— При чем тут дверь, Клава?
— А при том, что у нас сегодня ночевал парень...
— Надо ехать домой... Я сейчас звонила на службу, — сказала Майка. — Нас отпустили из резерва. Алевтина еще сообщила, что нашу «тройку» отстранили от полетов на полторы недели. Приказ. Будем сидеть на земле.
— За что это вас?
— Потом я тебе, Клава, все расскажу.
В такси Клавдия шепотом спросила меня:
— Что делать будем с Фаридкой?
— Не знаю. Надо поговорить с ней. Она же....
— Ну, это ты брось! — отмахнулась Клавдия. — Не будем ханжами. В общем-то, ведь ничего страшного не случилось.
— Как ничего страшного?! — взорвало меня. — Да Фаридка, как последняя... — Я замолчала, испугавшись слова, которое едва не сорвалось у меня с языка. — Да за это...
— Перестань, Рита. С кем чего не бывает. Зря я вам рассказала. Не раздувай.
Город летит навстречу машине в легкой снеговой дымке. Таксист, молодой парень, с удовольствием разглядывает нас. В зеркальце я вижу его любопытный глаз.
— Что с тобой стало, Клавдия? Я не понимаю тебя. Ты ведь оправдываешь самое подлое.
— А я тебе, Ритка, говорю: не будь ханжой. Что ты, не современный человек? Ну, дура Фаридка, а больше-то что? Дуракам закон не писан. К тому же ведь не девочка она, а женщина. И свободная. Нам ли ее судить? Конечно, если по моральному кодексу строителей...
— Перестань!
Майка, до этого молчавшая на переднем сиденье, испуганно обернулась.
— Мне кажется, что Рита права.
— Ну, тебя-то, цыпленок, это дело и вовсе не касается! — грубо обрезала Клавдия. — Туда же, в мораль!..
У Майки сморщился носик.
— А вот если Аркадий сейчас один где-нибудь... — Майка не договорила и отвернулась.
— Все это ерунда! — резко повторила Клавдия. — Говорить больше не хочется.
«Волга», скрипнув тормозами, присела возле наших ворот. Шофер щелкнул переключателем счетчика.
Мы стояли у порога. Мы смотрели на Фаридку, а она улыбалась на оттоманке в стареньком моем халатике и натягивала капрон.
Я спросила:
— Ты не знаешь, Аркадий... что с ним?
— Не знаю, Ритонька. Ничего пока не изменилось. Как вы отрезервировались? Да вы что стоите, будто не родные? Пойдемте завтракать в исполкомовскую столовую...
— Ой, Фаридка, Фаридка, что ты наделала! — горько-горько сказала Майка.
— Что наделала? — Черные глаза Фаридки вспыхнули только ей присущей бессовестной сумасшедшинкой. — Ну, договаривайте. Успела доложить, инструкторша! — Фаридка криво усмехнулась. Огладила ногу и, отстегнув, заново закрепила чулок. — Учить меня будете? Воспитывать? А я на вас, знаете, умных... чихала. И... пошли вы!..
Со стены в зимовье исчезла наша фотография.
Нас снимали в кино. Местная кинохроника. Это было года полтора назад, и шуму это событие в службе наделало много.
Как сейчас помню, приехали в порт двое. Один высокий, худой, весь какой-то дерганый, в очках, говорил он пискливым голосом, а второй с бородой, волосы на голове пострижены «под-горшок» и примаслены. Они попали на разбор. Когда он кончился, высокий попросил внимания и представился:
— Мы, девушки, из кинохроники. Будем снимать у вас сюжет для журнала. Сами понимаете, что дело это серьезное... Вот. Хотим слетать с вами, так сказать, посмотреть на вас и на земле и на небе. Моя фамилия — Лысенко. Я оператор. А вот это Леонид Гурин. Режиссер.
Режиссер гулко прокашлялся и пригладил свой «под-горшок».
— М-м, старик, — сказал он, — все правильно. Теперь дело за кандидатурами. Вот начальство нам, наверное, порекомендует, кого из девушек снимать.
Алевтина почему-то покраснела, заводила глазками, потом буркнула:
— Надо подумать.
В общем, снимать решили нашу «тройку»: Фаридку, Майку и меня.
Нам откровенно завидовали, тогда мы были на хорошем счету. И к началу съемок, по требованию «старика», нам сшили новые костюмы. Больше всех была довольна Фаридка. Прямо извелась вся, так хотела понравиться бородатому. С ним она вела всякие умные разговоры: киношники стали гостями у нас в зимовье.
