Когда поезд тронулся, какой-то парень в распахнутом ватнике, без шапки подхватил Алену за талию и побежал рядом с идущим уже вагоном. С площадки тянулись к ним руки.
— Хватайся за поручень!
— Я же не еду! — на бегу отчаянно крикнула Алена, поспешно сорвала с головы вязаную шапочку, сунула в нее ириски и протянула незнакомому парню: — Это вам! На дорогу!..
Уплыла площадка с огорченно и укоризненно глядевшим на Алену парнем, уехала на целину ее шапочка…
— Где у тебя голова-то? — Женя взял ее под руку. — Пошли! Ребята, понимаешь, звали: «Кончай, говорят, институт, приезжай артистом…» Только когда еще кончим!
— И меня… звали… — сказала Алена с грустью.
…На следующий день после проводов целинников, во время занятий ритмикой Алена с Лилей, сделав упражнения, отдыхали, пока работали другие пары.
— Посмотри-ка напротив, — сказала Лиля.
У противоположной стены сидели Березов и Огнев. Лица у обоих были возбужденные. Следя глазами за строгой Ниной Владимировной, они сердито о чем-то спорили. Алена подумала уже не в первый раз, что Лилька-то рассеянная-рассеянная, а все замечает.
— Говорят, — тихо зашептала Лиля, — что бешеный наш чуть не махнул на целину.
— Что? — громко вырвалось у Алены, и Нина Владимировна строго глянула на нее. Выждав, Алена осторожно повторила: — Ну и что?
— В райкоме сказали: нечего с учебы срываться.
Едва кончился урок, Огнев оповестил присутствовавших:
— Никто не расходится. Слово для информации — Березову.
— Братцы, — заговорил Миша с непонятным волнением, — Огнева озарила идея. По-моему, гениальная. Товарищи, внимание! — Он выждал, пока замолчали. — Вопрос очень серьезный. Через три с половиной года мы кончим институт…
— Вот это открытие! — негромко бросил Джек.
Вокруг засмеялись, а Сашка зло зыркнул глазами.
— Через три с половиной года на нынешней целине, — твердо продолжал Миша, — будет нужен театр. Молодой и легкий на подъем, передвижной молодежный театр.
Стало тихо.
— Есть предложение. — Миша обвел всех глазами. — Добиваться, чтобы нас при окончании института не разогнали по всем концам света, а выпустили коллективом в любой целинный район. Все. Пусть каждый обдумает, вечером — обсудим.
— Чего тут еще думать! — возбужденно крикнула Алена, и все разом заорали.
Курс забурлил. План сразу сблизил все «колхозы», и даже злостные «единоличники» — Джек и Володя Сычев — вдруг высказали весьма здравую мысль: уж в своем-то театре никому не придется годами сидеть и смотреть, как играют народные и заслуженные, поскольку таковых не окажется. Все будут играть много, приобретать опыт, быстро расти. А потом поедут на гастроли в Москву и удивят столицу. А потом — чем черт не шутит! — может, пошлют на международный фестиваль?
Соколова сразу же поддержала березовско-огневский план, названный сокращенно БОП.
— Конечно, через три с половиной года там будут нужны театры. И коллектив, сплоченный годами учебы, может стать ядром такого театра, — внимательно и весело оглядывая всех, сказала она. — Все студии, из которых вырастали хорошие театры, начинались с дружного, крепкого ядра. — И подзадорила: — Добивайтесь!
Почти всем курсом отправились в дирекцию.
Когда, возбужденные, они ввалились в кабинет Таранова, глаза его на мгновение изумленно расширились, но тотчас же лицо засияло приветливой улыбкой.
— С чем пришли, молодые друзья мои? — Он встал из-за стола. — Размещайтесь, размещайтесь. Так что скажете, дорогие?
Березов коротко изложил суть вопроса. Таранов, хмуря светлые брови, выколачивал мундштук, затем, закладывая новую сигарету, заговорил растроганно:
— Долг каждого советского юноши и девушки, скажу, даже каждого советского гражданина — внести свой вклад… — И начал объяснять, что даст целина стране, как велик подвиг едущих на новые земли, как незыблемы романтические традиции комсомола.
