Я бросаю одежду в кладовку, халат вывешиваю за окно.– Подумаешь, несет…– ворчу я. Иногда его барство раздражает меня.– Я целый день работала, как проклятая…
– Черт бы подрал твою химию, Единственно, что я хочу, чтоб моя жена почаще была дома…
Как обычно, вечером Сергей в шелковом халате. Он чем-то напоминает мне восточного князька – слегка раскосые глаза под густыми сросшимися бровями, смоляные волосы. Химия – единственный камень преткновения в нашей супружеской жизни.
Засыпаю каким-то странным поверхностным сном, ощущая озноб и ломоту во всем теле. Снится кошмар. Кто-то все играет в футбол моим черепом, как мячом.
– Проснись! Ты слышишь меня? Ну, просыпайся же!
С трудом разжав веки, вижу лицо Сергея, искаженное не то испугом, не то злобой. Не понимаю. Они никогда не будил меня так, как сегодня. Резким движением он открывает шторы.
– Немедленно подойди к зеркалу, – произносит он сдавленным голосом. – Что с тобой?
Я смотрю на свое изображение и вскрикиваю: чужая голова посажена на мое тело. Полоска на шее, оставшаяся от воротничка свитера, белеет, как наброшенная на меня петля. Вся кожа прокрыта багровыми пятнами и бледно-желтыми пузырями.
Это – мое лицо?!
Почему-то хватаю щетку для волос. И тут же роняю на пол, Пальцы, ставшие вдвое толще, стянуты как утиными перепонками, отчего руки похожи на лапы водоплавающих птиц. Я оторопело смотрю на них и вижу как точно такие же пузыри появляются и на тыльной стороне пальцев, и на темно-красной будто обожженной коже кистей. Пузыри растут прямо на глазах, наполняясь желтоватой жидкостью и сливаясь в большие плотные вздутия.
Шлепанье тапочек предупреждает о появлении свекровьи.
– Дожила! Мой сын возится у плиты, а жена сидит и смотрит! – восклицает она за моей спиной. – Я всю жизнь отдала советской власти – была женой адмирала! – С этой коронной фразы начинается любой монолог.
Я встаю из-за стола и медленно поворачиваюсь к ней…
– Господи! Помоги и спаси! – вырывается у нее. – Эт-то… Обварилась ты, что ли?
Сергей пытается что-то объяснить, но у адмиральши, как обычно в минуты волнения, начинает трястись голова. – Хотел образованную? – кричит.– На, получай! Будешь теперь ее учебниками кормится! Кто у нас хозяйство вести будет?!
И вдруг я впервые вижу перед собой не барыню в дорогих мехах и громоздких золотых украшениях, не светскую даму со спокойно-говорливыми манерами, а обычную базарную бабу.
– Любка, ой! Ты доучилась! Кому ты с таким лицом да еще без рук нужна будешь?
Надо отдать генеральше должное: всякого рода сантименты были ей просто чужды.
– Она не в духе, не обращай внимания… Возрастное. – говорит Сергей.
Я снова бросаюсь к зеркалу. Ничего не изменилось. Я все еще прежняя Люба только там, где был плотный воротник свитера и манжеты халата.
– Это выглядит, как какой-то чудовищный ожог, – мрачно говорит Сергей.– Немыслимо! Такое… за одну ночь?! Тебе нужно срочно к врачу.
– Ты уверен, что врач знает, что это за вещество. А если оно абсолютно безобидно, и причина не в этом. Вначале надо выяснить у химиков. Я поеду в университет.
– Ты не доедешь.
– Доеду! Это ведь только кожа. Помоги мне одеться.
Свое уродство принимаю чисто по женски… Как самую страшную трагедию, которая только могла случиться.
Увы, изображение в зеркале было отнюдь не самым ужасным в моей жизни Толстая вахтерша, охраняющая университет, спит. Я пытаюсь тихо проскользнуть мимо нее, сонный голос настигает:
– Пропуск где?
– В кармане пальто, мне не достать.
Взглянув на меня, вахтерша быстро крестится. Сгинь, нечистая сила! – бормочет со сна.
Добежать бы до практикума по органике. Там-то точно знают, что стряслось…
Я громко стучу каблуками по кафельному полу. Преподаватель Акимова, суровая сухощавая женщина в сдвинутых на кончик носа очках, пишет на доске формулы.
– Немедленно покиньте аудиторию! – говорит она сердито, не взглянув на опоздавшую.