— Ленечка, а когда мы увидим себя на экране? Говорят, Софи Лорен разошлась? Я давно мечтаю о фильмах...
Ленечка оказался стеснительным и очень смущался, когда Фаридка брала его под руку.
— Видите ли, Фарида, — говорил он, — искусство кино — дело очень сложное. Необходимо увидеть в вас очень многое. Внутреннее, что ли, богатство...
Одним словом, потеха началась. Мы раз по двадцать подходили к самолету. Раз по тридцать «выплывали» в салон с подносами. Оператор кричал:
— Старик! Не вижу фактуры!
Фаридка «давала фактуру». Кончилось это тем, что Майка, споткнувшись, уронила поднос и разбила фужеры.
Потом мы ходили раз пять смотреть на себя. А когда это все надоело, Фаридка призналась:
— Нет, Ленька не тот человек... Ходу не дает... Мне бы на «Мосфильм» попасть...
От съемок у нас осталась память: оператор подарил нам фотографии. Одну из них мы повесили на стенку в зимовье. На переднем плане — смеющаяся Фаридка, чуть поодаль — мы с Майкой и пассажиры.
Фотографию наверняка убрала Фаридка.
А Алевтина сдержала обещание. Мы сидим «на земле». В службе висит приказ о нашем отстранении от полетов.
Я заполняю графики рейсов, отвечаю на телефонные звонки. Майка дежурит по перрону с синей повязкой на руке. Фаридка — в бытовом цехе. Домой мы стараемся приходить попозднее и сразу же ложимся спать.
В зимовье все разделились: Клавдия подчеркнуто выделяет свою привязанность к Фаридке, мы с Майкой разговариваем тоже не часто. Иногда Майка прибегает в службу погреться, сидит возле меня и застенчиво шмыгает покрасневшим носиком. Мороз начисто уничтожает ее веснушки.
Сегодня мы решили с Майкой перебрать оставшуюся картошку. У нас в комнатке имеется неглубокое, тесное подполье. В нем сумрачно и сильно пахнет сырой землей, проросшей картофельной зеленью, плесенью.
Мы сидим на корточках друг против друга. Гремит ведро, когда в него падают картофелины.
— Рита, — вдруг говорит Майка. — Ты прости меня, но я давно уже хотела тебе задать один вопрос. Можно? Помнишь у командира отряда?.. Ну, мне тогда показалось, что ты... и Филиппов знаете друг друга... Правда?.. Только не сердись...
Я чувствую, что начинаю краснеть, и прислоняюсь спиной к стенке: так свет не ложится на лицо. Сквозь стеганый ватничек прокрадывается к телу погребной холод.
Надо что-то ответить Майке, но я не знаю, что. А обманывать ее, я это понимаю, нельзя.
— Иногда, Майка, — я изо всех сил тяну время, — иногда в жизни происходит такое... ну, как бы это тебе объяснить...
— Да-да, Рита. Не надо. Тебе трудно. Ты извини меня... Я тебе всегда только хорошего хочу. Ты, по-моему, лучше нас... Ты... добрая.
— Добрая? Лучше вас? Чем же, Маечка?
В сумраке подполья вспыхивают, попав в линию света, Майкины волосы. Она поднимает голову кверху, задумываясь.
— А дядя Костя? А спасала Фаридку?..
— А чуть не ударила ее?
— Тебе больно за Фаридку... было. Ведь ты бы так не сделала? Правда? Как она? И я бы не смогла... Ну, конечно. У каждого свое... отношение к жизни. Вот я... Я-то что раньше видела? Школа, уроки, записочки разные... А тут сразу столько людей... Разных-разных. Какому из них поверить? Может, самолеты во всем виноваты? «ТУ-104» и другие?
— А при чем тут самолеты, Майка?
Кто-то сильно постучал в дверь.
— Я открою, Майка.
Потянуло улицей, и в комнату, согнувшись, стараясь не задеть притолоку, ввалился Кирилл.
— Ты откуда это?
— Здравствуй, Рита. Майка не приходила?
— Пока нет, — громко вырвалось у меня: мне почему-то очень жаль стало прерванного разговора. — А ты что, не встречал ее сегодня?
Кирилл, обойдя подполье, не снимая мохнатой шапки, тяжело опустился на оттоманку. Я догадалась, что он пьян, но не сильно.