Алене показалось, что его монолог здорово похож на посредственную статью. «Ну и ладно, пусть на здоровье изливается, лишь бы идея нашего БОПа его заинтересовала». И, не особенно вникая в смысл директорской речи, она вдруг обратила внимание на то, что у него плохая дикция, буква «с» определенно подсвистывает. «Наталия Николаевна наверняка поставила бы ему по сценической речи плохонькую троечку», — мелькнула у Алены озорная мысль.
Таранов затянулся сигаретой, выпустил дым колечком и заговорил грустно и деловито:
— Возвращаясь конкретно к вашему вопросу, принужден сказать, что постановка его несколько преждевременна. — Светлые глаза его, точно лаская, оглядывали молодые сосредоточенные лица. — Три с половиной года — срок огромный при наших-то темпах! Рано, друзья, рано, милые, поднимать этот вопрос.
— Почему рано? — напористо спросил Огнев. — На пятилетку планы составляются, а на три с половиной года почему-то рано?
Алене показалось, что директор рассердился, — скулы его порозовели, но он улыбнулся Огневу:
— План! Да вот целинные-то земли, видишь, сверх плана выскочили. А мероприятие грандиозное.
— Но ведь от этого же не прекращается планирование на пятилетку, — возразил Березов.
Таранов повернулся к нему, слегка прищурился.
— А вы, кажется, молодой коммунист?
«Что плохого сказал Миша?» — тревожно подумала Алена.
— Так разве он?.. — выскочил Олег и осекся.
— Да. Член партии — и что из этого? — вопросом ответил Таранову Миша.
— Члену партии надлежит мыслить масштабнее, — заметил Таранов и неожиданно весело, перейдя на фамильярно-товарищеский тон, подмигнул: — Наше дело надстроечное — как пойдет экономика, так пойдем и мы.
— Культурное строительство тоже планируется, — возразил Огнев, плохо скрывая иронию.
Таранов чуть поморщился, зажигая погасшую сигарету, потом вздохнул и, как бы размышляя вслух, сказал с легкой досадой:
— Значит, не понимаем. Не доросли.
— Почему не доросли, Иван Емельянович? — кокетливо улыбнулась директору Глаша. — Объясните — поймем. Мы все нормальные.
Таранов устало усмехнулся.
— Пожалуйста, объясните, Иван Емельянович, — уставясь ему в лицо, с оттенком кротости попросил Джек. — Мышление, конечно, не масштабное, в особенности у меня. Объясните.
Светлые глаза директора, казалось, совсем побелели. Он заговорил официальным тоном:
— Есть много обстоятельств, с которыми сложно вас знакомить, и… Короче говоря: никто сейчас вашими вопросами заниматься не сможет — есть неизмеримо более важные дела. Подождем годик. Меня — я уже упоминал — радует ваш патриотический почин, но… Подождем, друзья. Вот так… — И он раскрыл папку с бумагами, показывая, что беседа окончена.
Обескураженные, высыпали в коридор.
— Ну и что теперь? — уныло начала Глаша.
— Дипломатический прием — «мордой об стол», — мрачно констатировал Женя.
— А с чего бы нам киснуть? — вдруг взорвался Огнев. Он повернулся к Глаше: — Айда в партком!
— А если от курса написать в министерство? — неожиданно предложил Женька.
— Стоп! — Березов поднял обе руки. — Стоп! Подождем Алексея Николаевича Рышкова, он-то нас поддержит!
— Ты прав, сумасшедший! — воскликнул Джек. — Имя Рышкова — это тебе не наши подписи!
Все воспрянули духом и выздоровления Рышкова ждали теперь с особенным нетерпением.
Идея «своего» театра все крепче входила в жизнь курса: спорили о репертуаре, расспрашивали Соколову, разрешит ли она самостоятельно, то есть с кем-нибудь из режиссеров с курса Линдена, приготовить сверх положенных по программе еще один спектакль. Обсуждали, куда лучше всего было бы поехать. Огнев, конечно, расхваливал Красноярский край, а большинство привлекал Алтай. В газетах все, что касалось целины, прочитывалось теперь с особым вниманием. Если кто-нибудь опаздывал на самостоятельные занятия или работал лениво, ему говорили угрожающе:
— Попробуешь так репетировать в своем театре! В два счета выкинем!
Придумывали и отвергали названия нового театра и в спорах доходили чуть ли не до рукопашной.
— ТАМПИС — Театр алтайский молодежный передвижной имени Станиславского, — предложил Джек.
— ТАМПИС! — возмутился Женя.
