Нет, Филиппов почти не изменился. Впрочем, почему он должен был измениться? Все та же самоуверенная осанка, гордо посаженная голова, так же подрагивает левое веко, та же резкая полоса проседи, пополам разделяющая его голову. Такие, как Филиппов, обязательно нравятся. Говорят, внешность — одна треть характера. Впрочем, подлецы тоже бывают красивыми, трусы — с мужественными лицами. А Филиппов испугался. Эх, Фаридка... Ну, а окажись я на ее месте? Могло бы все повториться. Значит, я такая же, как Фаридка, Майка, Клавка и еще десятки девчонок нашей службы?
А мне ведь скоро двадцать пять.
Темнота наливается над рекой. Со стадиона, с катка, ветер приносит вальсовые обрывки.
Сейчас я приду домой и постараюсь все объяснить Фаридке. Если смогу.
Улица встречает меня резким порывом ветра. На углу под фонарем стоит длинная покачивающаяся фигура. Неужели Кирилл? Кирилл.
— Ритонька, здравствуй.
— Ты пьян?
— Вероятно... Ты знаешь, Ритонька, приезжал друг Аркадия с «Синего озера». Он сказал, что Аркаша не вернулся на аэродром. Ищут вторые сутки.
Я влетела в зимовье. В комнатке неверный свет керосинки. За столом, упав головой на руки, — Фаридка. Майка свернулась в клубочек на оттоманке.
— Что случилось?
Майка медленно встала, пружины пропели жалобно, подошла ко мне и тихо сказала:
— Аркадий... Фаридкин... разбился...
И мне стало страшно. От этого тихого Майкиного голоса. Я подбежала к стенке, ударила по ней кулаком:
— Тетя Пана, не гасите свет!
Аэродром и тишина — понятия почти несовместимые. Тишине в порту делать нечего, аэродромы с рождения обречены на бессонницу: старты, посадки, гулы прогреваемых турбин. Вот почему, видимо, надолго запоминались те редкие минуты, когда порт вдруг замолкал до полного, абсолютно глухого беззвучия, и оживали, будто приходили в гости, шумы извне, полузабытые, оттого всегда неожиданные. Каждый такой звук-пришелец был особо отчетлив, отделен от другого.
Сразу же за обрывом взлетной полосы начинались молодые сосняки, простроченные белыми нитками берез, — там кукушки роняли гулкие гласные. Зной пил теплую воду, и река лениво поскрипывала уключинами. Шебуршали посохшие за лето полынники. Толстые шмели застревали в траве и гудели отчаянно и зло. Облака пенились над головой, сходились, расходились и тоже, мне казалось, издавали звук, похожий на шипение газированной воды в стакане.
Прошлогоднее лето было жарким, с частыми грозами. Палатки накаливало отвесное солнце. Ночи стояли сухие, без росы.
Базовый порт в городе закрыли на ремонт — утяжелять посадочную бетонку, и мы летали с запасного.
Многочисленные службы разместились в палатках рядом с летным полем. Целый палаточный городок.
Сначала это было интересно, как на даче, но потом мы стали уставать от бесконечных переездов. С городского аэродрома нас доставляли на рейсы поршневыми «ИЛами» — тридцать минут, или автобусами, по пыльной, ухабистой дороге — четыре часа.
От аэродрома в сорока минутах ходьбы по хрустящей, в еловых иглах тропе — «Синее озеро» — рабочий Дом отдыха: танцплощадка, лодки напрокат, купальня с вышкой и озеро в брезентовых листьях кувшинок.
Через реку возле аэродрома ходил занозистый, скрипучий паром, густо заляпанный варом. Когда на него осторожно скатывался с крутого изволока автобус, паром приседал, вода подступала к предохранительным брусьям, и бородатый паромщик с удовольствием ругался.
Нас он называл безобразным словом: «стирвадесы». От паромщика густо пахло свежей рыбой, водкой и дегтем.
Паром был старый, и его пустили в дело вынужденно. Когда весной на реке вскрылся лед, недалеко от моста случился затор. Река вспучилась. Решили лед взорвать. Почему-то одна из толовых шашек не сработала в назначенное время, а на огромной льдине подплыла под мост и — бахнула. Дряхлый мостик разлетелся.
