— А это кто, дядя Вась? — спросил Петр, указывая пальцем на бюст поэта Апухтина.
— Вопросы задавать будешь потом, — строго сказал Чинариков,
— Ничего я интересного не приметил. Сидел себе и сидел. И кто был в ванной, я тоже не видел.
— А разве кто–то в это время был в ванной комнате? — изумился Белоцветов и посмотрел на Чинарикова, который от неожиданности даже сломал приготовленную папиросу.
— Не знаю, — лениво ответил Петр. — Просто Митька меня спрашивал, видел я, кто был в ванной, или не видел.
— Он когда тебе «воздух по карточкам» устраивал, именно этим интересовался? — спросил Чинариков и политично присел на корточки.
— Нет. Это он хотел, чтобы я ему одну фотографию показал.
— Какую еще фотографию? — спросил Белоцветов.
— Которую я вчера нашел во дворе. Только она порванная была, Я ее подобрал и склеил.
— А ну покажи, — потребовал Чинариков, и голос его дрогнул от нетерпения.
Петр было призадумался над тем, следует ли ему безропотно выполнить чинариковское требование, и даже по этому поводу сунул в рот указательный палец, но тут Белоцветов сказал:
— Я тебе разрешаю поджечь мою дверь, скормить собакам новые сапоги, разрисовать акварельными красками мою куртку, но фотокарточку ты, пожалуйста, покажи…
И Петр уступил, видимо всерьез загоревшись такой занимательной перспективой: он снял левую тапочку и вытащил из нее вчетверо сложенную фотокарточку.
На ней был запечатлен серьезного вида старец в штатском мундире, на котором виднелся крестик — вроде бы Станислав.
Чинариков сказал:
— Ну и какие будут соображения?
— Соображения на первых порах будут такие, — откликнулся Белоцветов. — Это та самая фотокарточка, которая висела в комнате у Пумпянской, а затем при загадочных обстоятельствах испарилась.
— Например, —добавил Чинариков, — Александра Сергеевна могла ее взять с собой, когда она в пятницу вечером навсегда покидала нашу квартиру. Пришел зловещий старик, велел ей собираться — тут–то она карточку и взяла. Между прочим, из этого следует, что Александра Сергеевна знала, что она покидает нашу квартиру именно навсегда.
— Хорошо, а зачем она тогда эту фотокарточку порвала?
— Да, это, конечно, нонсенс… Тогда, наверное, зловещий старик решил эту фотокарточку уничтожить, потому что она могла навести на след.
— Самое интересное то, — как–то проникновенно сказал Белоцветов, — что скорее всего этот старик в мундире и явился в пятницу Юлии Голове. Погоди, я сейчас…
И Белоцветов вышел из чинариковской комнаты, спрятав фотокарточку в нагрудный карман рубашки.
Петр попросил:
— Дядя Вась, расскажи что–нибудь про войну,
— Не.
— Ну расскажи, чего тебе стоит!..
— Ну ее! Лучше я тебе спою военную песню…
Петр весело кивнул в знак согласия, а Чинариков опечалился, подпер кулаком голову и запел:
Только эхо разнесется в горах, И душа моя домой полетит, У него за каждым камнем аллах, А меня кто, сироту, защитит…
— Так я и знал! —сказал по возвращении Белоцветов. — Она, бедняга, даже побледнела, когда я ей фотокарточку показал…
— Прекрасно! — воскликнул Чинариков. — Значит, мы, по сути дела, вышли на преступника, которого остается только найти и взять!..
— Интересно, как ты его возьмешь, когда он по меньшей мере дет сорок лежит в могиле?..
— Но ведь не с того же света он заявился?
— В том–то всё и дело…
Чинариков рассеянно замолчал, и на лице у него образовалось то огорченно–нелепое выражение, какое можно наблюдать у детей, нечаянно проникших в некоторые тайны взрослого бытия.
Ас чего ты, собственно, взял, что этот старик — покойник? — несмело возразил он.
— Давай посчитаем, — предложил Белоцветов. — Самое позднее эта фотокарточка была сделана в восемнадцатом году, потому что в девятнадцатом такие мундиры, да еще со Станиславом, уже не носили; в это время старику как минимум стукнуло пятьдесят, хотя он выглядит много старше; значит, к сегодняшнему дню ему было бы сто восемнадцать лет.
