Были два друга - Иншаков Павел Кузьмич 12 стр.


    В бригаде штукатуров работало шесть человек, из них одна женщина - тетя Феня. Коллектив был дружным. Штукатуры, уже все пожилые, встретили новенькую шуточками и прибауточками. Бригадир Алексей Сидорович, бывший фронтовик, с изуродованными пальцами левой руки, весельчак и балагур, спросил:

    - На крестины позовешь?

    Даша покраснела, сурово сжала рот, отвернулась. Слова бригадира она приняла как насмешку.

    - Чего, молодушка, зарделась? Это дело житейское, - сказал бригадир.

    На Дашу со всех сторон посыпались грубоватые шутки. Закусив губу, она работала молча. После этого на нее начали коситься, дивясь ее обидчивости и молчаливости.

    Как- то был перебой с материалом. Штукатуры поворчали, поругали прораба и пошли в столовую погреться чайком. Даша и тетя Феня присели на настил.

    - Чего это ты хмурая и молчаливая?

    - Я всегда такая, - буркнула Даша.

    - Вижу, тяжесть у тебя на душе.

    Даша недоверчиво посмотрела в серые глаза собеседницы. Лицо тети Фени чистое, без единой морщинки. Из-под серого платка, забрызганного алебастром, выбивалась прядь русых волос.

    - В лице потемнела. Видно, не сладко живется. А это плохо для дитяти. Нервным оно у тебя будет. Молодая, а скрытная. Нехорошо. Когда горем поделишься с людьми, и на душе легче. Так-то, девонька.

    - Люди злы, - ответила Даша.

    - Есть и такие. Всех мерить на один аршин нельзя. Молодая, жизни еще не знаешь, а в людях разуверилась. Нет, девонька, хороших людей на свете больше. Да и плохими люди становятся всяк по своей причине. Муж-то у тебя есть? - вдруг спросила тетя Феня.

    - Нет.

    - Бросил или характерами не сошлись? Даша не ответила.

    - Одна, значит?

    В голосе женщины были материнская теплота и осуждение, участливость и скупая ласка простой труженицы. Даша подумала: «Надо послушать мачеху, сходить к ее знакомой».

    - Страшно мне, тетя Феня, - подавленно сказала Даша.

    - Чего тебе страшно?

    - Всего страшно. Куда же мне с ребенком? Из дому выгонят.

    - Держись. Оно, конечно, в твоем положении с ребенком будет нелегко. Да что поделаешь, девонька Главное, духом не падай. И о людях не надо так думать. У каждого из нас свои радости, свое горе.

    Даша припала головой к груди тети Фени, заплакала. Женщина обняла ее, ласково пошлепала ладошкой по спине, как обычно матери утешают плачущего ребенка.

    - Ну вот! Ты сама еще дитя. Жизни не видела. Попала в беду, и тебе кажется, свет клином сошелся. Я одна в войну осталась с тремя детишками. Ты думаешь, мне легко было? И работать надо, и за детьми смотреть. Придешь, бывало, вечером с работы усталая, злая, накормишь детишек, а самой кусок в горло не лезет, белый свет тошен. Вместо того, чтобы отдохнуть за ночь, наревешься вволю, а утром снова на работу. И вот однажды почтальон принес письмо. Раскрыла конверт и обмерла. Это было извещение о смерти мужа. Плакала я, руки, себе от горя кусала, волосы на голове рвала. Не знаю, что бы стало со мной, если бы не дети. А потом переболело, перегорело в душе. Жить-то надо, детей воспитывать. После войны замуж вышла второй раз. У мужа тоже дети. И ничего, живем, не бедствуем. А ты молодая. Ежели полюбит кто по-настоящему, то и на ребенка не посмотрит. Дети, девонька, они не обуза. Они - наша радость.

    Слушая пожилую женщину, Даша думала о ее мужестве. Остаться в войну без мужа с тремя детьми - нелегко. Видно, вдоволь испила бабьего горя, и не согнулась, не пала духом, не разуверилась в людях. Ей стало стыдно за свое малодушие. Ведь на работе ее никто не обижал, никто не смеялся. Ну, а мачеху не надо принимать во внимание.

    - Поговорила с вами и легче стало, - сказала Даша, вытирая глаза кончиком платка. - Спасибо, тетя Феня. Вы как мать родная. - Она улыбнулась.

