антонов.
— Ну, что твои вороные, не застоялись? Давай поехали!
По дороге к дому бригадир насвистывал какой-то незамысловатый мотив, и по его лицу видно было, что он доволен.
— Теперь можно и с народом поговорить! — сказал он сам себе.
Когда они возвратились, Алеша распряг лошадей и, направляясь домой, прошел мимо мазанки, в которой жили Пономаревы, — так, на всякий случай пошел. Случай оказался на редкость удачным: у двери стояла с решетом в руках Аня, перебирала сушёные яблоки. Алеша вдруг подумал, что косы у нее ничуть не рыжие, а очень красивые, соломенного цвета.
Увидев его, Аня удивилась:
— Ты откуда с уздечками?
— Ездил в правление с Антоновым.
— Ну, что там говорят?
— Сено косить будем.
— Ой, я не умею!..
— И я не умею, но думаю — научимся.
— Возьмешь меня в помощницы? — спросила Аня с улыбкой.
— Возьму, если пойдешь! — храбро согласился Алеша. — Приходи на собрание, Антонов обо всем расскажет.
Через час возле небольшого амбарчика, где хранилось бригадное имущество, Антонов уже произносил перед односельчанами речь. Говорил он громко, напористо, зорко всматриваясь в лица женщин:
— Мы с вами, пока гнали скот, привыкли к легкой жизни, привыкли ничего не делать. Сейчас все пойдет по-другому. С завтрашнего дня я заведу новый порядок: все до единого на трудовой фронт! Никаких больных, слепых, хромых! В правлении сказали ясно: для нашего скота нет ни грамма кормов. Все, что накосим, то и будет кормом. Потому я требую дисциплины, железной дисциплины. А кто будет нарушать, с того буду спрашивать по законам военного времени. Вот так!
Детишки, шнырявшие между взрослыми, притихли, зато женщины загомонили. Алеша был обескуражен: бригадир говорил вроде те же слова, что и Лобов, но выходило почему-то совсем другое…
Тамара Полякова, прислонясь к углу амбара, презрительно улыбалась. Ее обычно ласковые серые глаза зло глядели на Антонова.
— Страсти-то, страсти! — произнесла она насмешливо. — Сохрани бог, небо провалится — всех перепелок подавит!.. Ты кому, бригадир, грозишь: дисциплина, закон военного времени?!.
Ее поддержала Евдокия Сомова. Выступила вперед в сбитом набок платке, из-под которого торчали клочковатые, как пакля, волосы:
— Что-то больно круто рассудили в правлении: ни грамма кормов! Это что ж, колхоз от нас отказывается? Не по-советски получается!
Алешу словно что подтолкнуло: опасаясь, что его кто-то остановит, он заговорил торопливо:
— Председатель не так сказал! Он сказал, паек нам дадут! Он говорил, что косить надо… Немцы до Сталинграда дошли. Мы должны сами косить, потому что колхоз все отдал для фронта!
Тут он нечаянно посмотрел на Аню, увидел ее широко открытые глаза, сбился и умолк. Ему стало стыдно: тоже мне, оратор выискался! Но ему так хотелось сказать о том, что он понял и почувствовал там, в правлении…
К Алешиному удивлению, его бессвязная речь была принята всерьез, все замолчали. Антонов, видимо, спохватился, что взял слишком круто, и сказал:
— Насчет кормов — я добьюсь помощи. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю! И насчет пайка — дадут паек! Но главное, надо косить сено.
Сомова озабоченно вздохнула, плотней запахнула полы своего пальто с нарядными роговыми пуговицами.
— Нас, Веньямин Васильевич, не надо заставлять работать, мы сами пойдем. Но и ты позаботься: двое мальцов на руках, куда мне с ними на сенокос?
— Косить будет молодежь, — заявил Антонов. — Я брата своего, Степана, посажу на лобогрейку, Алексей вот, Торопов, будет косить!
Тамара повела бровью в Алешину сторону:
— Молоды больно работнички!..
— Ничего, — возразил бригадир, — справятся! Я сам бы пошел на косилку, да рука болит.
Он для наглядности поднял правую руку, перебинтованную выше запястья.
Попросил слова дед Митя.
— Я, конечно, в бригаде недавно и выступать мне вроде рано. Все ж скажу: дел у нас много, а людей мало. Надо думать, как распределить работу. Чтобы каждый знал, кому, как говорится, лежа работать, а кому стоя дремать…
Антонов уверенно кивнул:
— Насчет распределения — моя забота. Завтра утром вот здесь, на амбаре, будет висеть список, кому какой наряд.
