Он схватил за руку проходившую с тазом санитарку и виноватым, почти плачущим голосом попросил сказать, что же с его женой и почему эти женщины сидят в приемной, а некоторые прямо на полу. Санитарка усмехнулась, точно не понимала душевного состояния Алексея.
— Про жену твою сейчас узнаю, — сказала она грубовато. — А этих женщин куда же девать? Приют маленький, при польской власти сюда привозили по две роженицы в сутки, все на дому рожали, а теперь со всей округи везут. Вот и не хватает коек… Не беспокойся, всех уложим…
Широкое морщинистое лицо санитарки было сердитым, но в глазах ее Алексей уловил добрую сочувственную усмешку.
— Твоя жена — такая худенькая, черненькая, как галчонок? Недавно привезли… Как фамилия? Повремени, сейчас узнаю.
Алексей сел и стал ждать, до боли стиснув пальцы рук. Он злился, и, как всем людям в подобном душевном состоянии, все казалось ему неустроенным.
Алексей ожидал санитарку не менее получаса, и мысли, одна ужаснее другой, одолевали его. Но вот женщина вышла и все так же спокойно сказала:
— Ну вот, с женой твоей все благополучно. Езжай-ка домой, а утром приедешь, и мы поздравим тебя… И нечего торчать тебе тут. Без тебя все сделаем…
Она ушла. Алексей вышел во двор, постоял на ступеньках, но ехать домой не хватило духу. Он вернулся в коридорчик, сел, стиснув руками голову. Ему представились искаженные муками лица женщин, сидевших в приемной, с невиданным еще выражением беспомощности, торопливо оправлявших одежду при его появлении, и снова острая жалость к Кето подкатила к горлу.
«А вдруг она умирает, и я больше не увижу ее? Что за бессмыслица сидеть и ждать смерти?» — шептал какой-то назойливый голос. Алексей вскочил и снова сел.
— Ты все сидишь? — услышал он знакомый голос. Он поднял голову. Санитарка, улыбаясь, сочувственно смотрела на него.
— Ну как? Что? — спросил он.
— Все так же, — ответила санитарка. — Видно, первенького ждешь, так тебе и покоя нету.
Алексей встал и, не промолвив больше ни слова, вышел на улицу.
Дождь перестал, но где-то в канаве все еще ворчала и хлюпала вода. На небе синели глубокие, как полыньи, прогалины, и в них мерцали чистые, побледневшие при свете утренней зари звезды. Гроза удалилась на восток. Лиловые облака залегли над невидимой кромкой земли, похожие на затянутый мглой горный хребет, и только молнии изредка золотили их.
Напоенный влагой воздух стоял над городом, как вода в затихшем озере. Все блестело вокруг при мутном свете зари: мокрая мостовая, словно лакированные листья деревьев, каменная обомшелая стена старинного монастыря, красная черепичная крыша костела.
Алексей подошел к машине, забрызганной глинистой грязью. Шофер Коля, скуластый, синеглазый паренек, свернувшись калачиком, спал в кабине, натянув на голову пиджак.
«Не поехать ли в самом деле домой?» — подумал Алексей, но тут же с возмущением отверг эту мысль, медленно побрел по улице.
Он обошел несколько кварталов, вернулся к воротам монастыря. Становилось все светлее и прохладнее. Ранние пешеходы изумленными взглядами провожали фигуру одинокого человека в облепленных грязью высоких сапогах, в измятом плаще, без фуражки, со спутанными мокрыми волосами и измученным сердитым лицом.
Так он бродил, пока совсем рассвело.
У монастырской стены он сел на мокрую скамейку и, склонив голову на руки, закрыл глаза…
Очнулся от страха при мысли, что не все еще кончилось и самое главное — и, может быть, самое ужасное — он должен сейчас узнать. Солнце уже взошло и стояло высоко, теплый луч пригревал щеку. Над монастырской стеной, обросшей маленькими деревцами, с пронзительным писком и стрекотаньем кружились стрижи.
— Алексей Прохорович, домой поедем или на стройку? — спросил шофер.
— Да, да, сначала домой…
«Сейчас… сейчас… я узнаю все…» — думал Алексей, входя в монастырские ворота.
Дверь приюта была распахнута.
Санитарка кинулась Алексею навстречу. По ее лицу можно было судить, что все кончилось благополучно. Алексей узнал от нее, что родился мальчик, десяти с половиной фунтов, роды были тяжелые…
Санитарка, склонив набок голову, улыбаясь, смотрела на него.
