Мелкий снег (Снежный пейзаж) - Танидзаки Дзюн-Итиро 24 стр.

Тэйноскэ и Сатико старались не пропустить ни одного выступления Таэко и со временем познакомились со всеми «Дочерьми Осаки». Однажды — это было в конце апреля — Таэко сказала, что руководительницы общества просят разрешения устроить очередной концерт у них дома в Асии.

С июня прошлого года, из-за Китайского инцидента, в деятельности общества наступил перерыв. Однако в последнее время ученицы Саку Ямамура всё чаще заговаривали о том, что пора устроить небольшое представление. Вряд ли кто-либо станет возражать против этого, ведь их общество преследует всего лишь скромную цель изучения старинных танцев. Разумеется, программу вечера необходимо соответствующим образом продумать. Кроме того, на сей раз было решено выбрать для концерта какое-нибудь иное место, чтобы не причинять слишком много беспокойства г-же Камисуги.

Сатико, с давних пор любившая старинные танцы, охотно согласилась предоставить свой дом в распоряжение «Дочерей Осаки», хотя, по её мнению, он был гораздо менее приспособлен для таких целей, чем дом г-жи Камисуги. Впрочем, можно было бы попросить у г-жи Камисуги разборную сцену и прочий реквизит, но везти всё это в Асию из Осаки было делом весьма хлопотным. В конце концов было решено вынести мебель из двух комнат нижнего этажа, поставить в столовой золотую ширму, на фоне которой будут исполняться танцы, а соседнюю гостиную превратить в зрительный зал — гости будут сидеть прямо на ковре. Под артистическую уборную отвели одну из комнат второго этажа. Представление должно было состояться в первое воскресенье месяца, пятого июня, в час дня. В числе участниц концерта была и Таэко, которой предстояло исполнить танцевальную сцену «Снег».

С наступлением мая Таэко по два, а то и по три раза в неделю ездила заниматься в Осаку, а в последнюю неделю месяца Саку ежедневно приезжала в Асию, чтобы репетировать с нею дома. Эта пожилая пятидесятивосьмилетняя дама, которая и прежде не отличалась богатырским здоровьем, теперь ещё постоянно жаловалась на почки и почти никогда не ездила к своим ученицам на дом. И если, несмотря на жару и утомительную дорогу, она всё-таки выразила готовность приезжать в Асию, это что-нибудь да значило. Без сомнения, её подкупала увлечённость Таэко, ради любимого дела не гнушавшейся общества гейш. Кроме того, Саку, по всей вероятности, сознавала, что, ведя затворническую жизнь, вряд ли сможет поднять престиж школы «Ямамура».

Теперь и Эцуко, которой взрослые внушили, что школа Саку — место для неё неподходящее, снова загорелась желанием учиться танцевать. Саку с готовностью согласилась давать девочке уроки в Асии раз в три дня.

Определённого часа для занятий не назначали. Обычно Саку сообщала накануне, когда её следует ожидать, однако никогда не бывала точна, нередко опаздывала на час, а то и на два, а в плохую погоду и вовсе не приезжала. Поначалу такая неаккуратность создавала немалые неудобства для Таэко — у неё каждая минута была на учёте, — но потом она нашла выход: когда Саку приезжала, ей звонили в студию, и она сразу же отправлялась домой. Саку же тем временем занималась с Эцуко.

Впрочем, спешить особой необходимости у Таэко не было: Саку с её больными почками поездки давались нелегко. Добравшись наконец до Асии, она не менее получаса отдыхала в гостиной, попыхивая папиросой и беседуя с Сатико о том о сём, затем шла в столовую, где столы и стулья уже были сдвинуты в сторону, и начинала урок. Порой, напевая нужную мелодию и показывая Эцуко или Таэко то или иное движение, она вдруг начинала задыхаться, а в иные дни приезжала какая-то серая, отёкшая и говорила, что накануне, у неё был приступ. Вообще же она старалась держаться бодро и, казалось, не придавала особого значения своим недугам. «Единственное спасение для меня — это танцы», — любила она повторять. И ещё была у неё привычка — то ли из кокетства, то ли искренне — сетовать на своё косноязычие.