— Ну и что? Разве невозможно прожить сто восемнадцать лет?
— Прожить–то, конечно, можно, но на мокрое дело человек в таком возрасте не пойдет.
— Это еще бабушка надвое сказала.
— Послушай, Василий, ну ведь глупый получается разговор!
Чинариков посмурнел, но по всему было видно, что с этим определением он согласен.
— Тем не менее, — сказал он, — хорошо бы навести справки обо всех стариках, которым перевалило за сто двадцать лет, — это все–таки ниточка, как ты хочешь.
— По крайней мере нужно показать фотокарточку Кузнецовой и Алеше Саранцеву — вдруг они знают этого старика…
Чинариков уже собрался как–то откликнуться на предложение Белоцветова, но тут дверь комнаты приоткрылась и в проем просунулась Митина голова.
— Чего тебе? — недовольно спросил Чинариков.
— У меня чрезвычайное сообщение, —сказал Митя и не по–доброму скосил глаза на Петра. — Только я его не могу сделать в присутствии малолетних.
Чинариков бесцеремонно выпроводил Петра и с нетерпением в голосе произнес:
— Ну?
— Дело в том, что в нашем почтовом ящике я только что обнаружил письмо, адресованное Пумпянской.
И Митя протянул Чинарикову конверт.
Конверт был обычный: с четырехкопеечной маркой, портретом академика Вернадского и адресом, написанным почтовыми фиолетовыми чернилами.
Чинариков повертел конверт в пальцах и посмотрел на Белоцветова глазами, которые, кажется, говорили, что–де хотя и не пристало воспитанному человеку читать чужие письма, а делать нечего, надо конверт вскрывать, на что Белоцветов пожал плечами, как бы отвечая, что, дескать, спору нет, этика вещь хорошая, но в сложившихся обстоятельствах, конечно, не до нее. Тогда Чинариков вскрыл конверт.
Внутри его оказалась узкая полоска бумаги, вырезанная из школьной тетради в клетку. На ней были наклеены довольно крупные буковки, которые составляли следующую надпись: «Вернешь документы в среду. Иначе — смерть».
Чинариков передал записку Белоцветову и спросил:
— Ну и какие будут соображения?
Белоцветов передал записку Мите Началову и ответил:
— Я при таких крутых поворотах вообще теряю способность соображать.
— А ты, Дмитрий, что скажешь?
— По–моему, тут дело нечисто, — сказал Митя в раздумье. — Наверное, все–таки наша старуха была замешана в каких–нибудь махинациях. Или она ни в чем не была замешана, но хранила документы, изобличающие какое–то преступление.
— А по–моему, — сказал Чинариков, — для начала нужно хорошенько исследовать письмецо. Берем конверт: так… штемпель с датой отправления смазан, но больше всего похоже на то, что письмо было отправлено в прошлый вторник; в нашем почтовом отделении письмо было получено сегодня — штемпель с датой получения четкий; и последнее относительно конверта: поскольку адрес написан обыкновенным металлическим пером и фиолетовыми чернилами, писали его на почте.
— Почерк тебе о чем–нибудь говорит? — рассеянно спросил Белоцветов.
— Почерк скорее всего, как ни странно, женский. Что же касается записки, то вот что интересно: буквы, по–моему, вырезаны из какой–нибудь детской книжки. Больно они крупные, и уж больно тут насыщенная печать.
— А это о чем тебе говорит?
— Это говорит только о том, что буквы были вырезаны из какой- нибудь детской книжки.
Наступило молчание, Митя теребил в пальцах записку, Белоцветов невидящими глазами разглядывал чашки с портретами наполеоновских маршалов, Чинариков размышлял,
— А знаете, кто убил Александру Сергеевну? — заявил Чинариков примерно через минуту.
— Кто? — испуганно выдохнул Белоцветов, а Митя Началов изобразил ушки на макушке глазами и особенным склонением головы.
— Почта! Точнее, какое–то почтовое отделение! Ведь, отправляя письмо по почте во вторник, убийца резонно предполагал, что Александра Сергеевна получит его в среду утром, потому что отправлял–то он его, возможно, даже с соседней улицы. Получи Александра Сергеевна письмо действительно в среду утром, она, наверное, со страху отдала бы таинственные документы убийце, но из–за наших почтовых безобразий письмо пришло не в среду, а в воскресенье, точно оно не из Москвы в Москву было писано, а из Лос–Анджелеса в Москву. Значит, почта и есть настоящий преступник, по крайней мере соучастник кровавого преступления!..