В конце августа зной поутих. Стали приходить на аэродром туманы. Из-за частых задержек мы теперь иногда по неделям оставались в лесу, на аэродроме. Палатка стала вторым домом. Девчонки напропалую флиртовали с военными летчиками, многих из них мы теперь знали по именам, фамилиям. Предстояли даже свадьбы.
Вот тогда, при обстоятельствах нелепых и почти трагических, мы познакомились с Аркадием и Кириллом.
Воскресное утро началось с мелкого теплого дождика и тишины. Звуки, казалось, отсырели и спрятались. Вкусно отдавало мокрой травой, грибами. Потом верховой ветер разогнал облака, плеснуло солнцем, и белый туман завесил аэродром.
Мы прилетели ночью из Хабаровска и решили днем пойти на озеро искупаться, поплавать на лодке, позагорать.
Как редко приходилась носить нам в то лето платья! Теперь в цветных ситцевых сарафанах мы не узнавали друг друга. Майка, худенькая, еще больше порыжевшая, носилась по лесу, собирая цветы. Фаридка и я шли по тропе, горланя песни.
Нам повезло — достали лодку почти сразу. Озеро уходило в лес, и на дальнем его изгибе мы увидели целые заросли только что раскрывшихся водяных лилий. До этого мы уже накупались, выпили пива, которое привезли из Хабаровска, поели.
Фаридка сидела на корме и, подражая паромщику, пыталась хрипло басить:
— Куды правишь, хе-хе! Греби!
Майка хохотала. Я сидела на веслах. Мы все жалели, что нет с нами Клавдии. Она уехала в город смотреть велосипедные соревнования. В них участвовал Михаил.
— И что они, сумасшедшие, находят в этом спорте? — рассуждала Фаридка. — Язык уже на плече, а гонят. Меня, когда в инязе училась, попытались заставить через коня прыгнуть, так я чуть не убилась. Хотели даже стипендии лишить, ладно физрук влюбился вовремя...
Фаридка потянулась за лилией. Лодка накренилась. Фаридка попыталась рывком вернуться назад, и... лодка перевернулась.
В первое мгновение я ничего не поняла, пахнуло застоявшейся болотной прелью, в рот попала вода, а когда я попыталась всплыть, то больно ударилась обо что-то головой. Видимо, страх, нет, испугаться я еще не успела, боль открыла мне глаза. Темнота. Вот здесь я испугалась, закричала и снова ударилась головой. Не помню, сколько мне понадобилось времени, чтобы сообразить, — я под лодкой, только когда я свободно вдохнула в себя воздух, — поняла это.
Я поднырнула под борт. Ослепило солнце. Фаридка билась в воде, и я вспомнила, что она плавать не умеет.
Берег, густо заросший кустарником, лежал совсем близко. К нему, поднимая за собой искристые фонтаны брызг, медленно подвигалась, по-собачьи, Майка.
О чем я еще успела подумать тогда, машинально выгребая на огромные, пустые от ужаса Фаридкины глаза? О каком-то пустяке: лилии-то можно было купить на базарчике...
Фаридка тонула по-настоящему. Когда голова ее скрывалась под водой, в пузырчатом буруне на поверхности раскачивалась на длинном зеленом шнурке снежно-белая лилия. Ее Фаридка, до того, как нам перевернуться, старательно вколола себе в прическу.
Фаридкино лицо снова показалось над водой. Я схватила ее за волосы, и мы вместе ушли вниз: ледяные руки Фаридки намертво вцепились в мои плечи.
Я очнулась от какого-то пения. Высоченная сосна намыливала пушистым облаком синее небо. Тонкая стрекоза зависла надо мной. Пение оказалось Майкиным плачем. Я увидела чье-то мужское лицо. Сразу же запомнились аккуратно подбритые усики.
— Добрый день, спящая красавица.
Меня стошнило.
— А Фаридка?! — Я приподнялась.
Фаридка в голубом купальнике сидела, прислонившись к сосне, и красила губы. Снова закружилась голова. Парень с усиками болтал без умолку.
— Есть все шансы стать обладателем медали «За спасение на водах». Один мой знакомый милиционер однажды составил акт так: «Утонутие произошло по причине недоплытия». Давайте знакомиться: Кирилл...
— Майка...
— Весьма приятно.
— Фарида.
— Очень приятно. А вас как же, спасительница?
Мне говорить не хотелось. И Майка, все еще всхлипывая, сказала:
— Ее звали... Рита.