— В том-то и дело, что встречал. А после она ушла... Куда-то. Картошку варить собралась или к посевной готовишься? — Кирилл боднул ногой в сторону подполья.
Кирилл чем-то похож на актера из музкомедии: там в кордебалете такие — с усиками, гладкими проборами, длинноногие, в клетчатых узких брюках.
— Картошку. А Майка правильно сделала, что ушла.
— Почему это?
— Сам знаешь, Кирилл. Все гуляешь?
— Все гуляю, Ритонька. Но ты не бойся. Я тебя не выдам ни расстояниям, ни годам, ни даже собственным обидам... Стихи народные...
— Ты бы хоть шапку снял.
— Пардон, пардон!
— Кирилл, ты зачем Майку обижаешь? Что она тебе плохого сделала? И хоть расскажи, пожалуйста, чем ты занимаешься?
— Я, Ритуля, никто. Человек без прошлого. Как сказали в одном кинофильме, ем мясо, пью вино, играю в кости, люблю женщину. Ты не знаешь, где она?
— Кирилл, тебе сколько лет?
— Без четверти сто!
— Понятно. Взрослый, наверное, а?
— Ну что ты, Ритонька. Не притесняй меня. Я исправлюсь. Перевоспитаюсь. Сегодня подал заявление в советскую печать — ищу работу, дайте мне хоть что-нибудь... Майка предлагает в стюарды. Хи-хи!.. Кирилл Сушков — стюардесса... Рита, а это правда, что Майка забеременела, а? Я что-то, по моим расчетам, не верю...
— Что?!
Майку как будто кто-то выкинул из подполья. Я вздрогнула.
— Что ты сказал?
За стенкой, у тети Паны, глухо закашлялась лаем Мирка, а радио с полуслова плеснуло: «...раз бывает восемнадцать лет...»
Кирилл оцепенел. Майка пронзительно, в упор смотрит ему в глаза. В его узкое небритое лицо.
— Значит, Маечка, я должен стать папой? Я тунеядец, подонок, люмпен-пролетарий... Ты знаешь, я пойду к вам, в стюардессы. Мы станем с тобой, как Сокол и Чайка. Серьезно, Рыжик. Прощайте, подонки, прощайте, родня, Гренада...
— Уходи! — ломающимся голосом кричит Майка. — Уходи!
Кирилл пятится к двери, а тоненькая Майка наступает на него. Только бы она не заревела сейчас.
— Закрывай дверь!.. — И когда дверь захлопывается за Кириллом, голос Майкин тускнеет, теряет силу. — А то так холодно...
В службе ЧП. Бортпроводница Пушкина, прилетевшая из Ленинграда, не довезла на базу «мелочь» — шестикилограммовую посылку. В накладной квитанции она была помечена грифом «цветные металлы».
Ленку таскают по разным начальникам. Алевтину назойливо теребят звонки, и она, по-моему, тоже скоро расплачется.
— Да я просто и не обратила внимания, Алевтина Андреевна, — всхлипывает Ленка, — и не подумала даже, что там может быть это...
Алевтина и слушает и не слушает, все валится у нее из рук, она нервничает, невпопад спрашивает неизвестно кого:
— Что же делать? Что же делать?
В посылке, возможно, было и золото. Во всяком случае, такой слушок пустили по службе девчонки. А при разгрузке самолета, которым прилетела Ленка Пушкина, посылки не оказалось. Рейс ушел дальше на Хабаровск, на Владивосток, и где приземлятся теперь «цветные металлы» — никто не знает. Да и приземлятся ли?
Давно уже, еще в самом начале своей работы стюардессой, я тоже, как и Ленка, летала «третьим номером». «Третий» по инструкции отвечает на борту за сохранность груза, взятого самолетом в порту отправления, за багаж пассажиров. Хлопотное это, ответственное дело. Попробуй только недосчитаться какого-нибудь ящика или чемодана. Акты, вычеты из зарплаты.
«ТУ» несут над землей в своих загерметизированных трюмах-багажниках все что угодно: коровье масло и резиновые шланги, запчасти и киноаппаратуру, человеческую кровь и пушнину, морских свинок и плацентарную сыворотку, геологические пробы и матрицы, радиоактивные изотопы и стиральные машины.
«Третий» все это получает на аэропортовских складах, оформляет в отделах перевозок документы и сдает грузы агентам строго по счету и весу. Все должно быть в порядке — до звукового письма, до килограмма какой-нибудь пряжи.
