Весны гонцы. Книга 1. - Шереметьева Екатерина Михайловна 12 стр.


У Алены завелось много приятелей, и не замечать Огнева с Березовым не составило ни малейшего труда. Куда сложнее было не замечать того нового, что появилось в отношении к Алене Соколовой.

На одном из занятий после зимних каникул Анна Григорьевна, говоря о связи поведения с чувством, вдруг обратилась к Алене:

— Кстати, Лена, я думаю, вы правильно поняли Алексея Николаевича Рышкова — он остановился на вашей работе не потому, что счел ее лучшей, а просто ваш этюд оказался подходящей иллюстрацией к его мысли.

— Я так и поняла, — вспыхнула Алена.

— Да, еще! — словно вспомнив что-то, сказала Анна Григорьевна. — Насчет этой болтовни: «Комиссаржевская», «Ермолова»! Надеюсь, головки не совсем пустые, не закружатся?

После урока Джек сказал Алене:

— Педагогические штучки! Воспитывает! Чтоб не зазналась. Пренебреги.

Алена и была бы рада пренебречь, да не получалось. Она не могла понять, почему Соколова, так мягко и бережно направлявшая ее в первом семестре, теперь то и дело высмеивает ее.

— Почему вы появляетесь, как оперная Жанна д’Арк? — останавливала она репетицию сцены в тюрьме из «Как закалялась сталь». — Христина, простая деревенская девушка, запугана, измучена, входит в полутьму, в подвал, не знает, что ее ждет здесь. Откуда этакий победный выход на аплодисменты?

Однажды Алену остановил на лестнице режиссер выпускного курса:

— Послушай, ты мне очень подходишь для «Бесприданницы».

Польщенная предложением, она откинулась спиной на широкие мраморные перила и ответила, как бы дразня его:

— Я же первокурсница! Нам не разрешается! — и в ту же минуту увидела, что сверху, с большой площадки второго этажа, за ней наблюдает Соколова.

Вскоре на уроке по поводу только что просмотренного этюда возник разговор о воспитании вкуса.

— А бывает, что человек родится с безупречным вкусом? — спросила Глаша со скорбным выражением. Ей попадало за любовь к эффектам.

— С абсолютным музыкальным слухом люди родятся, — ответила Соколова. — Вкус — дело иное. Человек может привыкнуть и к плохому и к хорошему. Большинство в какой-то период отдает дань броскому, кричащему, но далеко не самому красивому, — она с легкой улыбкой смотрела поверх голов студентов. — Я больше двадцати лет преподаю здесь и почти на каждом курсе наблюдаю одно и то же: приходит в институт скромная девушка, а через полгода-год, глядишь, у нее уж неведомо какие архитектурные сооружения на голове. Руки пугают кроваво-красными, как у мясника, ногтями…

Алена сжала пальцы в кулак, но, слава богу, не у нее одной были такие ногти.

— А потом, — иронически сказала Анна Григорьевна, — эта девушка, разговаривая с товарищем, эффектно выгибается, раскинувшись на наших беломраморных перилах, и громко хохочет, чтоб все обратили внимание на несусветную красоту.

Алену точно в кипяток окунули. Никто, вероятно, и не догадывался, что слова Соколовой относятся прямо к ней, но ей показалось, что это поняли все. От стыда, обиды, злости она готова была убежать. И, неудержимо глупея от бешенства (ну, что бы промолчать!), сказала дерзко, почти цитируя из лекции по изобразительному искусству:

— Но ведь понятия о красоте в разные эпохи разные. И даже нормы поведения меняются!

Соколова рассмеялась так искренне, так весело и заразительно! И все засмеялись. Теперь-то действительно стало понятно, о ком шла речь.

— Меняются, дружок, меняются! — согласилась Анна Григорьевна. — Может быть, мои понятия устарели. Подумайте, подумайте…

Алена почувствовала себя уничтоженной. Чтобы показать, что она все-таки не признает поражения, Алена презрительно пожала плечами, фыркнула и отвернулась. Но Соколова будто забыла о ней.

После урока на Алену посыпалось со всех сторон:

— Так это ты «возлежала» на лестнице?

— Что же ты, «Ермолова», так опозорилась?

— Насчет «разных эпох» гениально сказано!

— Да вы что… Ничего подобного! — хорохорилась Алена.