Я что-то прохрипела. Акимова передает мел второму преподавателю и в испуге идет ко мне.
– Люба, что с тобой?
– Я хотела бы узнать… Закончила курсовую по органике.
– Какую курсовую? Кто утвердил тему? Когда?
«Что я с ума сошла? – Вздрагиваю в испуге: шеф сказал, что с Акимовой обо всем договорено. Как же моя пятерка?» – Я вчера целый день возилась, получила – и единым выдохом – хлорэтилмеркаптан!
– Что?– кричит– Хлор бэта в положении к сере… Постойте, кто позволил?
Обняв за плечи, старик Агрономов, второй преподаватель, быстро выводит меня в коридор.
– Что ты делала с ним?
– Синтезировала…
– У тебя допуск? Ты получила инструкцию? Расписалась?… Ты сняла противогаз? А как же вторая вентиляция?
– Противогаз? Вторая вентиляция? Зачем?
Акимова хватается руками за голову, глядя на согбенного Агрономова, который охраняет своих студентов, как курица цеплят.
– Люба, повтори то, что ты сказала! – В голосе ее страх, почти отчаянье.
– Это без моего ведома, – кричит Акимова. – Это не я, вы понимаете?!
В коридор уже стекается наша группа.
– В поликлинику! – командует Акимова. – К профпатологу. Это врач по профессиональным заболеваниям. Я позвоню. Тебя примут вне очереди!
Я не сразу пошла к врачу. Спустилась на этаж ниже, в З14-ю комнату. В нерешительности постояла у кабинета с надписью «Профессор Альфред Феликсович Платэ. Заведующий кафедрой химии нефти.» Альфред Феликсович – родной брат моей мамы. Любимый дядя..
Коридор пуст и тих, ручка двери не поддавалась локтю, и от напряжении боль жгла еще сильнее.
– Дядя Фред, открой! – закричала я и, не услышав ответа, прислонилась к стене. Подумала, что это, может, к лучшему. Дядя сильно расстраивается из-за моих неприятностей. Я настойчиво постучала каблуком в дверь. Наверное, это было странное зрелище.
– Профессор на ученом совете! – крикнул кто-то, пробегая по коридору.– Пожалейте туфли!
И лишь тогда, стараясь не попадаться на глаза знакомым, я поплелась в университетскую поликлинику. Профпатолог разглядывает меня, как музейный экспонат.
– Простите, вас наш преподаватель Акимова не предупредила? Или Коля, Николай Альфредович Платэ, – спрашиваю я…
– Милая девушка! Поймите, у всех свои заботы. Мы все считаем себя центром мироздания… Вы думаете, что у профессуры нет своих забот.
И чтоб поставить на место девчонку, которая так завралась, добавляет, подняв кверху палец:
– Сын Платэ, Николай Альфредович, баллотируерся сейчас в членкоры большой академии В его тридцать четыре года это неплохо. Совсем неплохо… Вот ваше направление, поедете в институт Обуха.
Я хочу взять бумажку и поскорее уйти.
– Куда? – кричит она. – Садитесь!
– Как куда? Возьму такси и поеду в ваш институт, как его… Обуха.
– Сидеть и не двигаться! Я не имею права выпустить вас из кабинета… «Скорая» уже вызвана.
Глава 3. Обухом по голове
Два дюжих санитара укладывают меня на насилки.
– Химфак? – спрашивает тот, что постарше.
– Химфак, – буркнула профпатолог. – Выносите через запасной… У нас всегда иностранцы околачиваются. И вообще… не надо привлекать внимания..
– Не волнуйтесь, товарищ доктор, нам не привыкать. Чай, не впервой…
Быстро обогнув здание Университета, «Скорая» высочила на Комсомольский проспект.
– Куда вы меня везете?… К Обуху? От одного названия умереть можно.
Санитары рассмеялись.
– Говорят, был ученый с такой фамилией. В его честь назвали улицу и больницу.
– А что за больница?
– Название длинное… – точно не упомнила.
Санитар постарше произнес почему-то с усмешечкой:
– Институт гигиены труда и этих… Профессиональных заболеваний имени Обуха.
– Хорошая?
– А кто ж его знает? Туда обычные люди не попадают. По большей части все химики, да физики. В общем, заумные, которые допрыгались… Больно?
Сейчас-сейчас, девочка, прикатим. Как с Садового кольца свернем, так и Обуха, улочка узкая, без толкучки… Уютная.
