Не позволила ни себе, ни ему ничего в этом доме, как будто чувствовала постоянное незримое присутствие Натальи Владимировны, как чувствовала это накануне. И была готова сказать Вадику: "Поедем к дяде Саше, отдохни там! Я все сделаю, чтобы ты отдохнул! А институт - шут с ним, мне все равно". И заехав назавтра в общежитие и прочитав мамино письмо, обрадовалась: издали все видать, большое - большим, малое - малым. А ему переносили отпуск. "Судьба!" - думала Оля.
Теперь она знала, что до сих пор все было правильно - все решала сама, не давала никому победить себя,- но здесь, дома, постаревшая и просто испуганная будущим мама, дерзкий Алешка и хитрован Витька обрушились на нее. И даже накопав картошку и обобрав огород, она не смогла сказать себе, что все сделала для них и свободна,- шаталась их семья, весь дом, и его надо было подпирать.
Институт сразу не понравился ей. И сейчас возвращаться туда, зная, что предстоят четыре года скучной, не по сердцу учебы, жизнь в общежитии, из-за которой весной и наваливалась на нее страшная тоска, опускались руки и не было сил взяться за учебники, которая приглушала вещий голос сердца, подсказывавшего не слушать подружку Светку и не ходить с ней и Кочетковым на вечеринки а компании нагловатых старшекурсников или настойчивого Игорька, где она испытывала потрясающей силы отвращение к слепым лицам, похотливым рукам и бесстыдству пьяных откровений,- не могла.
А в отряде... Сначала просто утихла неосознанная тоска по простору, неразобщенности воды, земли и неба; была, оказывается, еще и томившая ее жажда заботиться о ком-то- она с радостью работала на кухне первое время, но когда Кочетков предупредил, что подмены не будет - доктор, эта цаца, не разрешает ей уйти на стройку, к живому делу,- она опять ощутила в себе надорванность, усталость, опять замыкался круг тоски, неустроенности и непредназначенности; но перед глазами все время маячил этот странный москвич, едва не исправивший своей властью ошибку с институтом тем, что мог и хотел отправить ее домой и...
Здесь она запнулась. То, что у нее произошло с Ведиком, никогда не могло случиться, будь он другим, обыкновенным парнем, с длинными руками, колючими губами и без капли другого интереса. Она и заплакала тогда, прочитав мамино письмо, поняв, что полюбила и утратила страх, природную свою защиту. Она не жалела о происшедшем, но и не забывала о нем и, вернувшись сюда, в родной дом, и внеся в него свою силу, видя, как выправился он, как распрямилась мать, уже начавшая шутить, не могла она и признать другого - не полным оказалось ее счастье здесь. Она думала, подъезжая к дому: "Обласкаю их, подмогну, а потом и уговорю маму насчет института, пообещаю другой институт найти, по сердцу, выучусь на инженера",- и это в первый же день обернулось против нее - обидной легкостью, облегчением, с которым мать согласилась: "И бог с ним, оставайся, дочка, парней поднимать будем". И заторопилась уйти от разговора, устроить ее на работу и напоминать про Колю - был такой. Поэтому еще трудней оказалось рассказать ей про Вадика - не все, конечно, а главное: про то, как спокойно и хорошо, как интересно, если он рядом. Мать выслушала и даже поплакала заодно с ней, когда Оля сорвалась, но - не поняла? - в расспросы не пустилась, обрадовалась, когда Оля вдруг замолчала. А подружки, те особенно, что вышли замуж, усмехались все чему-то; другие бегали по танцам, устраивались работать, лишь бы от дома подальше, и все разговоры с ними кончались темой замужества. Одна говорила про другую, со смехом выдавались чужие тайны, ужасные - не дай бог, кто узнает! - секреты. И это была теперь ее жизнь?! "Как я изменилась!" - пугалась Оля.
Она ехала поступать в институт в Москву на свой страх и риск, твердо зная, что вернется сюда инженером и устроит свою жизнь лучше, чем у матери с отцом, но такую же богатую детьми, хлопотами и домашней радостью, и расчетливо присматривалась к Коле - он уходил в армию шумливым парнем, про которого она наперед знала, что он и выпить любить будет и обидеть сможет, да только навсегда при ней останется,- сам об этом говорил, и Оля знала, что это так,- да как мало этого оказалось! Все изменилось лишь в отряде: там она впервые почувствовала себя в чем-то незаменимой, когда Кочетков сказал: "А кто лучше тебя обед сготовит? Смотри, как все жрут - за ушами трещит! Не знаю, то ли будет, если Галька с Лизкой вас заменят. Тут твоя стройка", И она сама тогда сказала Тане, мучающейся болями в пояснице, что их работа на дом - здесь, на кухне. И они договорились не жаловаться Вадику.