— Не до шуток сейчас, Василий! — перебил его Белоцветов. — Ох не до шуток! Потому что с этим письмом дело приобретает слишком значительный оборот. Тут уже такие открываются криминальные глубины и перспективы, что пора Рыбкина подключать.
— Ни в коем случае! — с жаром сказал Чинариков. — Мы это дело начали, мы его и закончим. А то — здравствуйте, я ваша тетя! Мы уже без малого на преступника вышли, несколько версий отработали, сто человек опросили — и все это Рыбкину подарить? Нет, ты как хочешь, а я своими руками ему строить карьеру не собираюсь…
— Ну что ты мелешь? Когда это мы на преступника выходили?
— Привет, а разве мы с тобой только что не пришли к заключению, что преступник — стовосемнадцатилетний старик, который состоял с Александрой Сергеевной в каких–то продолжительных отношениях?..
Белоцветов ничего не ответил и только посмотрел на Чинарикова, что называется, свысока.
— Разве мы с тобой не разработали оптимальную версию этого преступления? — продолжил Чинариков. — Стовосемнадцатилетний старик, на которого у нашей Александры Сергеевны имелся какой–то компрометирующий материал, пишет ей во вторник письмо с требованием отдать ему материал и угрожает смертельной карой; из–за тихого саботажа на почте ответа он не получает и поэтому в пятницу вечером сначала узнает по телефону, дома ли его жертва, а потом заявляется к нам в квартиру и натыкается на Юлию Голову; некоторое время спустя он приходит вновь, пугает Александру Сергеевну до такой степени, что она вынуждена принять седуксен, затем отбирает какие–то документы, снимает со стены собственную фотокарточку, чтобы обрезать след, выводит несчастную женщину на улицу, убивает и прячет труп.
— А что? —сказал Митя Началов. — Очень похоже, что именно так и было.
— Для того чтобы это было именно так, — наставительно сказал Белоцветов, — в Москве должен заваляться хоть один стовосемнадцатилетний старец.
— Откуда такая географическая узость? —с деланной улыбкой спросил Чинариков. — Он мог заваляться и в Московской области, и в Сызрани, и даже в какой–нибудь Кзыл–Орде.
— Хорошо, а почему адрес на конверте написан женской рукой?
— Господи, да попросил первую попавшуюся старушку на почте, она адрес и написала!..
— Хорошо, а зачем исходящий штемпель преступник смазал?
— Чтобы скрыть собственный ареал.
— Хорошо, с какой стати он пошел на мокрое дело в мундире, да еще при крестике — к чему такой причудливый маскарад?
Чинариков грустно развел руками.
Тут раздался стук в дверь, и вошел Валенчик.
— Попрошу всех на кухню, — торжественно сказал он.
Было уже что–то около семи часов вечера.
4
В то время как Чинариков с Белоцветовым самозабвенно разгадывали тайну исчезновения Александры Сергеевны Пумпянской, жизнь двенадцатой квартиры, как говорится, шла своим чередом. Фондервякин несколько часов подряд играл с Душкиным в шахматы; сначала они немного поцапались, поскольку Душкин и Фондервякину объявил о своих претензиях на освободившуюся жилплощадь, но, слово за слово, они договорились до пешки, которая метит в ферзи, и немедленно выяснилось, что оба завзятые шахматисты. Анна Олеговна Капитонова после обеда легла соснуть, Митя Началов, прежде чем явиться к Чинарикову с письмом от убийцы, ходил на улицу прогуляться, а по возвращении прочел несколько страниц из «Войны и мира», именно сцену знакомства Пьера Безухова с Каратаевым. Юлия Голова, накормив свой выводок, принялась за выкройки из «Бурды» и в ту минуту, когда Белоцветов явился к ней с фотографией привидения, как раз перерисовывала в специальную тетрадочку вечерние туалеты. Любовь тем временем делала уроки на понедельник. Петр сначала слонялся по коридору, потом ходил гулять, потом опять слонялся по коридору. Генрих Валенчик что–то писал, Вера Валенчик просто сидела сиднем.
В седьмом часу вечера Фондервякин с Душкиным, оба несколько очумевшие от игры, вывалились в коридор.