На самом деле Саку была великолепной рассказчицей, а её умение изображать самых разных людей было поистине непревзойдённым. Даже когда речь шла о самых обыкновенных вещах, слушая её, Сатико и всё её домочадцы то и дело покатывались со смеху. Наверное, этот удивительный дар Саку унаследовала от своего деда, знаменитого Итикавы Сагидзюро Четвёртого.

Внешность Саку тоже была незаурядной: глядя на её лицо, удлинённое и при её маленьком росте довольно крупное, можно было безошибочно определить, что в её жилах течёт актёрская кровь. Невольно думалось: живи она в старину, как прекрасно смотрелась бы она с выбритыми бровями, с чернёнными лаком зубами, в кимоно с длинным шлейфом. Как удивительно преображалось её лицо, когда она принималась демонстрировать своё мастерство имитации! Она с такой лёгкостью перевоплощалась в различных людей, как будто просто снимала и надевала маски.

В дни, когда приезжала Саку, Эцуко, вернувшись из школы, облачалась в кимоно, которое обычно надевала лишь раз в году — по случаю любования сакурой, натягивала чуть великоватые для неё таби и, взяв в руки веер школы «Ямамура», с узором из спиралевидных завитков и цветов, готовилась к уроку.

Под руководством Саку она разучивала, танец на мотив песенки:

Дни стояли по-летнему долгие, и, когда наступала очередь Таэко, репетировавшей «Снег», на дворе было ещё совсем светло. В саду на фоне яркой зелени газона пламенели поздние лилии. Соседские дети Фриц и Роземари, привыкшие играть в это время с Эцуко и теперь лишённые такой возможности, не без досады, но и с любопытством наблюдали с террасы за тем, что происходит в столовой. Порой к ним присоединялся и старший брат, Петер. Однажды Фриц всё-таки отважился зайти в комнату, где шли занятия.

— Госпожа наставница, — сказал он, обращаясь к Саку так, как это делали всё в доме Сатико.

— Слушаю вас, — шутливо откликнулась Саку.

— Госпожа наставница! — включилась в игру Роземари.

— Слушаю вас.

— Госпожа наставница!

— Слушаю вас.

Напустив на себя выражение величайшей серьёзности, Саку, казалось, была готова до бесконечности продолжать эту нехитрую беседу с маленькими голубоглазыми иностранцами.

3

— Кой-сан, фотограф спрашивает, можно ли ему войти, — сказала Эцуко, вбежав в комнату на втором этаже, отведённую под артистическую уборную. Она уже исполнила свой танец, очень эффектный и потому значившийся первым номером программы, но переодеться не успела и всё ещё была в парадном кимоно.

— Пусть войдёт.

Таэко, уже готовая к выступлению, стояла опираясь рукой о стену — О-Хару натягивала ей на ноги таби. Она скосила в сторону племянницы глаза — голова, увенчанная тяжёлой причёской «цубуси-симада»,[61] оставалась неподвижной.

Эцуко глядела на Таэко словно заворожённая: в последние дни она часто видела тётку в этом наряде, причёсанную по-японски, но сегодня она казалась ей совершенно неузнаваемой. На ней было одно из свадебных кимоно Цуруко, Таэко не стала заказывать для сегодняшнего вечера новое кимоно: зрителей ожидалось не так уж много, да и времена наступили не те, чтобы позволять себе излишние траты. Сатико вспомнила, что в старом осакском доме до сих пор хранятся свадебные кимоно Цуруко, и посоветовала сестре выбрать какое-нибудь из них.

Этот свадебный наряд, состоящий из трёх кимоно, надеваемых одно на другое, был заказан ещё их отцом. Расписывали их три известных художника, запечатлев на каждом но одному из трёх прославленных видов Японии. На одном по чёрному фону был изображён храм в Ицукусиме, на другом по алому фону — поросшие соснами острова Мацусима, на третьем — но белому фону — песчаная отмель Аманохасидатэ.[62] Цуруко надела эти кимоно всего лишь раз — на свою свадьбу, и даже теперь, шестнадцать лет спустя, они выглядели как новые. В белом кимоно, подвязанном чёрным атласным поясом, Таэко казалась выше и старше своих лет, в ней вдруг появилась удивительная женская статность, делавшая её очень похожей на Сатико, а лицо, ещё по-девичьи округлое, обрело выражение спокойного достоинства.

