— Это делается не для загляденья, отец, — серьезно поправил Виктор. — Фигуры высшего пилотажа нужны летчику, чтобы ловчее вести воздушный бой. Чтобы самому увернуться от врага и сесть ему на загривок.
— Да и смотреть любопытно, не скажи. Дух захватывает, когда такие крендели в воздухе расписывают, — с удовольствием отметил Прохор Матвеевич.
— И что тут любопытного? — вмешалась в разговор Александра Михайловна, разливавшая суп. — Один страх и только… Мыслимое ли дело на такой высотище летать. Смотреть вниз — и то жутко, а они что делают! И хорошо, Витя, — что ты еще этого не достиг. И не надо, сынок, бог с ним. Летай спокойно да пониже.
Прохор Матвеевич бросил на жену сожалеющий взгляд. Виктор ласково засмеялся.
— Мамочка, да ведь чем ниже летать, тем опаснее…
И все за столом засмеялись, но Александра Михайловна, недоуменно и обиженно хмурясь, качала головой.
— Как бы не так. Говорите мне…
— Хотела бы я посмотреть на этого твоего приятеля. — сказала Таня, заинтересованная рассказом отца.
— Ты его увидишь… завтра… — усмехнулся Виктор.
— Он придет сюда? — удивилась Таня.
— Да… если хочешь, — сдерживая смех, ответил Виктор.
Он вспомнил, что условился быть у Вали в шесть часов и, торопливо одевшись, взволнованный мыслью об очень важном разговоре с ней, вышел на улицу. Отношения его с Валей становились все более странными и неопределенными: она словно дразнила его — была с ним то ласковой, то натянуто-холодной и капризной. Сегодня он решил «раскрыть все скобки», чтобы уехать в армию с надеждой или разочарованием.
Вечер, морозный и ясный, с медленно гаснущим, вишнево-дымчатым на западе небом, обнимал город. В неподвижном воздухе все еще была разлита та особенная зимняя свежесть, которую Виктор чувствовал в полете над городом.
В раздумье он не заметил, как подошел к дому Якутовых, позвонил.
Ему открыла Валя.
— Извини, я, кажется, рано, — сказал Виктор.
— Заходи. Папа еще не приехал из клиники. Мама у знакомых, — беспокойно щуря глаза, сказала Валя.
Они вошли в залитую мягким светом комнату Вали с ковром во всю, стену, широкой массивной кроватью в углу и черным угрюмым шкафом, сквозь толстые стекла которого поблескивали золотые тиснения книг.
Валя в платье василькового цвета, плотно облегающем ее стройное тело, подошла к Виктору.
— Ну? Чего же ты стоишь? Будь, как дома… как всегда.
— Буду, как дома, — усмехнулся Виктор и сел на диван.
Валя опустилась рядом. Он заметил: у нее накрашены губы, взгляд напряженно выжидающий. Виктор сидел не двигаясь, молча.
— Почему ты молчишь? Ты нынче какой-то странный, — сказала Валя.
— Мне нужно поговорить с тобой, — смущенно проговорил Виктор.
— Пожалуйста. Говори…
— Я завтра уезжаю, — тихо сообщил Виктор. — И мне бы хотелось…
— Да?.. Уезжаешь? Мне уже оказала Таня.
— Ты ничего не скажешь мне перед отъездом? — спросил Виктор. — Вот мы встречались с тобой почти месяц… И вот я уезжаю. И неужели все останется так, как будто ничего не было?
Он покраснел, на лбу мелкой росой выступил пот.
— А что должно быть? — спросила Валя, и глаза ее сузились.
— Вот и я говорю: может быть, ничего. Мне так и казалось, что между нами ничего серьезного не может быть…
— А я и не ожидала ничего, — пожала плечами Валя. — Я тебе говорила в станице, помнишь? Мне с тобой было весело. И сейчас чуточку грустно, что ты уезжаешь… И ты мне нравишься…
— Благодарю.
— Но повторяю: было бы глупо к чему-то обязывать друг друга. Ты понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Виктор. — Ну что ж… Пусть будет так…
Он тяжело вздохнул, встал. Жгучая обида бушевала в его груди: он ожидал многого, но только не такого конца.
— Ты сердишься? — спросила Валя.