Институт Обуха был почему-то спрятан за тюремным забором – толстым каменным. Ворота с охраной. Открылись лишь по гудку «Скорой»…
– Свеженькая, принимайте! – Санитары поставили носилки и, пожелав мне здоровья, уехали.
Резкий сигнал, и приемный покой наполняется белыми халатами. Одни старательно стучат молоточкам по коленям, другой, с зеркальцем на лбу, изучает горло, нос и даже уши.
«При чем тут уши? – с досадой думаю я, – кожи не видят, что ли?» Но кто-то уже усердно давит мне на шею, заставляя глотать. Кажется, этих врачей интересует весь мой организм, кроме лица и рук. Потоком тянутся вопросы про мои болезни, начиная с пеленок, про болезни моих родителей и даже причины смерти бабушек и дедушек…
– Может, еще о пробабушке рассказать? – вскипаю я.– Когда она почувствовала себя плохо, ей было девяносто восемь…
– Понятно… Постарайтесь вспомнить, не болел ли кто-нибудь у вас в семье психическими заболеваниями? И не было ли среди ваших родствеников случаев самоубийства?
– Не было! Никогда! – Я с трудом поворчиваю язык. Кажется, пузыри на руках вот-вот лопнут. Как под ударами плети, горит лицо. Каждый поворот головы усиливает жжение. Хочется орать во весь голос, отдирая от себя эти чужие пузырчатые куски кожи.
– Минуточку! – Окулист тщательно проверяет зрение. Свет дико болезненно режет глаза.
– Хватит! Сделайте что-то для кожи, а потом смотрите что угодно…
Слепящие вспышки вспыхивают со всех стороон, чьи-то сильные руки сдавливают плечи, поворчивая меня в разные стороны.
– Вы не имеете права меня фотографировать! – кричу я
– Мы имеем право на все! – Властный голос повторяется в моих ушах слабым эхом.– На все…На все!..
Я ощущаю себя зверем в капкане.– Отпустите меня домой!
– В таком виде домой? – иронически звучит тот же голос.
– Сейчас вид не имеет значения!
В наступившем затишье гулко отдаются тяжелые шаги.
– Я главный врач!
На меня наплывает глыба жира, похожая своим вытянутым зубастым лицом на огромную щуку. Щука увенчана засаленным смоляным пучком волос, собранным на темени затейливым бантиком. В плоских, как плавники, ушах, прижатых к ее удлиненной почти рыбьей харе, покачиваются огромные золотые серьги. Шелковый бантик – затейливый, трехцветный, красный, синий, еще какой-то. Не бантик, а государственный флаг.
– Что вы хотите?
– Я требую, чтоб меня отпустили домой!
– Прекратить капризы! – взвизгивает рыба. – Тоже мне царица! – От негодования ее обвислые щеки колышатся. – Если б ты врачам платила…
– Они бы сначала занялись моей кожей, – перебиваю я ее. – Мне больно!
– Больно?! Молодая, потерпишь, ничего с тобой не стрясется!…Таких, как ты, много, и всем больно. Другие терпят и не скандалят. Отправим тебя в отделение, там тобой и займутся.
Глыба жира торжественно уплывает.
И вот уже другие санитары подхватывают носилки и через минуту я трясусь в тесном кузове. Пытаюсь выяснить:
– В какое отделение?
– Куда положено, девушка, – отвечает неразговорчивый санитар.
Легкое подрагивание машины усиливает боль, порой боль такая, словно меня полосуют ножом.
Бешеный круговорот событий, лиц, вопросов проносятся в воспаленной памяти и, сливаясь с болью, как бы растворяется в ней. «Люба, ты сняла противогаз?.. А как же вторая вентиляция… Тоже не сработала?» – стучит в висках испуганный голос Акимовой. «Без вашего ведома?– хрипит стариковский голос горбуна Агрономова. – Пишите докладную, укажите имя этого субъекта. Я не я, если он не будет сидеть!» Уставшее лицо профпатолога расплывается: «Индивидуальные средства защиты не применяла… Так и запишем». Пшежецкий смотрит на часы: «Химику стыдно бояться запахов.» Пшежецкий-то малость с приветом.. – Ни противогаза, ни аварийной вентиляции… – с тоской подумала я, – Тяп-ляп, лишь бы поскорей… А мне теперь валяться… Что стряслось с этой проклятой тягой, и почему ее так долго чинили?»