Она вспомнила сейчас о своем письме ему - плохое, нечестное письмо получилось,- и решила утром взять его из ящика обратно и написать новое и в нем сказать то, что он не знает: и о Тане, у которой вечером от тяжелой работы немели ноги, и о Вовике, который однажды вдруг спросил ее совета, как ему быть с девчонкой ("Влюблена она в меня, понял? А я люблю ее. Вот такая разница, секешь? А тронуть ее страшно, поломается девчонка! Что делать?" "Жди",- ответила она тогда Вовику, Он помялся, не решаясь спросить, и все-таки не спросил. "И я жду,- сама сказала ему Оля.- Ну, иди, а то заметят, что ты серьезно разговариваешь"), и о Вале Кочеткове, который из месяца в месяц, пока набирался отряд, твердил: нужно дисциплина, железная дисциплина, тогда все будет в порядке, тогда все сделаем, только тогда все и делается, когда дисциплина! - и оказалось: этого так мало! И еще ей хотелось объяснить Вадику в письме, что сейчас ее долг перед матерью и братишками выше ее долга перед ним. "А почему? - спросила она себя.- Да потому что жизнь - борьба",- вот так просто ответила она себе. Жизнь - борьба, и ты отстаиваешь свое право прожить ее так, как ты задумал, и, получается, каждый день надо обороняться от соблазнов и искушений других, не своих путей. И матери надо бороться сейчас за троих, потому что отец и за себя-то постоять не может. Другое дело - совсем освободить ее от заботы о насущном для себя. И самый простой способ - выйти замуж за Колю, ведь Вадик так далеко и ничего этого не знает. "Что же мне делать? - думала она,- Какое письмо вместит это? И не найду я слова для него. Ах, если б Вадик был рядом, я рассказала бы ему и о Тане, и о Вовике то, что он не знает про них, и о Ведьме, с узелком ее грехов, черного... О ее конечной вере в чью-то доброту..."
Затворила двери почтового отделения, наложила тяжелый засов, достала из тумбочки канцелярского стола подушку и настроилась подремать до утра - нежного, розово-мглистого, тихо начинающегося у самой земли. Но в час ночи под окнами кто-то начал ходить, трещать в кустах ветками. Оля громко крикнула: "Вот я вас, полуношники!" - и долго улыбалась, вспоминая чай с вяленой рыбой. Потом кто-то негромко и настойчиво начал стучать в двери.
- Кто там? - строго спросила Оля.
- Открой, свои,- раздался знакомый голос, и, помедлив, Оля скинула засов.
- Здорово! - сказал Коля и улыбнулся, и опять у него на щеках появились ямочки, будто и армии за ним не было и двух лет не прошло.
- Здравствуй.- Оля подала ему руку.
- И только-то?-Коля потряс ее руку, удержал и потом, напряженно улыбаясь, несильно потянул к себе. Оля выдернула свою руку.- Значит, так? А, Оля-доля моя? Выходит, все?
- Ты не обижайся, Коля,- сказала Оля и прошла за барьер, села у коммутатора. Коля подошел, оперся руками о барьерчик.
- А красивая ты! Даже красивей, чем была, не смейся.- Он все рассматривал ее, неторопливо, ласково.- Слышу - приехала, а в клуб не ходишь. Ждал. Мать сегодня твоя заходила, ага! Ну, я и пришел поговорить. Поглядеть. Выходит, не получилось тебя там? - спросил он.- Да ты не бойся поговори, я шуметь не стану. Ты как летом писать бросила, так я все понял. Бывает... Только не думал я, что ты сюда вернешься. Насовсем?
Оля взглянула на него, одетого чисто, спокойного, на его светлое и хорошее лицо и кивнула.
- А может... ну, встретимся? Походим... Я ничего тебя спрашивать не стану, не бойся!
- Я не боюсь, Колюня,- называя его прежним именем, сказала Оля.
- А чего ж тогда?
- Я другого люблю. Я жена ему.- Она прямо посмотрела ему в лицо.
- А-а-э!.. Там? Ну, молчу!.. И про нас ему рассказала? Ну, про слова твои, обещание? И он, гад, как ни в чем?-Коля перевел дыхание.- Ну, ясное дело. Надо было мне тебя перед призывом... Помнишь?