    - Красивая ты, девонька, только плохо, что духом упала. Оттого и в лице потемнела. Нельзя чураться людей. Ты вот на бригадира обиделась. А мужик он славный. В обиду никого не даст. Последним рублем поделится. Так-то, девонька.

    - Совестно мне было. Так и кажется, что все смеются надо мной, - призналась Даша.

    - Серьезный человек не будет смеяться чужой беде, а поможет, если не делом, то словом добрым. Ну, а дуракам закон не писан, - ответила тетя Феня, зябко поеживаясь. - Что-то наших мужиков долго нет. Пойдем-ка погреемся.

    После разговора с тетей Феней Даша воспрянула духом, стала смотреть людям в глаза. За работой как-то забывалось горе.

    Шли дни. В душе теплился огонек надежды, что Николай пришлет письмо или сам приедет. Но он молчал. Видно, плохо любил, если перестал писать. Даша жалела, что сама оттолкнула его от себя. Во всем сама виновата. Доверчивой, ей и в голову не приходило, что все его письма попадали в руки Натальи. Сначала это делалось ради любопытства, но так как письма у сестер вызывали жгучую зависть, то позже все они шли в печку.

    В середине января закончились штукатурные работы. Даша до весны получила расчет.

    - Ну вот, еще один дармоед прибавится, - сказала Марья Васильевна, косясь на падчерицу. - Кому нужна такая работница? Ну что, не я ли тебе говорила - узнаешь, почем фунт лиха.

    За этим последовала очередь упреков и оскорблений. Даша выслушала их молча.

    - Мне обещают работу, - сказала она.

    Чтобы не торчать дома, она с утра уходила в город и бесцельно слонялась по улицам, лишь бы не быть на глазах мачехи.

БЕДА НЕ ХОДИТ В ОДИНОЧКУ

    Как- то вечером Даша вернулась домой усталая и голодная. Еще в сенях она услышала оживленный разговор, но когда вошла в комнату, все вдруг замолчали, растерянно поглядывая на нее. Значит, разговор шел о ней. Домочадцы ужинали. От голода и усталости у Даши кружилась голова, запах свежего хлеба и жареного картофеля остро щекотал ноздри. С тех пор, как она лишилась работы, ни разу не ела вволю. При одной мысли, что она «дармоедка», пропадало желание есть.

    Даша сняла пальто, подошла к печке и стала греть над плитой руки. За столом подозрительно молчали, и в этом Даша почувствовала что-то недоброе.

    - Тебе особое приглашение нужно? - сказала Марья Васильевна.

    Даша села за стол. Наталья загадочно переглядывалась с матерью. Несмотря на голод, у Даши пропал аппетит; от предчувствия чего-то неприятного заныло сердце.

    - Работу все ищешь? - спросила мачеха.

    - Обещают, - ответила Даша и положила вилку. Хлеб комом застрял в горле. Не дадут спокойно поесть.

    - Эх, ты! Время к декретному отпуску, а тебя уволили. Подавай в суд. Или ты думаешь, что я буду кормить тебя и твоего выродка? Ешь, чего губы надула!

    - Спасибо. Я сыта уже вашими заботами.

    - Ишь, гонору сколько! И чем гордиться?

    Сестры засмеялись. Даша насупилась и встала из-за стола. Марья Васильевна сердито посмотрела на дочерей.

    - А вы, дуры, чего шебуршитесь? Дармоедки несчастные. Сидите на моей шее, а мне через вас хоть разорвись. В милицию того и гляди заберут. И черт вас не возьмет!

    Сестры по-прежнему ели, не обращая внимания на брюзжание матери.

    - Мамочка, ты чего ворчишь на нас? Мы будем кормить тебя на старости лет, - сказала Наталья.

    - Вы накормите. Себе ладу не дадите. Милостыни у вас не выпросишь. - Марья Васильевна глянула на Дашу. - Там тебе на комоде письмо.

    - Мне? - не поверила Даша.

    Она бросилась в другую комнату. На комоде лежал голубой конверт. Схватила его, прижала к груди, не обращая внимания на то, что через открытую дверь за нею наблюдают. Быстро вскрыла конверт, тут же, стоя у комода, начала читать. Но что это? Как ой смеет!… Неужели это мог написать ей Николай?

    Она скомкала листок, шатаясь, добралась до кровати, уткнулась лицом в подушку. Можно ли после этого верить людям! А тетя Феня говорила… Нет, это немыслимо. За что?