И это унижение, в котором сама была кругом виновата, Алена не могла простить Соколовой — теперь уже в каждом замечании Анны Григорьевны ей чудилось что-то обидное. Она старалась успокоить себя, повторяла слова Джека: «Педагогические штучки. Воспитывает!», а все-таки не считаться с Соколовой оказывалось невозможно. Ее замечания и требования всегда были точны и убедительны.

Глава шестая. Вот и год прошел

Шумели под ветром, раскачивались высокие сосны. При сильных порывах шум нарастал, гнулись и стонали могучие стволы. А тут, внизу, было тихо. Только изредка чувствовалось легкое дуновение да чуть слышался плеск всегда дрожащих листьев мелкого осинника.

Алена закрыла глаза и постаралась представить себе, что это шумит море. Нет, не похоже. По-другому звучит голос моря. Она знала все оттенки этого голоса и не могла их забыть.

Она привыкла к лесу, к глухим, темным чащам, прозрачным опушкам, густому смолистому воздуху, ей нравилась особенная тишина жаркого безветренного дня.

Молчат птицы. В прохладный зеленоватый сумрак лишь кое-где вливаются тонкие струи солнечного света — поймаешь на ладонь яркое пятнышко и держишь долго.

Но самый прекрасный лес нельзя сравнить с неоглядным морем, то сверкающим, как само солнце, то сумрачно-тусклым, то черным с яркими белыми гребнями. А его соленое дыхание, изменчивый, понятный, как слова, неумолкающий говор… Тесно здесь! Даже неба не увидишь во всю ширь. Шумят, гудят, скрипят и стонут деревья, и солнечные пятна мечутся!

Алена шла по пружинящей земле, чуть скользкой от опавшей хвои, останавливалась, взглядывала вверх, где голубело в просветах небо, и снова шла. Вдруг напала на нетронутый черничник, горстями ела крупные прохладные ягоды, раздвигая ржавые листики. Да, коротко северное лето: зелень поблекла, румянится брусника, краснеют осинки… И каникулы идут к концу. Пора уже думать об институте. Впрочем, разве не думала она о нем постоянно? Не вспоминала, снова и снова переживая события минувшего года? Соскучилась так, что любому из товарищей обрадовалась бы, даже Саше Огневу. С той встречи на лестнице они перестали замечать друг друга. Его взгляд скользил по ней с выражением скуки, будто она была пустым местом, и она старалась смотреть на него точно так же.

Собираясь домой на каникулы, Алена готовилась рассказывать о чудесах, открывшихся ей, и, конечно, вскользь, незаметно — о своих успехах. (А успехи-то были нешуточные!) Представляла, как жадно и обязательно с восхищением будут слушать ее в маленьком Забельске, где и понятия не имеют о мудреном пути к ее великолепной профессии. А вышло все не так, как представлялось.

Мать слушала и сокрушенно советовала:

— Училась бы на педагога лучше или на доктора. Ведь это беспокойство одно, а не дело.

Алена вскипала:

— Что ты понимаешь! Не дело! Да ни в одном институте столько не занимаются!.. Ведь у нас и общее образование, и специальность. У других по тридцать шесть часов в неделю, а у нас пятьдесят…

— Вот и высохла вся, как от болезни… — твердила свое мать.

Подруги по школе, как и Алена, приехавшие на каникулы, слушали с интересом, скорее даже с любопытством, расспрашивали обо всем подробно, а потом говорили без всякого восторга:

— Конечно, весело: вместо лекции вдруг — танцы. У нас-то потяжелее.

Алена чувствовала себя глубоко обиженной. Напряженная работа, требующая стольких душевных и физических сил, им кажется не трудом, а чуть ли не развлечением. Она возражала, что на уроках танцев бывает очень трудно, приходится без конца повторять, до семи потов, до полного изнеможения. Но это никого не убеждало.

Только братишки — одиннадцатилетний Степашка да девятилетний Лешенька — слушали ее с восторгом. «Ну еще чего-нибудь расскажи. Ну хоть про Женю — как у него пуговица оторвалась. Ну хоть про Сашу — как он в фашистскую тюрьму играл».

Все в Забельске получилось не так, как хотелось Алене. Она ждала, искала и боялась встречи с Митрофаном Николаевичем, старалась найти в себе гордость, неприступность, самообладание Татьяны, чтобы при встрече «у ней и бровь не шевельнулась».