— Напиши-ка ей записку. Она просила, — сказала женщина.
— Я хочу ее видеть. Можно? — спросил Алексей и вдруг, почувствовав страшную усталость, опустился на стул.
— Ох, и прыток ты… Наглядишься еще. Пиши-ка лучше записку.
Алексей дрожащей рукой вырвал из блокнота листок, написал несколько бессвязных слов. Минут через десять санитарка вернулась с ответом.
«Милый Алеша! — писала Кето, повидимому, огрызком карандаша, кривыми, ползущими во все стороны буквами. — Вот все кончилось… Как хорошо… Только большая слабость. Навещай меня. Может быть, дня через три встану, постою у окна, и ты увидишь сына…»
Алексей несколько раз перечитал записку и, плохо улавливая ее смысл, вышел за ворота, пошатываясь, как пьяный.
— Я — отец, — вслух подумал он и засмеялся.
Четыре месяца прошло с тех пор, как Виктор вернулся из отпуска. За это время он снова втянулся в службу и все реже вспоминал о днях, проведенных дома.
Летать приходилось от восхода солнца и до сумерек: учебные воздушные бои, стрельбы с наступлением летной весенней погоды заполняли все время. В свободные от полетов часы Виктор читал, изучал теорию пилотирования, аэронавигацию, кропотливо разбирал каждый воздушный бой.
Он становился все более вдумчивым и серьезным летчиком, но в его летной жизни еще происходили досадные срывы и мелкие приключения. Дух озорства иногда прорывался в нем с прежней силой. Один раз он летал бреющим полетом над полем, где работали женщины, в другой — пикировал на железнодорожную водокачку, за что и получил пятисуточный арест.
А однажды перед посадкой в его машине «заело» шасси. Он терпеливо кружил над аэродромом, стараясь привести в действие выпускающий механизм. Он то бросал самолет в штопор, то в пике, то делал бочки — не помогало… «Солдатики» на крыльях, указывающие на то, что шасси выпущено, не высовывались. Горючее кончалось. Виктор сбавил высоту, пронесся над головами летчиков, следивших за посадкой. Они уже догадались, в чем дело. Виктор решил садиться «на брюхо».
После четвертого круга самолет круто понесся к земле. На аэродроме затаили дыхание. Сам командир полка, закусив губу и побагровев от напряжения, следил за рискованной посадкой. Самолет Виктора достиг положенной черты, коснулся земли и тотчас же исчез в густом облаке пыли. Воющий вихрь со скрежетом промчался по площадке. Из него вынырнул куцый, похожий на подстреленную распластавшую крылья птицу самолет и остановился, слегка накренясь левым крылом.
Из кабины вылез Виктор, бледный, улыбающийся, со съехавшими на сторону очками. Его подхватили десятки дружеских рук и стали подбрасывать.
— Пустите, братцы, а то уроните! Упаду я, черти полосатые! Упаду! — кричал Виктор.
Дружный хохот прокатился над аэродромом.
— С двухсот метров не боялся разбиться, а тут с двух метров боишься. Качай его, ребята, качай! — кричал Родя Полубояров.
Виктор все реже позволял себе лихачество. Арест и предупреждение о более строгом взыскании, а главное — та работа мысли, которая не прекращалась в его сознании все время, удерживали его от бессмысленного молодечества.
Военный аэродром был раскинут в трех километрах от опрятного литовского городка, среди кудрявых буковых рощ и дачных, пестро раскрашенных домиков.
Летчики жили тут же, в авиагородке, недалеко от городской окраины. Возбуждающие запахи еще не обожженных солнцем трав и полевых цветов затопляли аэродром, смешивались с горьковатым перегаром отработанного бензина и авиационного масла.
Опускаясь на землю с большой высоты, где воздух холоден и чист, как дистиллированная вода, истребители будто окунались в теплые душистые полны; усталые головы летчиков приятно туманились, как после легкого вина.
Вечерами, после полетов, летчики собирались в клубе. Рослый и статный, с закрученными в тонкие колечки усиками, сероглазый красавец-сибиряк Андрюша Харламов, перекочевавший в авиацию из учительского института, играл на рояле. Низкорослый, с выгнутыми, как у кавалериста, ногами Родя Полубояров и фатоватый Сухоручко, неутомимые танцоры, кружили в вальсе стыдливых литовских девушек.
