— Верно. Но то, что мы называем добром, не всегда есть добро в Его глазах.
— Этого я не понимаю. Зло — всегда зло. И зачем было Господу допускать такое преступление?
— Может быть, ради тебя самого.
— Ради меня?
Лесничий был слишком захвачен собственными религиозно-философскими идеями, чтобы заметить чрезмерную заинтересованность, с какой его друг выразил свое удивление. Он вообще не смотрел на мельника, иначе выражение лица друга все же бросилось бы ему в глаза; но лесничий не отводил взгляда от цветастой скатерти на столе, с трудом пробираясь через лабиринт своих мыслей.
— Да, теперь мне ясно, что преступление вполне может совершиться ради блага самого преступника. Мы должны вспомнить, что нашей целью не является прожить жизнь невинными — так же как и счастливыми, — и может статься, что самое опасное — это такая невинность, которая ведет к самодовольству и позволяет рассчитывать только на праведность своих дел. Нет, Господу угодно, чтобы мы познали грешную природу мира и прежде всего нашу собственную грешную природу, и в страхе и ужасе перед ней обратились к Господу… Единственно важно спасение нашей души, все остальное не имеет значения. Если человек так отупел, что помочь ему встряхнуться могло только преступление — иначе он никогда не разглядел бы дьявольское начало в себе самом, никогда бы не устрашился и не стал бы униженно молить о милости Господней, — почему бы Божьему Промыслу не избрать и такой путь?
Мельник не отвечал и тоже не поднимал глаз на друга. Он пытался осмыслить открывавшуюся ему новую и совершенно неожиданную точку зрения, которая пугала его. Он крепко сжал зубы, вокруг рта играли желваки, на висках вздулись жилы. Если бы сейчас перед ним сидел следователь, он бы очень скоро услышал признание обвиняемого. Но лесничий истолковал это выражение на лице своего друга и будущего зятя по-другому: он решил, что бремя вины, которое все время угнетало мельника после катастрофы, стало ощущаться еще сильнее, да и неудивительно — ведь они так долго говорили о ней.
— Да, милый Якоб… понятно, что это так угнетает тебя… и в особенности подозрение, о котором ты упомянул… это всякому было бы нелегко…
Мельник тихо застонал и попытался жестом остановить его.
Опираясь локтями о стол, лесничий наклонился к другу.
— Да, это я очень хорошо понимаю… хотя что касается того обвинения, не стоит принимать его близко к сердцу, ведь никто ему не поверил, кроме самого помощника окружного фогта, а законники везде подозревают преступление, для того их и учили; наш помощник фогта к тому же еще и молодой человек, которому наверняка очень хотелось показать свою проницательность. Впрочем, теперь и он так больше не думает, ведь следствие показало, что ни о чем таком не могло быть и речи. Но я хочу подчеркнуть, что все это не должно тебя угнетать. Ты должен принимать это как проявление Божьего Промысла, и снова жить смело и спокойно, и стряхнуть с себя сумрачность — не копаться больше в этой истории, потому что это бесполезно и ни к чему не приведет. И еще я думаю, что пора тебе собраться с силами и жениться на Ханне.
Лесничий откинулся на спинку дивана и вздохнул с облегчением: трудные слова были произнесены, и самым решительным образом.
— Спасибо, Вильхельм, — сказал мельник, — это очень славно с твоей стороны, и я знаю, что ты желаешь мне добра…
— От всей души, Якоб, и я предлагаю это только ради тебя — что до меня, ты сам понимаешь, как мне будет недоставать Ханны, без нее в моем доме станет пусто.
— Надо тебе самому поискать себе жену, — заметил мельник со слабой улыбкой.
— Возможно, так оно и будет. Ведь в Писании сказано, что нехорошо быть человеку одному. [19]Но сейчас эти слова особенно подходят к тебе… Сам понимаешь, я бы не стал так настаивать, если бы мог думать, что у тебя есть серьезные причины, которые этому мешают, я имею в виду, что твои намерения изменились… что ты не хочешь жениться на Ханне…
— Нет, что ты, — пробормотал мельник. — Ты же отлично знаешь, что я хочу…
— Знаю. Тебе не хватает только воли к жизни. И потому я говорю тебе: встряхнись, скинь с себя гнет, начинай жить — ведь то, что у тебя сейчас, это не жизнь.