Одиннадцать дней прошло с ее приезда в Забельск, одиннадцать дней самого нетерпеливого ожидания, но, как всегда бывает, встреча на узенькой улочке застала ее врасплох.

Алена увидела Митрофана Николаевича издали. Он катил детскую коляску и так смотрел на ребенка, словно ничего вокруг не замечал. Он показался ей помолодевшим, лицо ярче прежнего было озарено милым теплым светом, располагавшим к нему сердца всех его учеников. У Алены отяжелели ноги, запылала голова, она старалась идти плавно, мягко, но вдруг, совсем близко от него, споткнулась о край доски на деревянном тротуаре и гулко топнула, возле самой колясочки. Митрофан Николаевич вздрогнул, остановился, поднял недоуменный взгляд, едва узнал Алену, хотел что-то сказать, но в колясочке тоненько запищал ребенок.

— Ш-ш-ш-ш! — Торопливо прикрывая кисеей малыша, Митрофан Николаевич шепотом бросил Алене: — Пора кормить дочурку, извините!.. Вы бы зашли… рассказали! Жене будет интересно!

Алена стояла на тротуаре и смотрела ему вслед. Волнение, с каким она вспоминала о нем весь этот год, ждала с ним встречи, вдруг исчезло. Что случилось? Почему раньше не замечала, что у него широченный лоб, и нос пуговкой, и слишком узкие плечи, и непомерно большая голова… и лысина… и говорит он по-местному, окая. Что же случилось? За долгую зиму в институте все свои удачи и неудачи она особенно сильно переживала потому, что здесь, в маленьком Забельске, жил он — Митрофан Николаевич, ее любимый учитель.

Минувшая зима в институте была для первокурсников насыщена всеобщей легкой влюбленностью во всех и все. И Алена влюбилась в будущую профессию, в Анну Григорьевну, увлекалась предметами, этюдами, ролями, но в отличие от подруг не выделяла никого из ребят-однокурсников и старших студентов. Ей, конечно, льстило, и даже очень, внимание, кружили голову похвалы, но все это было особенно дорого потому, что в глубине души она страстно желала когда-нибудь услышать одобрение Митрофана Николаевича.

Так что же случилось? Алена ощутила непривычную пустоту и скуку в душе. Стало грустно, стало чего-то до слез жаль.

Через день она встретила жену Митрофана Николаевича.

— Почему же вы не заходите? — с веселым укором спросила Серафима Павловна. — Митрофан Николаевич рассказал о вашем приезде.

Алена впервые без ревнивого недружелюбия разглядывала Серафиму Павловну, хорошенькое румяное личико с гладкой, нежной кожей, ее располневшую фигуру и не очень старалась скрыть чувство превосходства над ней.

Но Серафима Павловна, казалось, не замечала этого и добродушно приглашала:

— Заходите — расскажете о вашей новой жизни. Муж будет рад.

Алена к ним не зашла. Ходила по ягоды с братишками, бродила одна, занималась этюдами, пела, читала стихи. Все ее помыслы, все чаяния теперь сосредоточились на институте. Пережив первое ощущение потери чего-то хорошего и даже некоторого разочарования в себе, Алена стала думать, что год жизни в большом городе, год учения, конечно, не прошел бесследно. Появились новые интересы и цели, расширился ее кругозор. Забельск же с его обитателями остался прежним. Казалось, она выросла из него, как из старого платья.

Как-то в метельное мартовское воскресенье, после одиннадцати, девушки не торопясь сели завтракать. По выходным даже деспот Глафира позволяла поспать подольше, поваляться, понежиться в постели.

В дверь громко постучали. Не дождавшись ответа, ввалились Женя с Олегом.

— Собирайтесь, живо! — стряхивая с шапки растаявший снег, крикнул Женя так, словно минута задержки грозила катастрофой.

— Целинники уезжают! — возбужденно сказал Олег.

— А толком? — строго спросила Глаша.

Перебивая друг друга, мальчики рассказали, что фабрика, где работает Женина мать, и турбостроительный завод, где трудятся отец и брат Олега, провожают молодежь на целину. Среди целинников товарищи Олега по школе, Женины — по драмкружку, а от первых комсомольцев турбостроительного на митинге будет выступать отец Олега Александр Андреевич. Поезд отправляется в двенадцать тридцать.