— Ничуть, — покривил губы Виктор, хотя в душе его бушевало возмущение и было стыдно чего-то… Он овладел собой, заложил руки в карманы бриджей, качнулся на каблуках с этаким молодцевато-небрежным видом, даже тихонько посвистал. «Недоставало еще, чтобы летчику раскиснуть от одного капризного слова пустой девчонки!» — подумал он.
— Ах, ты даже не сердишься? Тебе безразлично? — разочарованно протянула Валя.
Виктору захотелось задеть ее за живое.
— Да, теперь мне безразлично, — сказал он и снова посвистал. — Я все-таки думал, что ты способна на более серьезное, настоящее…
— А что такое настоящее? Я еще не знаю, — усмехнулась Валя.
Где-то далеко, в прихожей, послышался звонок.
— Кажется, папа приехал, — сказала Валя и побежала открывать дверь.
Когда она вернулась, Виктор, уже одетый, стоял посредине комнаты.
— Ты извини, но я должна… к папе приехал профессор Горбов.
— Да, да, пожалуйста, я ухожу… Прощай…
Он протянул руку.
Она с любопытством смотрела на него.
— Мы расстаемся друзьями, не правда ли? Я буду о тебе вспоминать. Ты — хороший… — Она приблизила к нему свое очень красивое, но холодное, точно фарфоровое, лицо. — Ну, пожелай же мне счастья. Помнишь, как в ту ночь… под Новый год. Ты так хорошо сказал тогда…
— Желаю тебе счастья, — сказал Виктор.
— Ведь ты еще приедешь? И мы встретимся и будем такими же друзьями?..
— Да, да, да… — торопливо отвечал Виктор.
— Ну, дай я тебя поцелую… — И она легонько, как бы снизойдя до этой милости, поцеловала Виктора в губы.
Проходя через гостиную, Виктор увидел отца Вали, лысого низенького человека с толстым животом, беседующего с высоким черноволосым мужчиной в отличном костюме и роговых очках. Виктор поклонился, но Якутов, увлеченный разговором, не ответил ему. Валя нетерпеливо кинулась к гостю, и Виктор увидел на лице ее неподдельную радость.
«Так вот оно что, а я-то думал…»
Выйдя из дома Якутовых, он долго стоял у подъезда, как бы приходя в себя после столь необычного расставанья, потом медленно побрел вдоль улицы, все больше удивляясь тому, как все это внезапно и просто кончилось.
«Ерундовина какая-то получилась… Эх, Витька, Витька! А ты ей всю душу выложил, — упрекнул он себя, испытывая горечь и как бы издеваясь над своей недавней влюбленностью. — Да что жалеть! Не одна звезда светит в небе…»
Ночью погода испортилась, повалил густой, мокрый снег. Утром пронзительный ветер подул с Азовского моря, пошел смешанный с острой игольчатой крупой дождь. Ледяной пупырчатой коркой он оседал на расчищенных, блестевших, как стекло, тротуарах, на стенах домов, на жалобно скрипевших и позванивающих ледяшками деревьях. Гололедица сковала улицы… На город надвинулась свинцовая хмарь, в домах и учреждениях днем зажигали электричество.
Виктор сходил в аэроклуб, простился со всеми знавшими его инструкторами и преподавателями и особо — с Федором Кузьмичом. Коробочкин и Виктор зашли в ресторан, выпили прощальную.
Поезд уходил в семь часов вечера. Александра Михайловна торопилась уложить в чемодан все, без чего, по ее мнению, невозможно было отправляться в дальний путь.
Она была убеждена, что запасы домашней провизии никогда не помешают и всегда заменят то недоваренное и недожаренное, чем кормят пассажиров в дороге. Несмотря на протесты Виктора, было уже уложено столько слоеных пирожков, ватрушек, жареных кур, яиц, баночек с вареньем и медом, что всего этого хватило бы, как пошутил Виктор, на трехмесячную зимовку в Арктике.
Александра Михайлова не упустила ни одной мелочи — от иголки и носовых платков до шерстяных, собственноручно связанных носков.
Она была спокойна на этот раз и уверена, что скоро увидит сына и с ним ничего худого не приключится.
По случаю отъезда сына Прохор Матвеевич ушел с работы раньше времени. Таня совсем не пошла в институт. Она не отступала от Виктора, все время спрашивая, когда же придет его приятель, отчаянный летчик, так искусно делавший воздушные фигуры.
Шли часы, близился вечер, а таинственный летчик все еще не приходил.
— Можешь не сомневаться: ты увидишь его в последнюю минуту, — успокаивал сестру Виктор.