Гулкий хохот.
— Почему же в прошедшем времени?
Мне тоже стало смешно. Я села. К берегу подплывала опрокинутая лодка. Когда она ткнулась носом в кусты, из-за нее показался еще один парень.
Так состоялось наше знакомство с Кириллом и Аркадием.
Вечером мы ходили на танцы. Кирилл — он отдыхал в «Синем озере», — усиленно ухаживал за Майкой. О себе он сказал, что «трудится химиком в одном из не очень закрытых почтовых ящиков». Аркадий танцевал с Фаридкой. Этот парень мне понравился больше, чем Кирилл: военный летчик.
После танцев парни пошли нас провожать. Длинный, немного горбящийся от своего высокого роста Кирилл по пути забежал в корпус и вернулся с гитарой. В палатке он пел приятным, бернесовским голосом незнакомые песни.
Майка смотрела на него завороженно. Аркадий, подтянутый, стройный, легко улыбался, глядя на Фаридку.
Одна песня еще долго-долго жила во мне. Девчонки ушли с парнями, а она тихо звенела в ушах. Я не могла уснуть. Вышла из палатки.
Аэродром лежал в рассветном тумане, пропахший сонной травой, сладкой горечью отработанного керосина, и самолеты стояли на линейках матовыми рыбами.
Последние огни выцветали на рулежных дорожках. Бесшумно кружились зеленые крылья локатора. Хотелось жить на этой тихой земле и, покидая ее, обязательно возвращаться.
Я чувствую, Алевтина не верит мне, и начинаю злиться. Ну как ей объяснить, что Фаридка на самом деле не может быть сегодня в резерве? Из-за переживаний и горя справок не дают.
— То есть как она не смогла прийти в резерв? — тянет Алевтина. — Заболела она или что?
— Понимаете, Алевтина Андреевна... У Фариды очень большое несчастье... Она просила освободить ее от резерва...
Под стеклами очков озадаченно мигают выцветшие глаза, морщинки одна за другой торопливо сбегаются к высохшему переносью.
— Не нравится мне все это. Загадками говорите, Соболь. Наша служба не любит неопределенности. Вы уж постарайтесь объяснить все по-человечески. Что за причина неявки Абдрашитовой на работу?
Утром Фаридка еще затемно собралась куда-то. Хлопнула дверью, потом вернулась и сказала Майке:
— Я в резерв не пойду.
— И потом, Соболь, вашу «тройку» только что разбирали у командира. Надеюсь, помните? А тут снова фокусы... Так в чем же дело?
Заливисто рвет тишину телефон. Я приподнимаю и опускаю трубку. Алевтина резким движением снимает очки.
— Так делать нельзя! Когда звонят на службу, необходимо четко и правильно отвечать. Аэрофлот — организация...
Я тереблю настольный календарь. С листка на меня уставилась точеная типографская единица. Сегодня же первое марта... Первый день весны...
— Значит, вы не можете мне ответить на вопрос? Так. А я не могу освободить Абдрашитову от резерва. Безобразие какое-то! Вот скоро восьмое. Праздник. Полслужбы «заболеет». Некому летать станет. Идите, Соболь. И чтобы Абдрашитова была в резерве.
— Она не может. — Я в упор смотрю на Алевтину. — Она... Если бы вы когда-нибудь кого-нибудь любили, то поняли бы... Фарида потеряла человека... Вы...
Алевтина медленно поворачивается и идет к окну. Форменная куртка сморщилась на ее спине. Аккуратная штопка пересекает чулок.
— Идите... Абдрашитову заменит Пушкина...
Майка ждет меня у крыльца службы. В руке она держит снежок.
— Ну что?
— Пошли. Все в порядке.
Я рассказываю Майке о своем разговоре с Алевтиной.
Майка долго молчит, потом говорит:
— А может, Алевтина Андреевна и не такая уж совсем? Она ведь старенькая... Мне ее жалко.
— Ты всех, Майка, жалеешь. Ты еще ребенок.
— Нет, Ритуся, я не ребенок.
Я смотрю на Майку. Она ниже меня ростом, снежинки запутались в ее желтых кудряшках, выбившихся из-под шапки.
— Почему ты на меня так смотришь?
— Просто, Майка...
Майка качает головой и говорит серьезно-серьезно:
— Все мы смотрим друг на друга просто. Оттого все и получается...