— Ты прав, это не жизнь — то, как я провел всю зиму… и вот теперь уже весна… о Господи, да! Но я боюсь, что уже не смогу измениться, вот в чем дело.
— Изменишься, непременно изменишься.
— И потому, пойми меня, я считаю, что не вправе связывать свою судьбу с молодой девушкой. Мне жаль Ханну.
— Ах, перестань! Не забивай себе голову вздором. И кроме того, Ханна-да, конечно, она молодая девушка… хотя вообще-то она не так уж и молода… но я хочу сказать, что она ведь не такая, как другие девушки с их ребячеством и тщеславием.
Она понимает, что на нее возлагается миссия, и она в состоянии ее выполнить. Доверься ей, Якоб, ручаюсь, ты не ошибешься.
— Да, но не слишком ли рано, ведь год траура только что истек? — Мельник по своей привычке старался отложить дело в долгий ящик и выиграть время.
— Вряд ли кто так подумает. Это же особый случай. Вспомни, ведь устами тех, кто давал показания на следствии, было всенародно объявлено, что вы с Ханной собираетесь пожениться. Стало известно и про стук в наше окно — то есть что твоя первая жена сама выразила пожелание, чтобы вы соединились. Так что все этого ждут, и недавно даже твоя теща сказала мне, мол, скорее бы уж, а то у тебя появляются странности.
— Вот как? Она это сказала?.. Н-да…
Дверь из передней открылась, и служанка внесла поднос с кофейником и чашками. Мельник облегченно вздохнул — можно было немного отвлечься, и, возможно, теперь разговор перейдет на менее волнующие темы. Лесничий тоже просиял при виде кофе и явно пришел в благодушное настроение, не столько потому, что ему не терпелось выпить чашечку, сколько потому, что он увидел в этом признак возвращения мельника к добрым старым привычкам; быть может, сам того не сознавая, его друг был на пути к примирению с жизнью. Мельник и в самом деле за все это время ни разу не пил своего любимого предобеденного кофе — это напомнило бы ему то утро пятницы в середине ноября прошлого года, когда он за чашкой кофе сказал Лизе решающие слова. Сегодня был первый раз, когда он снова пил кофе, да и то лишь ради лесничего, как радушный хозяин.
Мельник отхлебнул и непроизвольно скорчил гримасу. Это был не Лизин кофе. Кристина тоже не умела приготовить хороший кофе — как ни странно, Лиза единственная смогла ему угодить. И не без гордости за нее он вспомнил, как капеллан однажды сказал, что кофе у мельника лучше, чем в пасторской усадьбе. Сумеет ли Ханна варить ему такой же вкусный кофе? Он с горькой улыбкой посмотрел на лесничего, предполагая, что и он обратил внимание на то, что пьет бурду вместо прекрасного напитка, которым угощали его здесь раньше. Но тот, не будучи столь изощренным ценителем кофе, с удовольствием прихлебывал из своей чашки, обсасывал сливочную пенку с усов и от всего сердца улыбался в ответ на улыбку мельника. И, наливая себе вторую чашку, с решительным кивком возобновил прерванный разговор:
— Как я уже сказал, насчет этого не сомневайся, Якоб.
— Ну да, конечно. Хм-м… Но видишь ли, есть еще одна причина: эта мельница стала не слишком подходящим местом, чтобы молодая девушка могла войти сюда хозяйкой.
— Что за вздор!
— Нет, это правда, Вильхельм, это правда, — сказал мельник, с серьезным видом покачав головой. — Я думаю, что в скором времени сумею продать ее за свою цену, хотя пока мне это не удавалось. Я не так богат, чтобы сбыть ее с рук по дешевке, иначе, Бог свидетель, давно уже моей ноги бы здесь не было.
— Но, милый Якоб, до тех пор может пройти несколько месяцев, а то и больше, и как раз в это тяжелое время тебе нужна Ханна, она будет тебе поддержкой.
— Нет, нет, ты не знаешь, в чем дело, иначе сам бы не пустил ее… Лишь когда я смогу привести ее на новую мельницу, где не будет… Вильхельм, ты веришь в привидения?
Лесничий непроизвольно вздрогнул, ошарашенный вопросом.
— Как тебе сказать, я-то сам никогда их не видел, но допускаю, что эта нечисть встречается.
Мельник всем телом перегнулся через стол и прошептал:
— На мельнице завелись привидения.