— Фотограф! — крикнула Эцуко молодому человеку лет двадцати восьми, дожидавшемуся на лестнице. — Входите, пожалуйста.

— Послушай, Эттян, так обращаться к фотографу невежливо. Надо говорить «господин Итакура».

Фотограф уже стоял в дверях.

— Кой-сан, прошу вас не двигаться. Опустившись на колени, он навёл на Таэко свою «лейку» и сделал подряд несколько снимков.

Внизу концерт был в полном разгаре. За выступлением Эцуко последовали танцы «Чёрные волосы», «Девушка у колодца» и «Великий будда». Наконец, после танца «Подарок из Эдо», который исполнила одна из лучших учениц Саку, был объявлен перерыв и подали угощение — чай и лёгкие закуски.

Зрителей собралось человек тридцать, не больше, — пригласили лишь родственников и близких друзей выступавших. Роземари и Фриц, которых усадили в первом ряду, с увлечением смотрели концерт и вели себя на удивление тихо, хотя время от времени старались усесться поудобнее, то вытягивая ноги, то садясь по-турецки, — сидеть на ковре по-японски было им непривычно. Их мать, Хильда Штольц, войдя со стороны сада, устроилась на террасе. Узнав от детей о предстоящем концерте, она изъявила желание увидеть японские танцы и пришла тотчас же, как только Фриц сообщил ей, что представление начинается. Ей предложили пройти в гостиную, но она ответила, что здесь ей вполне удобно, и охотно воспользовалась принесённым кем-то плетёным креслом.

Вскоре из-за золочёной ширмы появилась Саку в парадном кимоно с вышитыми фамильными гербами. Увидев Роземари и Фрица, она улыбнулась:

— Фриц, сегодня вы с сестричкой замечательно тихо себя ведёте.

— Да, в самом деле, — откликнулась сидевшая поблизости г-жа Камисуги. — А откуда они родом?

— Из Германии. Это друзья дочки госпожи Макиока. Я тоже с ними подружилась. Они величают меня «госпожой наставницей».

— Вот как? Наверное, им интересно посмотреть на японские танцы.

— А как хорошо они сидят по-японски, — заметил кто-то из гостей.

— Детка, — обратилась Саку к Роземари. — Вот беда, никак не вспомню твоего имени… Вам с Фрицем действительно удобно так сидеть? А то можете вытянуть ноги.

Роземари и Фриц, притихшие, не проронили ни слова. Сегодня никто не узнал бы в них шумных друзей Эцуко.

— Госпожа Штольц, боюсь, это блюдо придётся вам не по вкусу, — сказал Тэйноскэ, заметив, как та, поставив на колени тарелку с тираси,[63] принялась неловко орудовать палочками. — О-Хана, — обратился он к разносившей чай служанке, — забери у госпожи Штольц эту тарелку и принеси ей что-нибудь другое. Кажется, у нас были пирожные или что-то в этом роде.

— Нет, нет, я с удовольствий пробовайт это…

— Правда?

— Да, это есть ошень вкусно…

— В самом деле нравится? Тогда принеси госпоже Штольц ложку, О-Хана.

Судя по всему, г-жа Штольц не кривила душой. Получив от О-Ханы ложку, она быстро подчистила всё со своей тарелки.

Таэко должна была выступать сразу после перерыва. Тэйноскэ, заметно волнуясь, то и дело сновал вверх и вниз по лестнице. Вот и теперь, побеседовав немного с гостями, он снова поднялся на второй этаж.

— Кажется, уже пора начинать.

— Что ж, я готова.

Таэко сидела на стуле, в окружении расположившихся прямо на татами Сатико, Эцуко и Итакуры. Им тоже подали сюда тираси.

Чтобы не запачкать наряд, Таэко постелила на колени салфетку и старалась есть маленькими кусочками, округлив рот в форме буквы «о», отчего её губы казались ещё более полными, чем обычно. Проглотив очередную порцию, она осторожно отпивала чай из чашки, которую держала О-Хару.

— Хочешь тираси? — спросила Сатико мужа.

— Я уже ел… Может быть, Кой-сан не стоит наедаться перед выступлением? Говорят, на пустой желудок в бой не идут, но танцевать, наверное, лучше именно на пустой желудок.