    Что же делать? Как дальше жить? Огонек надежды слабо мигнул и погас, оставив после себя копоть. Она и без того натерпелась упреков и оскорблений. Надеясь, ждала, верила, что он любит. Но ничего этого нет. Он обманул! Ее сердце - окровавленный комок, затоптанный в грязь. Нечем дышать. Для чего теперь жить? Ради будущего ребенка? Чтобы и он мучился, как она? В уши будто напевает кто-то заунывно и тоскливо: «Мне недолго добежать до проруби…»

    Даша представила себе эту прорубь, схваченную ледяной коркой. Вокруг унылое безмолвие, снег, в небе холодно искрятся далекие звезды.

    Она плакала без крика, судорожно хватая ртом воздух. Оглушенная горем, не слышала, о чем говорили в соседней комнате. Наталья начала было хихикать, на нее прикрикнула Марья Васильевна:

    - Ну, чего зубы скалишь? И меня в грех впутала, окаянная, чтобы тебя чума забрала. И как таких бесстыжих земля держит?

    В сердце Марьи Васильевны проснулось к падчерице чувство сострадания. Она ругала себя за то, что поддалась уговорам Натальи и написала студенту лживое письмо. Хотелось поскорее сбыть падчерицу с рук. Студент женится на ней или нет, это еще вопрос. Кому нужна девка с ребенком на руках? Надо склонить ее к аборту и быстрее сбыть кому-нибудь. Девка пригожая, женихи найдутся…

    Всю ночь Марья Васильевна ворочалась в своей спальне на пуховиках, опасаясь, чтобы Даша не наложила на себя руки. Тут не только грех падет на душу, могут, чего доброго, посадить в тюрьму. У соседей Марья Васильевна была на плохом счету, донесут прокурору, а тот все припомнит: незаконно присвоенное сиротское добро, спекуляцию… «Люди злы,- думала Марья Васильевна, ворочаясь с боку на бок. От них того и жди нападок».

    В душе ее не было злобы к падчерице, а вот ворчит, обижает сироту. Даша смирная, послушливая, трудолюбивая. Может быть, и злит Марью Васильевну то, что Наталья и Люба не стоят Даши. И лицом хороша, умница, домовитая, а ее дочери - лентяйки.

    А тут еще этот проклятый дом. Не ради себя она пошла на махинации, сироту обворовала. Все это ради дочерей. Куда они денутся, если что случится с матерью. Жалко их, дочери родные. Они потому злы и завистливы, что обижены судьбой. И Дашу ненавидят из зависти. Письма студента читали и в печке сжигали, а Наталья уговорила ее написать ему

    «Ох, плохи дела! Нечисто на совести. Подлости в человеке, как пакостей в мусорной яме», - вздыхала Марья Васильевна, прислушиваясь, чтобы Даша тайком не ускользнула из комнаты.

    А может, она ушла? При этой мысли Марье Васильевне стало не по себе. Она вскочила с кровати, нащупала в темноте ногами шлепанцы, вышла в соседнюю комнату, где спали девушки. Прислушалась. Слышно посапывание Любы, чуть всхрапывает Наталья. На Дашиной постели тихо. Марья Васильевна так и задрожала. В темноте долго не могла нащупать выключатель «Арестуют, упекут в тюрьму. Господи ты боже мой!» Она готова была упасть на колени, молить бога, чтобы он пощадил ее, несчастную, от милиции и суда.

    Наконец нащупала выключатель Даша все так же лежала на неразобранной постели, уткнувшись лицом в подушку. У Марьи Васильевны отлегло на душе. Слава богу! И так стало жаль несчастную девушку, что на глаза навернулись слезы. Подсела она к Даше на кровать, положила руку на ее плечо.

    - Спишь, доченька?

    Даша повернула голову, открыла глаза с опухшими веками.

    - Что случилось? - спросила Марья Васильевна, хотя о содержании письма ей еще днем рассказала Наталья - домашний «цензор».

    Даша снова уткнулась лицом в подушку. Марье Васильевне хотелось признаться перед падчерицей во всем, но подумав, что это может повлечь тяжелые последствия, воздержалась от своих откровений. Погладила Дашины темные мягкие волосы.

    - Разлюбил, что ли? - допытывалась Марья Васильевна. Даша молча плакала. - Плюнь ты, деточка, на него. Найдешь себе получше. Не послушала меня, а напрасно. Ходила бы королевой.

    Даша молча слушала вкрадчивые слова мачехи, ей сейчас так нужно слово сочувствия.