7
По ночам Алеше снились длинные валки сухой травы. Стрекотали ножи косилки, мотались перед лицом крылья лобогрейки, скошенная трава ложилась на полок, и Алеша, напрягаясь всем телом, так что кололо в боку, сгребал и сбрасывал ее с полка. Взад-вперед ходили треугольные ножи, мотались крылья, соленый пот заливал глаза, а позади косилки оставались длинные валки сена, которые казались диковинными змеями, лежавшими поперек поля.
Даже во сне Алексей чувствовал, как ноют руки, плечи, спина. Просыпаясь утром в нетопленом доме, он испытывал желание забраться куда-нибудь в темный и теплый уголок, свернуться калачиком и снова уснуть. Но за окном уже слышался голос Степки:
— Тетя Аня, Лешка поднялся?
— Встает, поднимается уже! — отвечала мать, и тут уже не было никакой возможности лежать под одеялом.
Алексей поспешно вставал, одевался, шел к умывальнику. Холодная вода обжигала лицо и сразу прогоняла дремоту. На столе его ожидала тарелка с супом: прозрачная, без единой жиринки, вода и черные ржаные клецки в ней. Клецки эти давным-давно опротивели ему, но никакой другой еды у них не было и не предвиделось. Наскоро похлебав этого варева, он брал фуражку, телогрейку и бежал к конюшне. Солнце только поднималось, и вся степь была покрыта серебристым инеем — начались заморозки.
Степан уже поил лошадей. Воду доставали из глубокого колодца с помощью старого облезлого быка. Стоя на колодезном срубе, Степка покрикивал на быка, и тот меланхолически брел вперед, выгибая шею к земле, упираясь копытами в проторенную им же самим тропу. Бык точно знал длину металлической цепи, и останавливался в строго определенном месте. Когда четырехведерная бадья поднималась над срубом, ее подхватывал Степан или Алеша, — смотря по тому, кто поил лошадей, и, напрягаясь от усилий, опрокидывал в желоб, после чего снова бросал бадью в колодец. Бык заученно пятился назад, пока не достигал ближней к колодцу, тоже хорошо заученной отметки. Затем все повторялось сначала.
Напоив коней, они забирали свою пару: гнедого Лыска и рыжую кобылицу. Молодые лошади-двухлетки боялись сбруи, особенно Лыско. Надеть на него хомут было сущим мучением, хотя под седлом он ходил прекрасно. Натянув на лошадей сбрую, Степка и Алексей ехали в степь, где лежали скошенные вчера валки и где оставалась на ночь их косилка. Железные сиденья на лобогрейке были покрыты инеем.
Пока запрягали, пока налаживали косилку, солнце поднималось выше. В воздухе теплело, иней на металле постепенно исчезал, таял. Но они медлили с началом работы. Это был самый нелюбимый час, вечно что-то не ладилось: то рвалась постромка, то хомут им дали чужой…
— Ты что, не видел, что чужой? — сердился Алексей на Степана.
— Не видел! Пришел бы да сам запряг, чем ругаться! — отвечал ему Степан.
И Алексею становилось стыдно, потому что Степка постоянно помогал ему в работе: лишний раз сходит за лошадьми, пересядет не в свою очередь на место скидальщика. Нет, Степан был хорошим товарищем, Алексей это понимал. Но когда работа не ладится, невольно сердишься на всех и на себя.
Косилка трогалась с места, врезалась в траву, но не срезала, а лишь мяла ее. Влажная трава забивала ножи — приходилось останавливаться. Почистив ножи, они гнали лошадей рысью, нож стучал часто-часто, и только так удавалось скашивать траву. Но теперь круто приходилось скидальщику: чтобы не быть заваленным потоком травы, который неумолимо надвигался, наползал на косилку, приходилось безостановочно махать вилами, скидывать траву с полка. Деревенели руки от усталости, пот струился по лбу («Вот почему эта косилка называется лобогрейкой», — мелькало в голове у Алексея). Ему казалось, что он превратился в придаток к лобогрейке и единственное назначение его — скидать, скидать и скидать наползающую на него траву…
К полудню воздух становился сухим и на поле появлялись женщины во главе с Дмитрием Дмитриевичем. Они копнили и скирдовали сено, скошенное ребятами, — сушить такое сено не приходилось, оно и так было сухим. Глядя на эту пожухшую серую траву, Пономарев говорил женщинам:
— От такого сена, бабоньки, пользы будет по грошу с аршина: ничего в нем питательного не осталось!