Виктор играл на биллиарде, в шахматы или сидел в читальне. Вести о событиях на Западе волновали все сильнее. С негодованием читал он сообщения о налетах немецко-фашистской авиации на мирные кварталы Лондона, о наглом хозяйничании гитлеровцев в завоеванных странах.
Подобно большинству советских летчиков, он мысленно уже принимал участие в воздушных боях против фашистов. Воображение уносило его на запад, под чужое, незнакомое небо, затянутое дымами пылающих городов, — туда, где по изрытым дорогам брели лишенные крова женщины, старики и дети. Не раз, отбросив газетный лист, он вскакивал и ходил по читальне, охваченный еще не испытанным чувством гнева.
Со второй половины мая начались усиленные тактические занятия. Командование торопилось наверстать упущенное за зиму.
— «Старик» хочет печенки из нас вытряхнуть, — шутливо говорили о командире полка истребители. — Этак мы и по земле скоро разучимся ходить.
Виктор так уставал, что засыпал после сигнала «отбой» мгновенно. Он похудел, вытянулся, на щеки его лег густой кирпичный загар.
Как-то вечером, придя с аэродрома, он увидел на столе в своей комнате сразу три письма — от Алексея, Павла и Тани.
Письмо Алексея было кратко, как деловой отчет. Брат сообщал, что скоро сдаст новостройку в эксплуатацию и поедет с женой на Кавказ и, повидимому, по дороге навестит стариков, но уже не сам-друг, а втроем, так как у Кето должен скоро родиться ребенок.
«Написал, как отрапортовал начальству, — усмехнулся Виктор. — Удивительный человек Алешка!»
Письмо Павла было таким же немногословным. Он писал, что хлеба в этом году на редкость хороши и урожай будет просто на диво, приглашал к себе в совхоз в конце августа, когда закончится уборка.
Таня пространно описывала домашние и городские новости; почти половину ее письма занимал Юрий.
«Свадьбу, ты знаешь, мы решили сыграть в июне, но я такая упрямая, что могу и закапризничать, — писала Таня. — Институт мне не менее дорог, и я еще подумаю, не стоит ли подождать с замужеством еще год. Ты же знаешь, Витька, я могу поставить на своем, если захочу. Кстати, сообщаю: у Вали, кажется, роман с профессором Горбовым. Она ужасная материалистка в самом обывательском смысле, избалованная пустышка. Не жалей о ней».
Читая письмо сестры, Виктор то улыбался, то сдвигал нахмуренные брови. Таня и Валя вставали перед ним, как живые. Он вспомнил лыжный поход, ночевку в станице, слова Вали, сказанные в последнюю минуту: «Запомни — это не должно обязывать нас к чему-то».
Виктор презрительно усмехнулся: еще бы, разве мог быть мужем Вали он, всегда кочующий летчик?..
Утром он проснулся от легкого толчка в грудь и открыл глаза. На одеяле лежал сухой ком земли. Виктор поднял голову. Окно было раскрыто. В кустах шиповника, росшего по всему авиагородку, слышался приглушенный смех.
— Родя, не валяй дурака! — сразу сообразив, в чем дело, и свешивая с постели ноги, сказал Виктор.
Теплые лучи пробивались сквозь мелкую листву шиповника, густо осыпанного розовыми цветами. С аэродрома доносился гул прогреваемого мотора. Родя Полубояров вскочил на подоконник, спрыгнул в комнату.
— Тебе дверей мало, мальчуган! — прикрикнул на него Виктор.
— Через окно ближе, — оскалился Родя.
Он был без рубахи, на смуглой мускулистой груди и на крутых плечах его блестели прозрачные капли. Спутанный белокурый чуб был влажен, на подбородке также висела светлая капля. Помахивая мохнатым полотенцем и раскрывая в усмешке неровные зубы, Родя любовно боднул Виктора головой в плечо.
— Новость слыхал?
— Какую? — складывая в планшетку письма, спросил Виктор.
— Очень занятную, можно сказать, наводящую на размышления…
— Не болтай зря, Родион.
— Наш генерал должен приехать.
— Что ж тут нового?
— Ежели, конечно, как всегда, то действительно ничего… Но ежели…
Родя сощурил дерзкие глаза.
— Что — ежели? Ну, опять полеты, стрельбы. Дело знакомое, — усмехнулся Виктор.