— Послушай, Лева, — задумчиво сказал Душкин, —ты не знаешь, зачем я здесь?
— То есть? — переспросил его Фондервякин.
— То есть ты можешь сказать, зачем я забрел в вашу квартиру?
— Ты вроде хотел присмотреться к освободившейся комнате. Но это дудки, комнатки тебе не видать как своих ушей.
— Эх, Лева, Лева, плохо же ты меня знаешь! Я человек простой, даже прямолинейный: если я чего решил, то будет по–моему, хоть ты тресни.
Вышла из своей комнаты в коридор Анна Олеговна Капитонова, в ситцевом халате, со свалявшимися фиолетовыми колечками на голове, и, наткнувшись взглядом на Душкина, удивленно округлила заспанные глаза.
— Вот полюбуйтесь, Анна Олеговна, — сказал Фондервякин и отрекомендовал ей слесаря известным положением рук, — Еще один претендент на освободившуюся жилплощадь!
— Это возмутительно, — сказала Анна Олеговна, впрочем, без особого возмущения. — Только через мой труп! Постороннее лицо вселится в нашу квартиру только через мой труп! Одну старушку вы уже, товарищи, уходили, придется вам еще одну уходить…
— Помилосердствуйте, — взмолился сахарно Фондервякин, — ну какая же вы старушка?
Капитонова на его замечание довольно строго отозвалась.
— Спасибо, конечно, за комплимент, — сказала она, — но комнату я не отдам ни за какие благополучия!
— Вы так о ней говорите, как будто она уже ваша, — заметил пасмурно Фондервякин.
— Будет моя, никуда не денется!
— На каких это основаниях она будет ваша?
— Да на том хотя бы основании, что комната Пумпянской смежная с нашей комнатой. Остается только дверь прорубить, и получатся апартаменты в апартаментах…
— Не спорьте, ребята, — перебил Душкин. — Не тратьте понапрасну слова и нервы, потому что все равно в эту комнату въеду я.
— Только через мой труп! — подтвердила Анна Олеговна.
На шум в коридор высунулся Валенчик.
— Опять что–нибудь стряслось? — испуганно спросил он.
— Стряслось, — ответил ему Фондервякин и отвернулся. — Как коршуны все слетелись на освободившуюся жилплощадь!
— А меня, конечно, побоку?
— Это само собой.
— В таком случае я вижу только один выход из положения: собраться всем миром, как в восьмидесятом году, и решить жилищный вопрос на демократических основах. Пусть народ решит, кому оставаться на своих местах, а кому в двух комнатах жировать. Пора, товарищи, осваивать демократию — все–таки на носу семьдесят вторая годовщина советской власти!
— Так ведь народ — это мы, — возразил ему Фондервякин. — Вот каждый из нас и решит, что именно ему полагается в двух комнатах жировать.
— А мы по–хитрому обделаем это дело… Мы выберем комитет и вменим ему в обязанность, всесторонне рассмотрев вопрос, принять соответствующее решение.
— Из ЖЭКа надо кого–нибудь пригласить, — предложил Фондервякин, — а то у нас своя демократия, а у них своя.
— Ничего не имею против. Вы, Лев Борисович, давайте звоните Востряковой, а я жильцов наших оповещу.
— Оповещай, оповещай… — согласился с ехидцей Душкин. — У вас своя демократия, у ЖЭКа своя, а я, ребята, буду действовать по–простому, на основе пословицы: против лома нет приема.
— Что вы имеете в виду? — строго спросил Валенчик.
— Это пока секрет.
Минут через десять на кухне сошлось все население двенадцатой квартиры за исключением Белоцветова, который что–то подзадержался, и включая слесаря Душкина, бодро облокотившегося о газовую плиту. Вера Валенчик пришла со своим стулом, Генрих ради такого случая даже надел свежую рубашку в крупную коричневую клетку и причесался, Фондервякин стоял у кухонного стола и нервно стучал по стеклу ногтями, Анна Олеговна также нервничала и то разглаживала платье на животе, то поправляла свои фиолетовые колечки, Митя Началов был задумчив и тих, Чинариков, явившийся в вечных джинсах и в майке с короткими рукавами, скрывавшими воздушно- десантную татуировку, занял позицию возле двери на черную лестницу, Юлия Голова листала свою тетрадочку мод, Любовь пришла с учебником латинского языка, Петр сидел на табурете и мелко болтал ногами. ^