Оля покраснела, отвернулась и позже, собравшись, ответила:
- А я бы встретила его там и возненавидела тебя теперь - раз уж так случилось, так и было бы. Это судьба, Колюня. Я люблю его. И сейчас на мне греха нет. А тогда был бы.
- А он что, бросил тебя? Гад он грязный! Кончил бы его!..- Барьерчик под его руками скрипнул.
- Полюбишь -все поймешь,- тихо сказала Оля и не сдержала вздох, и Коля поднял голову, посмотрел на нее.- Ты еще не любишь, Колюня. Жизнь нас с ним развела. И с тобой тоже. Потом простишь меня, когда полюбишь.
- Я еще приду? - Коля задержался у порога.- Можно?
- Заходи, если хочешь.- Она подождала, когда он уйдет, и, с трудом поднявшись, закрыла дверь. И стало тихо.
Наш гений зреет в тиши собственных пространств и времен.
Вполглаза, прислушиваясь к дыханию своего дома, спали матери.
Оля заснула под утро, устало, не расслабляясь лицом, сведя брови, и сны у нее были короткие, обрывистые. И утром, разбирая почту, отштемпелевала свое письмо, не переписав его. А Вадик вернулся домой поздно, дома все уже спали, но до утра ворочался, не мог уснуть, изнемог в борьбе с подушкой.
А Машка среди ночи внезапно проснулась и тихо встала, взяла бумагу, краски и ушла на кухню.
Лучше всех спал Витька. Сразу же провалившись в нестрашный колодец, он все падал и падал в него, а потом его обступила тьма, и он, как ночная птица, полетел в ней, размахивая руками. Все дневные разговоры, лица, мельком и пристально рассмотренные днем,- все возвращалось к нему в этом полете. И только по тому, как тяжелело его тело, Витька знал, что все увиденное останется с ним навсегда.
-Я не позволяю тебе, слышишь? - крикнула мама и бросила только что закуренную сигарету в пепельницу.
Машка сидела, сложив руки между коленей, и смотрела в пол - мама сразу же запретила ей вмешиваться,- Это даже... не романтика! Это глупость! Это!..
- Я должен поехать,-тупо повторял Вадик, Они спорили уже второй час, с той минуты, как он объявил что уезжает не на юг, а к Оле, и объяснил, почему. Мама дала ему высказаться и теперь все время повторяла и повторяла: "Не позволяю!"
- Вадик!-Мама тронула его за руку.- Это глупость: вместо Кавказа провести отпуск в том городишке, или что там, деревня?
- Я должен поехать. Ты же читала?!
- Ну и что я прочла? - Мама схватила короткое Олино письмо, заглянула в него, потом взяла Витьки ну бумажку: "Оля круглый день плачет, а ты не пишешь, дорогой друг Вадик. Приезжай, а то она помрет на днях. Мне очень понравились марки..." - прочла она.- Это так... неестественно. Этот мальчик пишет одно, Оля пишет другое,.. Ну, хорошо, я скажу: я боюсь, что тебя там попросту женят! Ты не знаешь женщин, Вадик, это такие хитрые и расчетливые существа!..
- И ты? - подала голос Машка.
- Замолчи! - крикнула на нее мама.- Я не против того, чтобы ты женился, нет! Но подожди! Да, сынок, я понимаю - два месяца рядом, это много. Но жизнь прожить - это не поле перейти...- И когда Вадик скривился, она пояснила: - Ведь ты мне рассказывал, вы шли через поле, ну, помнишь?..- И Вадик покраснел - все сейчас оборачивалось против него и Оли, а Машка опять встряла:
- Мама, не пошли!
- Выйди! - зло сказала мама. Машка поднялась и ушла из кухни в комнату. Мама закрыла за ней дверь,- Вадик! - Мама обняла его, прижалась головой к щеке.- Я все видела - ты влюблен в нее, конечно. Я не спорю! Она славная, милая, но подумай, она девочка, провинциалочка, без образования, без желания учиться...
-- Она не хочет учиться просто ради диплома,- с тоской промямлил Вадик.- Почему ты все видишь не так, а иначе?
- Я знаю жизнь,- мама горько усмехнулась.- И поэтому не позволю тебе ехать туда.
- Я должен поехать,- почти неслышно произнес Вадик.- Я поеду за ответом. Это не ее письмо, я знаю.
- Хорошо. Ты поедешь, но после того, как вернешься с юга. У тебя будет еще несколько дней. Что такое три недели, если у вас серьезные чувства?- У нее даже голос зазвенел от сдерживаемой улыбки.