— По-русски надо, — подхватил Олег. — По-моему, Передвижной театр алтайской молодежи лучше!
— То есть ПЕРТАМ — совсем «по-русски», — захохотал Джек.
Однажды прибежала к ним Валя Красавина:
— Возьмете? Литературно-репертуарной частью заведовать у вас?
Трое учеников Линдена с режиссерского факультета тоже собирались ехать с ними. Без конца обсуждали творческое лицо будущего театра, название и репертуар. Педагоги отмечали, что первый курс стал дружнее, работает отлично.
Конец апреля неожиданно выдался по-летнему теплый. Сразу почернела река, лед отступил от берегов, и пронесся слух, что Рышков после майских праздников придет в институт.
Перед самыми праздниками вдруг снова задул свирепый ветер, принес холод и снегопады.
— В такую погоду после болезни на улицу не выйдешь! — озабоченно глядя в окно, сказала Глаша.
И все поняли, что она думает о Рышкове.
Потеплело неожиданно. Еще шла шуга да изредка плыли запоздалые льдины, но ветер смягчился, с бледного неба ласково светило северное солнце, над водой хлопотливо метались чайки — установилась настоящая весна. Каждое утро Алена просыпалась с мыслью: «А ну как сегодня придет?»
В особенно ясный, весенний день, после первой лекции Алена, Глаша и Женя остались в аудитории, распахнули настежь окна, высунулись на солнышко и переговаривались, слушая, как гулко отдаются во дворе их голоса и смех.
— Девочки! — прозвучал позади них крик Агнии. Она стояла в дверях аудитории, стиснув руки у подбородка. — Рышков умер!
В коридорах и на лестницах все только и говорили об этом. Алена сбежала вниз, чтобы своими глазами прочесть: «…в ночь с 7-го на 8-е… внезапно скончался…»
Задребезжал звонок, уроки продолжались, будто ничего не случилось… Как в полусне, Алена стала делать упражнения по ритмике и сбилась. Вдруг вспомнила Рышкова: «Ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают права работать хуже…» Она заставила себя сосредоточиться, но бравурная музыка коробила ее. Опять усилием воли она вернула себя к работе. Это повторилось несколько раз. Наконец Алена почувствовала, что овладела вниманием, и странно: непроходившая боль теперь не только не мешала, но как будто помогала полнее отдаваться музыке. Нина Владимировна вызвала ее дирижировать отрывком из «Ромео и Джульетты» Прокофьева, и вместо обычного смущения Алена ощутила покой, уверенность и смелость. Как никогда, всем своим существом она слышала музыку и со всей силой выражала через нее свои чувства.
— Вот так и надо работать, — похвалила Нина Владимировна.
На гражданской панихиде в театре, которым руководил Рышков, Алена еще раз почувствовала, что ушел большой человек. Многолюдность, торжественность, а главное — искренняя взволнованность, звучавшая в речах, — все подтверждало это.
Только гладкое выступление Барышева показалось холодноватым, да прощальные слова Таранова, высокопарные, с патетическими возгласами, обращенные прямо к умершему и почему-то на «ты», прозвучали как фальшивая нота.
У изголовья гроба всю долгую панихиду с неестественной неподвижностью простояла высокая женщина в черном платье и шляпке с густой вуалью. Что-то театральное почудилось Алене в ее позе, и захотелось узнать, какая она, эта женщина — его жена, самый близкий ему человек.
С кладбища «колхоз» возвращался пешком. На светлом небе под легкой дымкой облаков холодно светило солнце, порывами налетал ветер. Алена поежилась.
— Мерзнешь? — заботливо спросила Агния. — Жакеточка у тебя…
— Это не от холода.
Агния помолчала, темно-золотистые брови беспокойно сходились и расходились.
— Около меня стоял дядька, — голос Агнии прозвучал глухо, — он привел… не поняла, чьи слова: «Когда умирает человек — умирает целый мир». И правда: сколько он знал, думал, чувствовал. Целый мир!
— Это идеалист сказал, — сердито заметил Женя. — Мир — реальность, а не представление…
— Уж помолчал бы, философ! — с тоской оборвала его Глаша.
Сзади послышались возбужденные голоса, подошли Джек и Саша.
— Спокойно! В твоей жизни смысла будет не больше, чем в моей! — сказал Джек пренебрежительно и зло.