— Таэко почти ничего не ела за обедом и боится, как бы во время танца у неё от голода ноги не подкосились…

— Я слыхал, что в театре Бунраку[64] певцы-сказители ничего не едят до конца спектакля. Конечно, танец — дело несколько иное, и всё же, Кой-сан, наверное, тебе лучше не есть так много.

— Да я не так уж много и съела. Это только со стороны так кажется, потому что мне приходится есть крохотными порциями, чтобы не смазать помаду.

— Я всё это время с интересом наблюдаю за вами, Кой-сан, — сказал Итакура.

— Почему? — быстро спросила Таэко.

— Вы никогда не видели, как золотая рыбка заглатывает печенье? Сейчас вы очень на неё похожи.

— А я как раз думала, почему вы всё время смотрите мне в рот.

— Кой-сан, ты и правда похожа на золотую рыбку, — громко рассмеялась Эцуко.

— Между прочим, меня специально учили так есть.

— Кто же?

— Одна гейша, с которой я познакомилась у госпожи Саку. Оказывается, гейши особенно тщательно следят за тем, чтобы во время еды губы у них оставались сухими. Искусство заключается в том, чтобы положить кусочек пищи поглубже в рот, не касаясь губ. Этому гейши учатся смолоду, причём выбирают для упражнений самую нежную и сочную пищу — вроде соевого творога. Если после этого блюда краска на губах сохранилась, значит, всё в порядке.

— Подумать только, какие вещи знает Кой-сан, — снова произнёс Итакура.

— Господин Итакура, вы пришли сегодня посмотреть танцы? — спросил Тэйноскэ.

— Конечно. Но главным образом для того, чтобы фотографировать.

— Вы хотите использовать эта снимки для открыток?

— На сей раз нет. Мне хочется сделать памятные фотографии, ведь не так часто случается видеть Кой-сан в таком наряде.

— Господин Итакура работает сегодня бесплатно, — объявила Таэко.

Итакура был профессиональным фотографом и держал неподалёку от станции «Танака» небольшую студию с вывеской «Художественная фотография». Когда-то он служил мальчиком-учеником в одном из магазинов, принадлежащих семье Окубата. Не успев окончить среднюю школу, он попал в Америку и почти шесть лет обучался ремеслу фотографа в Лос-Анджелесе. Ходили даже слухи, будто бы он пытал счастья в Голливуде, но стать кинооператором ему не удалось.

Когда Итакура вернулся в Японию и решил открыть собственную студию, старший брат Окубаты взял его под своё покровительство. Он ссудил ему небольшую сумму и помог обзавестись клиентурой. Младший Окубата тоже весьма благоволил к этому способному молодому человеку, и, когда Таэко понадобился для рекламы фотограф, он рекомендовал ей Итакуру. С тех пор Итакура делал всё фотографии, нужные ей для рекламных буклетов и для открыток Таэко заказывала снимки только ему, что, в свою очередь, служило и для него своеобразной рекламой. Зная об отношениях Таэко с Кэй-тяном, он перенёс, на неё ту почти раболепную почтительность, которую по старой памяти питал к семье Окубата.

Со временем Итакура познакомился со всеми Макиока и благодаря приобретённому в Америке умению быстро сходиться с людьми стал в Асии, что называется, своим человеком.

Он знал по имени всех служанок, любезничал и шутил с ними напропалую. «Ну как, О-Хару, — говорил он, — пойдёшь за меня? А то я сейчас попрошу у госпожи Сатико твоей руки».

— Ну, раз сегодня вы работаете бесплатно, так, может быть, сфотографируете и нас?

— С удовольствием. Встаньте, пожалуйста, вон там, так, чтобы Кой-сан была в середине.

— А как нам лучше, встать?

— Господин и госпожа Макиока встанут за стулом, на котором сидит Кой-сан. Вот-вот, хорошо… А маленькую барышню мы поставим справа от Кой-сан.

— Вы забыли О-Хару, — сказала Сатико.

— Ну что ж, О-Хару пусть встанет слева.

— Как жаль, что с нами нет Юкико, — неожиданно проговорила Эцуко.

— Да, — вздохнула Сатико, — она наверняка огорчится, узнав, какой у нас сегодня праздник.

— Почему же ты её не пригласила, мамочка? О сегодняшнем концерте было известно ещё месяц назад.