— Что-о?
— Да и неудивительно, после того, что там произошло. Где же еще и водиться привидениям, если не там? Я все время этого ждал. Я ведь велел настелить новые доски на размольном этаже, но все время ждал, что на них снова выступят пятна крови. Я слышал такую историю. Мой дядя был на острове Фюн, и там в одной господской усадьбе произошло убийство. В той комнате перестилали полы много раз, однако пятна крови всегда снова выступали.
— И тут тоже выступили пятна крови?
Мельник чуть ли не с презрением покачал головой.
— Но когда же появились привидения?
— Сразу. Началось с кота.
— С Пилата?
— Ну да… Ты, верно, знаешь, что Пилат никогда не ходил на мельницу. Но в тотвечер он был там… да ты же и сам его видел… И что бы ты думал, с тех пор он так и не ушел с мельницы. Может быть, раз-другой побывал на кухне или ненадолго выходил во двор… не слишком удаляясь от мельницы. Но живет он с того вечера на мельнице, а мельничному коту, Кису, пришлось уйти.
— Наверное, новая служанка меньше нравится ему, чем Лиза, а на мельнице он чувствует себя как дома еще с прежних времен.
Мельник иронически улыбнулся.
— Точь-в-точь так я ответил Кристиану; тот сразу сказал, что с котом дело нечисто. Каждый вечер Пилат поднимается на размольный этаж и ходит и ходит по кругу… в одном и том же месте… у лестницы, — как, помнишь, он ходил в тот вечер, и еще он смотрит вверх и мяукает.
— Хм-м. Да, конечно, это удивительно. Но, может быть, такая жалкая тварь тоже способна помешаться, как мы. Мне случалось пристрелить оленя, потому что он впал в бешенство… и у собак бывает водобоязнь.
Мельник снова улыбнулся с видом превосходства, подвинул свой стул так, чтобы сидеть рядом с лесничим, вытянул вперед указательный палец и прошептал:
— Там капает.
— Что-что?
— Там слышен стук капель-там, на размольном этаже.
— Ты сам слышал?
— Нет, я не слышал. Но сегодня утром ко мне пришел Кристиан и рассказал. Он был вне себя и заявил, что не останется на мельнице. Мало того, что в кота вселился дьявол, так еще этот стук капель, хотя на самом деле никаких капель нет, — это, мол, уж слишком… Я обещал ему сегодня вечером, в то самое время, когда он слышал капли, подняться к нему наверх… Мне не очень по душе ходить на мельницу, когда стемнеет, но уж придется потерпеть.
— Хм-м. Вот какие дела… да, не весело. А сами-то они не появляются… я хочу сказать, ты не видел кого-нибудь из них?
— Слава Богу, нет! Я их не видел, но это еще впереди… и это тоже… Так что, сам понимаешь, на моей мельнице не место для твоей сестры и ты не пошлешь ее сюда.
Лесничий поднялся, мельник тоже встал.
— Послушай, Якоб! Плохо же ты знаешь мою сестру, если думаешь, что она побоится встречи с нечистой силой и привидениями, когда долг призывает ее быть утешением и опорой для того, кого она выбрала себе в мужья. Куда бы ни шла Ханна, она идет с Богом, и потому идет спокойно и охотно, и я думаю, что здесь она нужна. Так что ради нее не надо откладывать женитьбу до тех пор, пока ты продашь мельницу Подумай об этом.
И он протянул другу руку на прощанье.
Мельник схватил ее и крепко пожал.
— Спасибо тебе! Я рад это слышать и… возможно, я действительно… да, я обязательно подумаю об этом… обязательно.
Он пошел с другом в конюшню и помог запрячь двух пони. При этом он не мог не вспомнить Ханну, которая у себя в конюшне резвилась с маленькими лошадками. А Мишка сорвал с нее шапку. Как весело смеялись они оба! Он, мельник, больше никогда не будет так смеяться — и, возможно, она тоже. Здесь, на мельнице, она забудет свой радостный смех.
— Счастливо, Вильхельм! Спасибо тебе за красивый столик… и за все. Сердечный привет Ханне.