За час до отхода поезда к дому Волгиных подкатил аэроклубовский потрепанный «Зис». Из него вышел Федор Кузьмич.
— Это он? Да? Он? — блестя глазами, спросила Таня и приникла раскрасневшимся лицом к окну.
— Нет… Да… Кажется, не он… — пробормотал Виктор.
— Ей-богу, ты врешь! — негодующе вскричала Таня и побежала открывать Коробочкину дверь.
Он вошел, тучноватый, застенчиво улыбающийся, в мокром от дождя кожаном пальто.
— Ну, Волгарь, я готов. Где твои вещи? — шумно отдуваясь, спросил он.
Таня с любопытством и изумлением разглядывала Федора Кузьмича: он совсем не походил на тот образ героя, который нарисовало ее воображение. Обычное пожилое, морщинистое лицо, седоватые виски…
— Познакомься, Кузьмич. Это моя сестра, — сказал Виктор. — А это — папаша и мамаша.
— Так это вы вчера над городом бочки и петли делали? — смело спросила Таня.
Федор Кузьмич удивленно раскрыл глаза.
— Позвольте, какие бочки? Это он… Виктор… Я из-за него три килограмма весу потерял… Ей-богу…
Таня с недоумением посмотрела на брата. Виктор прыснул от смеха.
Федор Кузьмич тряс руку Прохора Матвеевича.
— Я был первым учителем вашего сына, папаша. И горжусь этим.
Таня изумленно разинула рот, смотрела то на Федора Кузьмича, то на Виктора. И вдруг лицо ее покраснело, глаза засверкали.
— Так это ты? — Она бросилась к брату, норовя поймать его за уши. — Бесстыдник! Папа, он обманул нас! Это он вчера летал над городом.
Виктор заливался детским безудержным смехом.
Александра Михайловна побледнела, опустила руки.
— Значит, и ты можешь эти самые… фигуры делать? Господи!..
— Могу, мама. Без этого летчику никак нельзя, — ответил Виктор.
Прохор Матвеевич радостно тряс сына за плечи.
— А ты знаешь, мне было даже обидно услыхать вчера, что ты так не можешь.
Провожать Виктора на вокзал собрались Прохор Матвеевич, Федор Кузьмич и Таня. В последнюю минуту все так развеселились, что даже Александра Михайловна, обнимая сына, забыла всплакнуть на прощанье. На щеках Виктора остались теплые следы от поцелуев, последние прикосновения ее рук.
— Летом приеду! Обязательно приеду, мама! — крикнул Виктор, сидя в машине и махая рукой. И все сразу потускнело вокруг него, отступило перед образом матери. И только последнее свидание с Валей все еще стояло в воображении, вызывая обиду и недоумение.
Уже в вагоне Прохор Матвеевич, целуя сына, спросил:
— К Танюшкиной свадьбе приедешь?
Виктор машинально ответил:
— Приеду.
— Ну, добре. Летай, но не головой в землю. Береги себя, — напутствовал Прохор Матвеевич и еще раз, не по-стариковски крепко, стиснул шею сына. — Гляди в оба… Понял?
Виктор поцеловал Федора Кузьмича, Таню. Она в вагоне несколько раз упомянула о Юрии, сказала, что он очень занят на службе и поэтому не мог приехать на вокзал.
«Она уже говорит о нем, как об очень близком человеке», — подумал Виктор.
Поезд тронулся. Виктор подошел к слезившемуся от дождя и мокрого снега окну, чтобы взглянуть на огни города. Он так любил смотреть на них, когда подъезжал к нему ночью. Огни плыли тогда навстречу поезду, как скопления желтых и голубых звезд. Теперь они были затянуты мглой непогожего вечера, удалялись и тускнели с каждым новым ударом колес о стыки рельсов. В сознании Виктора встал весь этот месяц, проведенный в кругу родных, друзей, знакомых.
Теперь все это было позади и вызывало только легкую грусть. Он еще раз вгляделся в туманные, ставшие совсем далекими и маленькими огни города.
Часть вторая
В начале февраля Алексей Волгин уехал из Москвы в Н., город Западной Белоруссии, куда был назначен на новое железнодорожное строительство. Проводив мужа, Кето вернулась в Сухуми, чтобы оформить свой перевод.
С потеплевших гор только начинало тянуть прохладным запахом подснежников и распустившихся кизиловых почек, а внизу, по Черноморскому побережью, уже бушевала яркожелтая кипень цветущих мимоз.