— Мы еще успеем к ребятам. Собирайтесь быстрей, девочки! — распорядился Олег.

Глаша, хлопнув книгой о стол, застонала:

— Вот! Все едут!.. А мы? Кому нужны?

— Дура ты, дура! — провозгласила Клара. — Думаешь, там будут встречать цветами, угощать пирогами и сразу же предоставят квартиру с телефоном и ванной?

— Замолчи! — грозно предупредила Глаша.

Связываться с Кларой девушки не любили.

— На энтузиазии ловятся одни кретины, — продолжала Клара, прожевывая пирог. Она «принципиально» завтракала в постели, — Нормальный человек по доброй воле жить в палатке, на холоде…

— Нормальный должен весь день в постели валяться?

— Неужели тебе ничего не интересно?

— Волки, медведи — ужасно интересно, сожрут и не подавятся…

— Ты что, не понимаешь, какое это огромное дело? — Агния до сих пор не могла поверить в искренность Клариных утверждений.

— Тьфу, припадочная! — взвизгнула Клара. — Да тебе-то что? Шубу сошьешь из тех га?

Спорить было противно.

Алена понимала, что никакие слова на Клару не действуют. И это бесило Алену, но сейчас ее занимало другое. Если бы не институт, поехала бы она сама на целину? Какие уж там цветы с пирогами? Страшновато! Конечно, холод, конечно, палатки, ночью — тьма кромешная, может, и волки… На голом месте начинать… Нет, все равно интересно.

И проводить целинников интересно. Торопливо дожевывая воскресные слойки, допивая чай, девушки принялись одеваться.

— Ох, у меня ж белье мокнет! — вдруг застыла Глаша.

— Экая важность! Не скиснет. Я помогу! — крикнула Алена.

— Девочки! — Просунув голову в ворот свитера, Агния испуганно вытаращила янтарные глаза. — На такие проводы и с пустыми руками?

Глаша мгновенно вынула из тумбочки коробку из-под монпансье — «колхозную» кассу.

— А что купить?

— Цветы? Конфеты? Ну, с чем провожают?

По дороге на вокзал, запорошенные снегом, ввалились в цветочный магазин.

Продавщица невольно подняла брови. Глаша, не дав ей ответить, начала проникновенным голосом:

— Простите! Пожалуйста! Мы очень торопимся.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — подхватили Агния с Аленой, и Женя, улыбаясь, умоляюще сказал:

— Пожалуйста, два букета.

— Ни цветочка, — раздельно ответила женщина. — Приходите после обеда…

Молча вышли на улицу.

— А если конфет? А? — нерешительно спросил Женя и вдруг обрадовался: — Братцы, это же существеннее! Купим ирисок. Килограмма три или… на сколько денег хватит! — Так и купили на все деньги три с половиной килограмма ирисок, попросили продавщицу разложить их в семь пакетов, чтобы каждый мог вручить свой подарок.

На площади толпился народ. До отхода поезда оставалось двадцать минут. В здание вокзала было не пробиться. Впереди, расчищая путь, двинулись Огнев и Миша. Платформа оглушила гулом голосов, громом оркестра, врывались звуки гармони, песни, аплодисменты, где-то говорило радио.

Медленно протискиваясь сквозь плотную, шумную массу людей, Алена ловила отрывки разговоров, деловых и тревожных, задорных и шутливых. Мелькали лица, множество цветов, плакатов. Вдруг, покрывая все звуки, из репродуктора словно вылился на голову голос: «Подвиг не только там, где люди рискуют жизнью…»

— Отец! — Олег остановился, схватил Алену за руку, глядя испуганно-веселыми глазами на репродуктор.

— Идем, идем же скорей! — Она потащила его, чтобы не оторваться от своих.

Совсем рядом с ласковым укором какая-то девушка сказала:

— Ведь не под пули едем! Ну, мама…

И тут же мелькнуло заплаканное лицо женщины и оживленное — дочки.

Олег, внезапно оставив Алену, протиснулся к группе парней и девушек, те приветливо замахали руками. Алена заметила, что растеряла всех своих. И тут на нее налетел Женька, схватил за руку и потащил, что-то говоря. Она пошла, прижимая к груди кулек ирисок. И вдруг ощутила себя ненужной здесь, посторонней всем. Пришла поглазеть? И вручить кому-нибудь полкило ирисок?!

Назад Дальше