- Я поеду сейчас,- пробормотал Вадик.- Три недели ничего не изменят "в чувствах", как ты говоришь, но зато я ее предам. Мама, это нечестно.- Он взял письмо. "Так вышло... Не поминай меня лихом..."
- А если ты считаешь, что вот это ее письмо - зов, то почему бы мне не считать, что это письмо нечестный прием? Что тебя заманивают? Потому что она молодая и интересная женщина,- отвечая на молчаливый вопрос, сказала мама.- И тебя... м-м, влечет к ней. И там ей ничего не стоит соблазнить тебя,- Мама покраснела. Вадик тихо засмеялся.- Что смешного я сказала?
- Ужасно, мама! "Соблазнить"! Я поеду. Ну что, мне еще раз сказать: "Я ее люблю!" Я повторю - я ее люблю.
- Не верю, что ты любишь ее, не верю!.. Любовь!.. Она основывается на чем-то идеальном в человеке, пусть крошечном, но идеальном. А ты... рохля. Профессионально подготовленная, но рохля. Тебя можно полюбить, только разглядев... А она просто расчетливая девица. Да! Да, Вадик! Ты добрый, ты мягкий, тебя так легко взять в руки... Не обижайся, кто еще тебе это скажет? Но, пойми, брак - это не только радость... близости. Это ответственность, это... ну, ты понимаешь - сотни проблем! И рано или поздно женщина и мужчина становятся, как бы партнерами по общему делу - я говорю о семье, и тогда важнейшими качествами становятся человеческие качества, богатство души, идеальное, понимаешь? А вы с этой девушкой люди совершенно разного уровня! Она просто не поймет твои богатства! Не возражай, я еще не кончила. У вас будет типичный мезальянс, да! Ну, что может дать тебе она, Оля? С ее кругозором, интересами? Да у вас просто несовместимые понятия о счастье!
- Откуда ты знаешь? Что ты знаешь о том, какой она человек? Что ты знаешь о том, что мы пережили вместе?
- Ах, да что же это такое вы там пережили? Смерть? Войну? Какие испытания? Ах, Вадик, оставь! В наше спокойное и благополучное время нужно так осторожно думать о... м-м, любви.
- Мне не надо думать, мама! Не надо! Я чувствую!
- Да что же ты можешь чувствовать, Вадик? - Мама усмехнулась.- У вас обыкновенный каникулярный роман. Репетиция того, на что вы оба способны. Я не сужу тебя, милый, это все так естественно и нормально, но так несерьезно! Поверь, твое счастье еще впереди. А если ты сейчас женишься, ты попадешь в западню.
- Почему?
- Ты еще не взрослый мужчина. И не улыбайся, пожалуйста. Тем, о чем ты думаешь, ничто не определяется. Ты еще рохля.
- То я гранит, то я рохля!.. Понимаешь, я хочу быть счастливым, сейчас, немедленно. Я могу быть им с Олей. Я знаю это, я чувствую.- Вадик закурил, закашлялся.- Я не могу тебе всего объяснить, не умею, но я чувствую!..
...Утром его разбудил телефонный звонок, громкий в пустой квартире, смешал сон в хаос - мимо проплывали знакомые и незнакомые лица, и Вадик во сне оборачивался на Олю, вернее, гуда, где она должна была стоять, и чувствовал улыбку на своем лице... Картавый голосок Сашки Шимблита, рабочий день которого уже начался (и надо все делать в темпе, в темпе!), сообщил, чтобы сегодня же Вадик получил деньги - и заработок и премию - и быстрей, быстрей! - немалые деньги, показалось Вадику, когда он взял их в руки и нес домой и радовался всему на свете, а внизу в подъезде, достав почту, он увидел Олино письмо, которое терпеливо и улыбчиво ждал уже два дня: тот странный телефонный звонок еще не всколыхнул его - Вадик подумал, что Оля просто задерживается, соскучилась по дому, вот и задерживается, и он еще побурчит по этому поводу,- но все равно скоро приедет. И все планы, которые он нафантазировал, еще танцуя с нею в ресторане, легкой, чуткой, красивой, и в последние дни привел в соответствие с обыкновенной жизнью, в которой не так уж много музыки, изысканной еды и, кажется, часов безраздельного умиротворяющего уединения вдвоем,- все планы, которые он выстроил для них, рухнули: он распечатал конверт, улыбаясь, в подъезде, прочел письмо и Витькину записочку и растерялся - так внезапно над ним грянул гром.