На следующее утро узнала, что в то же закрытое отделение института Обуха привезли троих мужчин, которые делали точь в точь, что и я: синтезировали хлорэтилмеркаптан без противогаза – трех здоровущих парней – Мережко, Бынина, Попова….К моему появлению выжил только Попов.
У меня в ушах до сих пор звучит спокойные голоса врачей: «Время экспозиции Попова – двадцать пять минут. Время экспозиции Рябовой – сорок минут… У Попова при меньшем времени экспозиции роговица глаза пострадала значительно сильнее. У Рябовой все, как у мышей, только печень не реагирует…»
Женский голос спрашивает, какой вес Попова? 70 килограмм? В американском справочнике указывается летальная доза иприта… Правда, только для кошки. Приводится в миллиграммах на килограмм живого веса…А каков вес твоей кошечки? – И оба эскулапа хихикнули…
Но этот разговор уже самого конца моей первой недели у Обуха.
А в первый день нянечка подвела меня к железной кровати, сказала: – Вот твоя койка! – и неслышно исчезла. Облезлая кровать, в которую я проваливаюсь, словно в трюм, похожа на маленькое старое суденышко. Оно потрескивает, жалобно скрипит и нестерпимо укачивает. Застиранная, пахнущая хлоркой простыня, напоминает парус.
Небо за окном, сотканное, казалось, из таких же подсиненных парусов, единственное, что связывет меня с той, оставшейся позади жизнью.
Я качаюсь на своем скрипучем кораблике, и мне кажется, что все это сон, который исчезнет, улетит, забудется. Но, с усилием открыв глаза, вижу свои руки – красное мессиво, покрытое бледно-желтыми пузырями. «Жаба! Жаба!»– испуганно звучит во мне собственный голос. Боль охватывает лицо и руки раскаленным обручем, разливается по всему телу, отдаваясь в затылке.
– Это анастезирующий раствор, – слышу торопливый голос сестры, кладущей возле меня железное корытце – Руки – сюда, в лоток с прохладной жидкостью.
– А лицо?!
Она будто не слышит, ставит на тумбочку какую-то кашу.
– Захочешь есть, скажешь соседкам, покормят.
– А лицо?! – У меня горит лицо?!
Сестра тихо-исчезает…
Во рту привкус тошноты. Кажется, я не ела почти двое суток.
– Пить, только пить….– Малейшее движение ртом невыносимо.
Раствор в лотке нагревается. Огненные тиски становятся все сильнее. Я кусаю губы, чтобы не реветь. Но слезы текут, пытаюсь взять платок, чтоб вытереть эту соленую разъедающую жидкость. И от режущей тело невыносимой боли теряю сознание.
Очнулась, когда меня встряхнули, растолкали.
Подплыл белый халат. За ним – второй.
– Ну, как, больная?
– Плохо! Нестерпимо плохо! Дайте мне анальгин, пирамидон, что-нибудь…
– Нельзя!
– Любое обезболивающее!
– Не положено. Есть раствор, этого достаточно.
– Раствор не помогает, а голову в лоток не положишь.
– Надо потерпеть!
– Господи, как вытерпеть, когда тебя будто перепиливают тупой пилой. Дайте хоть анальгин!
– Повторяю, анальгетики даются только по специальному разрешению.
– Позвольте, вы же врач! Кто лучше врача знает, как ослабить боль?
Белые халаты бесшумно исчезают. Я ощущаю себя жалким беспомощным животным. Скотиной на бойне… Мне не терпится в туалет, я хочу высморкаться. Что я могу сделать без рук?
Стонать, плакать, биться головой о железную кровать? Бессмысленно. Приближаются еще два белых халата. Узнаю сестру, которая приносила лоток. И вторая, видно, сестра. Когда-то в России они назывались сестрами милосердия.
Они шепчут.
– Не скандальте, девушка! Это вам не поможет.
И вдруг я ощущаю всем своим нутром, что никто из них ничего для меня не сделает. Я еще не знала почему, но безошибочный инстинкт живого существа подсказывал, что всем им на меня наплевать. Не может же быть, что им запрещено помогать? В больнице? Почему?!
– Покажите мне, где туалет, – прошу. – Дойти смогу сама, без вас, ноги у меня в порядке…
В отупении и отчаянии бреду в хлорированном мареве больничного коридора.
Пол шатается под ногами, покачиваясь плывут серо-зеленые стены. Господи, не упасть бы! Добравшись до своей кровати, снова забираюсь под обжигающе – холодную простыню.