— Что с тобой, Майка? Философствуешь...
— Ничего. Обидно только... Живем все вместе, а друг о друге не знаем... Ты подожди, Рита, а то я заплачу...
Майка бросает снежок. Он мягко разбивается об асфальт.
— Ты не будешь смеяться, Рита?
— Над чем?
— Ну вот, если я расскажу тебе... Вчера после командира я ходила по городу. Одна. Думала, думала... Потом с Кириллом встречалась...
Майка съежилась и спрятала лицо в воротник пальто. На нас оглядывались прохожие.
— Пойдем скорее в профилакторий, Майка. Там...
В комнате я села рядом с Майкой и обняла ее. Она доверчиво положила голову на мое плечо.
— Рассказывай, Майка. Я не буду смеяться.
— Ты знаешь, Рита, когда я училась в десятом, один мальчик у нас дружил с девочкой из девятого «Б». Они любили друг друга. А потом их исключили из школы. Ведь неправильно, а? За любовь и исключили... А вчера я ту девочку видела с тем десятиклассником. У них сын. Носик маленький-маленький. Глазки голубенькие... И у меня будет... ребенок.
— Что?!
...Посадка в Свердловске. Бледное лицо Майки. Ее растерянный голос: «Тошнит весь рейс. Не могу. И голова кружится».
— Ты что говоришь, Майка?
— Ты только никому... Не надо. Об этом и Кирилл не знает. — Верхняя Майкина губа дрожит, она закусывает ее. — Если бы Кирилл... хоть немножко любил... А он... пьяный... В бильярд на деньги играет... И не химик он... В химчистке работал... Я его в Аэрофлот зову... Ведь мальчишек набирают... Я боюсь, Ритонька...
И Майка заплакала. Встала и ушла из комнаты. За окном прогрохотал реактивный.
У Майки будет ребенок. У Майки? От этого долговязого гитариста? Разбился Аркадий... Ссора с Фаридкой... Встреча с Филипповым... Не много ли за несколько дней?..
Я налила из графина теплую, застоявшуюся воду.
Дверь широко распахнулась, и на пороге появилась сияющая Ленка Пушкина.
— Приветик, «стирвадеса»! Резервируемся, значитца!
Ленка говорила словами прошлогоднего паромщика, и я, вспомнив его, улыбнулась.
— Понимаешь, Рита, — Ленка с шумом задвинула под кровать заляпанный наклейками чемодан, — мне этот резерв нужен был, как комару огнетушитель. Алевтина раскопала меня. А я уже было погулять собралась. Компашка, главное, отличная. Что это у вас с Фаридой приключилось? С Аркашкой, наверное, своим мотанула куда-нибудь? Ты чего, не выспалась?
— Голова у меня болит.
— Голова? Ерунда. Пойдем кофейку выпьем. Все равно до трех часов рейсов не будет.
Я отказываюсь, и Ленка, покрутившись у зеркала, исчезла из комнаты.
В эту ночь я плохо спала. Мешал близкий аэродром, голос дикторши, объявляющей рейсы. Потом, часа в четыре, нас разбудили — из резерва требовался «третий» номер лететь в Ленинград грузовым самолетом. Ленка Пушкина с радостью завозилась.
— В Санкт-Петербург? Желаю!
— Рита, Рита! Да проснись ты!
— Что, на вылет?!
Неяркое утро вливалось в окно. Рыжая всклокоченная Майка наклонилась надо мной. Клава сидела в застегнутой на все пуговицы красной кофте напротив.
— Здравствуй, Клава! Ты вернулась из Москвы? Когда?
— Здравствуй! В шесть утра. Где Фаридка? — Клавдия как-то подозрительно посмотрела на меня, потом на Майку.
— А-а, — протянула я, — ты же еще ничего не знаешь... Аркадий Фаридкин потерялся. Говорят, разбился. Я вчера еле-еле уговорила Алевтину отпустить Фаридку из резерва.
— Напрасно старалась, девушка.
Крылья ее хищного, с горбинкой носа вздрогнули.
— Напрасно, говорю, старалась. Тебе это не кажется, Майя Федоровна?
— Да-да, — как-то отрешенно кивнула головой Майка.
— Что еще случилось?
— Да ничего особенного вроде. Я прилетела рано и приехала в зимовье на такси. Дверь была открыта...