Глаза Огнева вспыхнули, лицо потемнело, и весь он так напрягся, точно готовился броситься на Джека.
— Дурень дремучий! — с какой-то дикой горячностью процедил он. — Что может обессмыслить жизнь, прожитую со смыслом? А коли ничего доброго не сделаешь, хоть тысячу лет живи, хоть сегодня помри. — Вдруг он рванулся, побежал рядом с автобусом, подходившим к остановке, вскочил в него и, не оглянувшись, уехал.
Вечером попробовали репетировать сцену в тюрьме из «Как закалялась сталь». Работа не клеилась. Решили расходиться. Вдруг Огнев, как всегда, стремительно — Алена даже вздрогнула — вскочил ей ступеньки лестницы и прошел несколько шагов по аудитории.
— Напишем в министерство сами. А театр назовем именем Рышкова.
Огневу, Березову и Хорькову поручили сочинить письмо. Но прежняя вера, увлечение и сплоченность не вернулись.
Тамара Орвид из параллельной группы осторожно сказала:
— Меня, пожалуй, муж не отпустит…
Никто не ответил ей.
Коля Якушев, хитроватый парень, опустив голову, забормотал:
— А у меня мамаша сильно хворает…
— За три-то с половиной года, может, поправится? — спросил Женя.
— При чем тут мамаша? — ядовито заметил Сережа Ольсен.
— Да какая разница: мамаша или не мамаша… Не хочешь ехать — не надо. Кто еще не хочет?
…Шумели, стонали под ветром деревья, солнечные зайчики бегали по верхушкам — пришло время идти домой, а жалко расставаться с лесом, где так свободно думалось…
Глава седьмая. Лиля Нагорная
Мыло пенилось в корыте, пена поднималась, как облако, — хорошо стирать в дождевой воде! И хорошо, когда никто тебе не указывает!
Сегодня воскресенье: мать с Петром Степановичем с утра уехали к его родственникам в пригородный колхоз за кадушками для капусты и огурцов, вернуться обещали только к вечеру. Из дому не уйдешь: надо присмотреть за братишками, накормить кур и поросенка, и Алена решила стирать.
Третьего дня набежало почти две бочки воды — дождь проливной шел. Мальчики помогли ей развести костерок, разожженный между кирпичами, под чугуном, где кипело, пузырилось и плюхало белье.
Степа убежал на огород накопать картошки к обеду, с Аленой остался ее любимец Лешка.
Денек выдался серенький, прохладный, но Алене было жарко. Еще бы: какую гору белья настирала, и все — как снег! Конечно, и спину поламывает, и руки задеревенели, но это ерунда, пройдет!
— Ты любишь стирать? — спросил Лешка, подбрасывая сучья в огонь.
— Люблю? — с удивлением спросила, в свою очередь, Алена. — Я не стирать люблю, я люблю, чтобы хорошо получалось. — И, поглядев на братишку, подумала: «А ведь чудно, когда принималась — проклинала белый свет, а сейчас вроде и нравится. Любую работу можно делать с душой, если она получается. А может, наоборот? Всякая работа получается, когда делаешь с душой?» Алена вдруг засмеялась: «Тупица! Год учили, что главное — цель!» Она бросила отжатую наволочку в лохань, где возвышалась гора уже прокипяченного и отстиранного белья.
— А мама сказала, что мне так не выстирать!
Лешка оценивающим взглядом посмотрел на белье в лохани.
— Вообще чистое. — Потом вздохнул: — Степашка тоже на подзадор что хочешь сделает. Прошлым летом червяка съел, — мальчик пожал худенькими плечами. — А я так не могу.
— Я не на подзадор вовсе, — стала оправдываться Алена. — Маме-то самой тяжело, а мне не дает — боится, что не справлюсь!
— Мама тебя жалеет, — объяснил Леша.
Алена смутилась — уже не в первый раз братишка удивлял ее. Как же она, будущая актриса, не, поняла, что сердитые слова матери: «Чего зря дрызгаться — разве справишься? Все равно мне перестирывать!» — скрывали заботу о ней, а не о белье. А главной причиной Алениного рвения был, конечно, задор… И мысли побежали по привычной уже дороге: хорошо это или плохо? Если плохо, почему? И как воспитывать свои чувства? Когда играешь, можно сто тысяч раз обдумать, проверить на репетициях. А как поступать в жизни?