    - Встала бы, поела. Я тебе яишеньку сжарю. Ты ведь с утра не ела, а у тебя ребеночек.

    - Спасибо, не хочу.

    - Молочка принесу, сдобную булочку. Скушай, оно и на душе легче будет.

    Марья Васильевна сходила в кладовую, потом сама разобрала Даше постель, помогла раздеться. Заботливо поправила одеяло. Сидела у постели до тех пор, пока не убедилась, что Даша заснула. Глядя на печальное лицо в темных пятнах, на припухлые веки и заострившийся нос, подумала: «Извелась-то как! Видно, крепко любит!» Выключила свет, вышла из комнаты. Может, все уладится.

    Утром, проснувшись, первым делом заглянула в дверь - на месте ли Даша. Та спала, отвернувшись к стене. «Ну, слава богу. Переболела. Девка хоть и смирная, ласковая, но гордая», - подумала Марья Васильевна. Оделась и пошла готовить завтрак.

    Никогда она не была такой обходительной, даже ласковой, как после этого дня. За завтраком подсовывала ей лучший кусочек. Наталья и Люба, косясь на Дашу, в недоумении поглядывали на мать. Они не понимали, что произошло с матерью, чем Даша подкупила ее. Уходя на промысел, Марья Васильевна вызвала дочерей в сени и предупредила их:

    - Если вы будете обижать ее, выгоню вас из дому. Смотрите за нею пуще своего глаза, чтобы она чего не сотворила над собой. Тогда мы все в тюрьме сгнием. А ты, Любка, о письме ни гу-гу. Понятно?

ВЬЮЖНОЙ НОЧЬЮ

    С неделю в доме Марьи Васильевны царил мир и тишина, никто никого не упрекал, не подкусывал, если не принимать во внимание мелкие стычки между Натальей и Любой. И Даша пришла к убеждению - люди познаются в беде. Случилось вот с нею горе, и домочадцы будто переродились. Первые дни даже не верилось, что в этот дом могут водвориться мир и тишина.

    Даша ходила молчаливая, сосредоточенная. Она не плакала, ее горе будто ушло в глубь души. Внешне она была спокойна, словно окончательно решила долго мучавший ее вопрос.

    Потом Дашу начала пугать тишина в доме. В этой тишине было что-то тревожное, непонятное. Не перед грозой ли это затишье? И она не ошиблась в предчувствии.

    Однажды Марья Васильевна, как обычно, с утра ушла на свой промысел и где-то задержалась до позднего вечера. В доме были все встревожены. В полдень испортилась погода: повалил снег, подул сильный ветер при двадцатиградусном морозе. Разыгралась метель.

    Марья Васильевна пришла домой в начале двенадцатого возбужденная, злая. Даша почувствовала - быть грозе. Снимая платок, залепленный снегом, Марья Васильевна фыркала, как разъяренная кошка.

    - Сидите в тепле! Прохлаждаетесь! Вам и горюшка мало, что мать чуть в тюрьму не упекли'

    - Ой, мама, мы тут волновались. Что только не думали, - сказала Наталья.

    - И все через вас, дармоедок бессовестных. Сидите тут на моей шее, хлеб в три горла жрете, а мне из-за вас отдувайся, дрожи за свою шкуру, - понеслась Марья Васильевна, как взноровившаяся вдруг лошадь.

    Сегодня на базаре ее задержал милиционер, отвел в милицию. Там составили акт, продержали допоздна и, взяв расписку, что она больше не будет заниматься спекуляцией, отпустили домой. За день она так нанервничалась и проголодалась, что сейчас ее всю распирало от злобы. Поворчав на дочерей, Марья Васильевна глянула на Дашу, и ей показалось, что та хмурится.

    - А ты чего губы надула? Хлеб мой жрешь и еще губы на меня дуешь! Приведешь в мой дом щенка - возись с ним, пеленки стирай. Будет тут концерты закатывать. Дом наш опозорила, стыдно людям в глаза смотреть. И еще дуется, бессовестная, - без передышки выпалила Марья Васильевна.

    У Даши от обиды сердце сжалось в комок. Закрыв ладонями лицо, она заплакала.

    - Что, правда глаза колет? Ишь, нюни распустила! Сироту казанскую из себя строит. Ты что, думаешь, у меня в доме богадельня? - все пуще свирепела мачеха.

    - Я не собираюсь сидеть на вашей шее, есть ваш хлеб. Мне обещают работу, - сквозь слезы ответила Даша.

Назад Дальше