— Ну, а что ты скажешь насчет новых самолетов, а? — блестя карими шельмоватыми глазами, приглушил голос Родя. — Новую партию самолетов будем принимать, слыхал?
— Да ну? — оживился Виктор. Он недоверчиво посмотрел на товарища.
Неожиданно в окно ворвался пронзительный вой сирены. Виктор и Родя переглянулись.
— Тревога! Опять «старик» что-то придумал! — крикнул Родя и, взмахнув полотенцем, выбежал из комнаты.
Виктор оделся в полминуты Когда прибежал на песчаную линейку перед штабом — постоянное место сбора, там уже выстраивались летчики. Сирена выла надоедливо и резко. Звук ее, снижаясь до хриплой октавы, медленно таял над аэродромом.
Из штаба в сопровождении командира полка вышел молодой белолицый генерал. Золотая звезда на левой стороне груди ярко вспыхивала на солнце.
За простоту летчики любили своего генерала какой-то трогательной сыновней любовью.
Коренастый, начавший тучнеть, он выглядел штатским, переодетым в генеральскую форму. Сейчас Виктору странно было думать, что этот человек с полным добродушным лицом и грузной походкой и есть тот самый прославленный Герой Советского Союза, отличившийся у реки Халхин-Гол и в финскую войну.
Генерал поздоровался с истребителями.
— Командиры звеньев, ко мне! — скомандовал командир полка.
Виктор вышел из строя. Командир полка разъяснял «боевую» задачу. Генерал изредка подсказывал ему, водя по сложенной вчетверо, исчерченной красным карандашом карте розовым пальцем с тщательно остриженным ногтем.
Голова генерала чуть ли не касалась головы Виктора, и тот, стараясь задержать дыхание, боялся пропустить малейшее движение генеральского пальца.
— Квадрат номер семь… По дороге движется автоколонна синих… Расстрелять с пикирования с дистанции в двести метров, — звучал спокойный голос генерала.
— Есть — расстрелять с пикирования с дистанции двести метров, — повторил Виктор.
Генерал поднял голову, добродушно-насмешливый взгляд его встретился с глазами Виктора.
— Ну как, Волгин? На водокачку больше не пикируешь?
Виктор густо покраснел.
— И не помышляю, товарищ генерал… Дело прошлое…
Светлые глаза заблестели у самого его лица, в их прищуре Виктор уловил небывалую суровость. «Все знаю, — меня не проведешь», — казалось, говорил взгляд генерала.
— Волгин, Полубояров стали подтягиваться, товарищ генерал… — вмешался командир полка. — Сладу с ними не было…
— Нам бесполезной удали не надо, — строго сказал генерал. — И не для того мы носим звание сталинских соколов, чтобы быть лихачами. — Жестковатый взгляд генерала уперся прямо в переносицу Виктора. — Понятно?
— Понятно, товарищ генерал, — смущенно ответил Виктор.
— А вам, Полубояров?
— И мне, товарищ генерал, — отозвался поблизости Родион.
— Выполняйте задание.
— По самолетам! — скомандовал командир полка.
— Стоило из-за этого будить хлопцев ни свет ни заря, — подбегая к самолету, ворчал Родя. — Какие-то там еще «синие». Понаставят деревяшек, и пикируй на них. Того и гляди, голову своротишь. Тьфу! Прости ты мою душу грешную.
— Не скули, Родион, — крикнул на ходу Виктор. — По деревяшкам мазать будешь — по настоящему врагу, ежели понадобится, бить не сможешь.
Виктор пристегнулся ремнями, оторвался от земли. Запах трав и леса мгновенно улетучился из кабины. Солнце только что взошло, острые шпили кирх прусского пограничного городка вспыхнули, как свечи. Качнулись внизу пестрые флигельки дач и растаяли в утреннем тумане. Звено Роди ушло на юг, у него было свое задание. За Виктором, наполняя небо виолончельным гудом, тянулись, как на невидимом буксире, машины Харламова, робкого Кулькова и необузданно смелого Сухоручко.
Виктор спокойно следил за затянутой лиловой дымкой панорамой земли, ища знакомые ориентиры. Сколько раз он летал по этой трассе! Здесь каждый холм был знаком ему. Тоненькая коричневая лента зазмеилась между лесом и озерцом.
«Вот она, эта самая дорога! Квадрат номер семь», — подумал Виктор, и сердце его забилось учащенно.