Мельник вышел на дорогу и долго смотрел вслед коляске, которая в белом облаке пыли катила к лесу. Лес светился свежей весенней зеленью. Теплый, но довольно сильный ветер развевал волосы мельника, тополя шелестели, с неба доносились трели жаворонка, невидного в ослепительных солнечных лучах, так что казалось — это поет само небо; и ярче, чем трава, зеленела невысокая озимь, по которой временами проходили волны — так нервно вздрагивает от наслаждения молодая жизнерадостная человеческая плоть.
Мельник заслонил глаза ладонью. Теперь коляска превратилась в точку, которая вот-вот исчезнет в светло-зеленой массе листвы, как раз в том месте, где ее разделяла полоска тени. А где-то там, глубоко в лесу, спрятавшись в нем, жила Ханна, которую мельник давно уже не видел.
Неужели он и в самом деле заберет ее оттуда? Имеет ли он на это право?
Песнь жаворонка постепенно замирала, как будто солнечный луч мало-помалу втягивал ее в себя. Но почти над самой головой у мельника неизменно звучало жужжание мельничных крыльев, которые сейчас — после недолгого периода бездействия — снова работали. Полностью обтянутые парусами, они вертелись на не слишком сильном весеннем ветру с неким радостным и удовлетворенным спокойствием, без спешки и напряжения. И на вид в них тоже было что-то весеннее и праздничное: паруса были новые и сверкали белизной в солнечных лучах. Эта была не та черная, исхлестанная непогодой ткань, которую тогда трепала ноябрьская буря, не та ткань, которая щелкала и полоскалась, когда он поворачивал крылья против ветра. Однако черные махи, защитная дрань и иглицы, чьи прямоугольные силуэты просвечивали на солнце сквозь белую парусину, были те же самые, они участвовали в том событии, они помнили все: как им вдруг стало трудно вертеться, как они с нетерпением ждали, чтобы их повернули по ветру, который дул в них под углом и подбадривал возгласом «Дальше, дальше!», а они были не в силах повернуться, остановились на полпути с севера на восток и больше не могли двинуться.
Такое происшествие четыре мельничных крыла не могут забыть. В их скрипе у шатра, где они сходились, казалось, звучал разговор об этом, и он шепотом передавался по иглицам, и в жужжании крыльев оборачивался вопросом: «Хозяин, вы ничего не знаете о том, что же тогда произошло, в чем было препятствие? Галерея говорила нам, что именно вы стояли в тот вечер у ворота, а ведь кому как не ей это знать. Разве такдолжен был сработать сам хозяин, мастер своего дела — или у вас есть серьезное оправдание тому, что вы опозорили себя и нас?»
Хозяин и мастер провел рукой по лбу и побрел к дому, волоча ноги и повесив голову.
II
Две маленькие лампы вели тяжелую борьбу за выживание.
Одна стояла на мучном Ларс, другая вверху, на лущильной машине. Обе старались изо всех сил дать немножко света, и язычки их пламени с трудом пробивались из грязных жестяных резервуаров, чтобы длинным темно-красным кончиком и под конец языком дыма, отчаявшись, раствориться во тьме. Та лампа, что стояла на мучном Ларс, вообще сразу же терпела поражение, терялась на своем передовом посту, где только несколько разбросанных стержней ловили и сохраняли частички ее света, в то время как ее более удачливая товарка имела хотя бы прочную поддержку стены, высвечивая ее вертикальные доски и равномерно скошенный соломенный навес, с которого там и сям свисал обсыпанный мукой колос. Это было единственное пятно света. Вокруг подстерегала тьма. Даже туда, где тьма угрюмо и неохотно уступала место слабой светлой дымке, она вдвойне угрожающе врывалась снова в виде причудливых черных теней, и когда оба маленьких язычка пламени начинали колебаться от сквозняка, сеть теней дрожала, как будто все помещение пробирали мурашки.
И мурашки пробирали его почти непрерывно, потому что несчастные огоньки не были защищены стеклянными колпаками, а ветер дул довольно исправно, — не то чтобы буря, но все же крепкий свежий бриз. Он был кстати, потому что работы в это время было много, и подручные мельника задерживались часов до десяти — половины одиннадцатого. Кроме лущильной и сортировальной машин работал один жернов, и шум был такой, что, когда мельник на расстоянии в несколько шагов должен был что-то сказать Кристиану, приходилось кричать — что он и делал сейчас, стоя у сортировальной машины с плоской железной бадьей на длинной рукоятке в одной руке, в то время как другой он вынул карманные часы и поднес их к лампе.