Обычно веселые глаза Дмитрия Дмитриевича глядели озабоченно. Алексей тоже видел, что к их сену скотина не притрагивалась. Но впереди ничего лучшего не ожидалось — Алексей хорошо помнил слова Лобова, — и потому они продолжали косить эту жесткую, колючую, высохшую на корню траву. К вечеру в степи оставались длинные ряды валков, и Алексей со Степаном чувствовали, что день не прошел зря.
А потом появлялась Аня с большим, похожим на раскрытый циркуль, сажнем — Аня в бригаде совмещала обязанности кладовщика и учетчицы. Алексей замечал ее появление сразу, когда она еще только отделялась от хуторских домов, направлялась в поле. Ему нравилось, как она идет легкими быстрыми шагами, чуть раскачиваясь. Не подходя к ним, Аня измеряла скошенный участок, а они настороженно следили за ней: выполнили норму или нет?..
Еще издали она кричала им:
— Есть норма! Есть!
Да, все-таки не зря они работали весь день!
В конце сентября, в один из погожих осенних дней, к ним в поле пришел худенький невысокий парень в выбеленном дождями плаще. Через плечо у парня висела кожаная командирская сумка. Пока он подходил к ним, Алексей и Степка гадали, что за человек и чего ему надо. Парень приблизился, и Степан остановил лошадей.
— Здорово работали! — приветствовал их парень.
— Здравствуйте! — откликнулись они.
— Как дела с нормой? — спросил парень. — Будет к вечеру?
— Наверно, будет, — произнес Алексей, все еще теряясь в догадках, кто таков этот человек.
— Я — секретарь райкома комсомола, а звать меня Иван Зверобой. У меня к вам, ребята, такой вопрос: вы комсомольцы или нет?
— Нет.
— Ну вот что, парни: мне говорили, что работаете вы хорошо. А вот что не в комсомоле — это плохо. Надо вам вступить в комсомол. Как вы на это смотрите?
Степка отвел глаза в сторону, глухо отказался:
— Нет, я не могу. Грамоты у меня мало.
Зверобой стал убеждать его, что главное — работать хорошо, а с образованием можно повременить, учиться будем, когда придет победа. Он говорил с таким воодушевлением, будто здесь стояли не два парня, а добрая сотня людей: бледное лицо секретаря покрылось румянцем. Но Степан снова отказался, чем удивил Алешу: непонятно было такое упорство товарища. Сам он решил, что в комсомол вступит, так и сказал Зверобою. Тот обрадовался, больше не стал уговаривать Степку. Извлек из полевой сумки карандаш и бумагу, и Алеша написал заявление о приеме в комсомол.
Зверобой пообещал:
— На днях будет бюро — разберем твое заявление. Главное сейчас — не ударь лицом в грязь, в смысле работы. Понял, Леша? Надеюсь на тебя. А сейчас — пойду, мне еще надо попасть в «Красную звезду».
Когда секретарь райкома ушел достаточно далеко, Алексей спросил Степана:
— Ты чего ж не написал заявление?
Тот неловко улыбнулся, объяснил, пряча глаза:
— Это всегда надо быть передовиком, а я не могу. И Вениамин будет ругаться…
— Кто? — удивился Алексей. — Твой брат?
— Он сказал мне: никуда не суй носа без моего разрешения! Я и не сую.
Это было непонятно Алеше. Но еще больше его удивила Аня. Когда он рассказал о встрече с Иваном Зверобоем, Аня спросила:
— Ты не боишься, что тебя на фронт заберут?
— Чего ж бояться? Если надо будет, заберут: на то я и в комсомол вступаю.
— Нет, я не смогла бы, — призналась Аня. — Это надо быть такой, знаешь, боевой! А я — трусиха.
— Ты? — не поверил Алексей.
— Ну да, правда! — улыбнулась Аня.
Алексей больше не заговаривал с ней на эту тему. К тому же Зверобой не появлялся у них в бригаде, и Алеша стал сомневаться, примут ли его самого в комсомол, — где уж тут было уговаривать Аню!
Дни все еще стояли погожие, и ребята были в поле с утра и до вечера. Однажды, уже в октябре, Алексей и Степан скосили больше обычного — такой выдался день, что все у них ладилось, останавливались всего один раз, на обед. К вечеру, когда солнце было уже на закате и Аня замеряла скошенную делянку, Алексей и Степка распрягли лошадей и, пока не стемнело окончательно, принялись точить ножи косилки. Внезапно из-за высоких зарослей чернобыльника вынырнул на своей Мушке бригадир. Увидев брата, Степан сказал встревоженно:
— Ну, сейчас нам будет!..
— Это почему?