Горная торопливая весна гремела по ущельям бурными потоками, а в долинах, где редко выпадал снег, бродили теплые, душные туманы, и когда солнце прорывалось сквозь их зыбкую пелену, тепличный, по-летнему пряный воздух дурманил голову.
Хороша пышная черноморская весна, но на этот раз Кето оставалась равнодушной к ее прелестям; она целиком была поглощена заботами о предстоящем переезде.
Кето быстро закончила сборы и уже через неделю выехала к мужу. Ей очень хотелось поскорее добраться до Н., но она не могла не заехать в Ростов к родным.
Она погостила у них два дня, а через четверо суток Алексей встретил жену.
Старый, обветшалый город лежал, укрытый снегом. Кривые улицы не всюду были замощены неровным булыжником; на фасадах частных лавочек, цирюлен и грязных кафе висели проржавленные вывески с еще сохранившимися польскими надписями. На перекрестках, у покривившихся фонарных столбов, стояли извозчики, точь-в-точь такие, как на картинках им старых дореволюционных журналов.
Целые кварталы из ветхих еврейских хибарок были населены портными, сапожниками, часовщиками и прочим ремесленным людом. С раннего утра и до ночи они сидели, горбясь у маленьких окошек, за работой.
Таков был этот сонный городок, с шумными базарами по воскресеньям, с польской и белорусской речью. Как будто клочок старой России, о которой Кето знала по книгам, неожиданно ожил перед ней. Мало что изменилось в Н. за двадцать пять лет после того, как он отошел к панской Польше. Лишь несколько выстроенных за последний год магазинов в центре города, новое здание горисполкома да особенно приметные здесь мелочи нового, советского быта напоминали, что вот уже полтора года город был советским.
Алексей и Кето поселились в уютном деревянном домике, недалеко от вокзала. Домик был построен совсем недавно. В комнатах пахло сосновыми стружками и свежей масляной краской, которая на подоконниках еще не совсем просохла и липла к рукам. Стекла окон, не замутненные дождями и пылью, сияли такой прозрачностью, что их, казалось, совсем не было.
Во дворе росло много старых кряжистых лип и вязов с низко свисающими ветвями. Липы были голые, всюду лежал глубокий снег, как где-нибудь под Москвой, и деревянный, окрашенный в зеленую краску домик напоминал такие же легкие лесные дачи, каких много в окрестностях Москвы.
Невдалеке тянулась железная дорога, а за ней зубчатой синей стеной стоял сосновый сумрачный бор. Весной бор потемнел, а липы оделись яркозеленой кудрявой листвой, и под их сенью, как под широким шатром, укрылся домик.
От весенних запахов цветущего сада ночью кружилась голова, как от вина, и Кето казалось, что этот душный аромат имеет какую-то связь с ее положением.
Ночами она долго не могла уснуть, чувствуя, как шевелится под самым сердцем ребенок. В раскрытых окнах виднелось звездное небо, и, глядя на него настороженно мерцающими глазами, Кето старалась представить, каким будет этот маленький загадочный человек, так властно напоминавший о себе.
Сердце Кето начинало тревожно биться. Она вставала с постели и подолгу сидела у окна, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новых толчков, и часто засыпала сидя.
Приехав в Н., Кето стала работать преподавательницей истории в средней школе, но спустя два месяца ушла в декретный отпуск и теперь с каждым днем все глубже погружалась в заботы о предстоящем материнстве.
Алексей и Кето понемногу осваивались с новым местом, но не могли привыкнуть к странным, еще сохранившимся от старого строя обычаям и порядкам, к здешним людям, к их чрезмерной почтительности и почти рабской покорности. Кето изумлялась и смущалась, что старики-крестьяне снимали перед ней шапки и кланялись чуть ли не до земли, называя ее «пани»; что домработница Стася долго не хотела садиться с ней за один стол и делала при этом испуганные глаза, словно ее принуждали совершить что-то недозволенное; что почти все жившие поблизости крестьяне ходили летом босиком и надевали обувь только когда собирались идти в церковь; что женщины не рожали в больницах, а звали повивальных бабок, и на всю округу до прихода советских войск была только одна больница, да и в той лечили за высокую плату. И многое другое, оставшееся здесь от недавнего прошлого, казалось Алексею и Кето странным и унижающим человеческое достоинство.