А тут не довезли посылку!
Вообще-то я уверена, что пропажа найдется — не иголка, но выговор Ленке, как минимум, обеспечен. Вполне возможно, что здесь виноваты грузчики: не заметили ящик, — и он улетел дальше.
Аэрофлотовские грузчики — народ сердитый. Они откровенно презирают нас, девчонок, за то, что мы командуем ими при загрузках, разгрузках самолетов.
Однажды я везла с Дальнего Востока в Ленинград девятнадцать тюков с пушниной. Девятнадцать тюков, набитых голубыми песцами и чернобурыми лисами.
При взвешивании в Ленинграде оказалось, что тюки потяжелели на сто килограммов. Бывает такое. Впитали влагу и потяжелели. У ленинградского весовщика глаза заискрились охотничьим блеском.
— Давай, — говорит мне, — порвем тюки, заактируем порывы, а вес отметим первоначальный. Сто шкур наши. А, красавица?..
Вот подонок, старый! Я плюнула и ушла!
К концу дня заявляется в службу Клавдия. Она куда-то надолго уходила. О чем-то вполголоса говорит с Алевтиной. Потом к нам с Ленкой подходит (мы вдвоем сочиняем объяснительный рапорт о случившемся) и прерывает наше творчество.
— Соболь, вы бы занимались своими делами. Пушкина не маленькая. Сама напишет. И, кстати, Пушкина, можете радоваться...
— Нашлась посылка?!
— Может быть, и нашлась.
— Где?
— Может быть, в Южно-Сахалинске. Но это не все. На следующем разборе будет общее открытое комсомольское собрание. Все на нем будут.
— Кто это все? — спросила я.
— Ну, Алексей Петрович, например.
Имя Филиппова Клавдия произнесла как-то особенно: мол, я с ним теперь в большом контакте.
— А потом?
— Потом, Пушкина, на этом собрании разбираться будут последние события в службе. Пьянство «тройки» Абдрашитовой в Москве и твои «цветные металлы», Пушкина. Так что готовьтесь.
— А ты, Клавдия, ничего не боишься? — спросила я.
— Я? — вспыхнула Клавка. — Я? Ты о чем это?
— Да так просто.
— Ну, вот что, Ритуля, — говорит резко Клавдия, — запомни — меня с вами в ресторане не было. Не было! Понимаешь? А если получится, что была, то сами смотрите, в ваших ли это интересах. Мне ведь все равно... А вы бабы умные. И вам со мной, инструктором, еще работать и работать...
Я онемела, а Клавдия как ни в чем не бывало спрашивает:
— Ты не знаешь, где Котяткина?
— Нет, а что? Наверно, дома.
— Если придет, скажи ей, сегодня в восемь часов вечера у Алексея Петровича в кабинете будет заседать мандатная комиссия по набору в наш отряд юношей-бортпроводников. Между прочим, среди документов есть анкета Кирилла Сушкова.
На минуту Клавдия забывает о своем начальническом тоне и, придвинувшись подкрашенными губами к моему уху, шепчет:
— Я смотрела его документы. Он работает, думаешь, где? В химчистке. Оклад — шестьдесят рублей. С сорокового года рождения. В заявлении, дурак, написал: «Прошу зачислить меня в ряды стюардесс...» У него девять классов образования...
— А сколько всего подано заявлений?
— Двенадцать.
— Кирилл пройдет?
Клавка качает головой.
— Может быть...
Я знаю, в стюардессы не так просто попасть. Нужно иметь всевозможные характеристики, бумажки. Если они удовлетворят мандатную комиссию отряда, тогда еще проходишь полное летное медицинское обследование. Там, как и космонавтов, девчонок крутят на вращающемся кресле и прочее. И только если здоровье оказывается отличным, новенькую принимают в УТО — учебно-тренировочный отряд для специальной подготовки, которая идет вперемежку со стажировочными полетами.
— А теперь, Соболь, можно тебя на минутку? — Клавдия отходит к окну. — Знаешь, кто на вас в Москву капнул? — шепотом говорит она. — Генка Липаев. Ну, я пошла, Алевтина Андреевна...
К ночи город натягивает на себя прокопченный плотный туман. Темнота планирует на посадочные знаки аэродрома, и к одиннадцати часам на земле ничего не видно.
Ревут моторы. Иногда прорывается сквозь свистящий грохот реактивных голос портового диктора.