— Когда это произошло? — кричал он. — Примерно в это время?
Наверху над жерновом, там, где горела вторая лампа, вынырнула из-за мешков голова Кристиана, рыжие волосы светились тускло в облаке мучной пыли от только что опорожненного мешка.
— Нет! Около половины десятого.
Мельник сделал несколько шагов вперед, опустил бадью в лущильную машину и зацепил рукоятку за край. Потом сел на мешок, подперев голову руками.
И снова он предался бесцельному занятию — час за часом вспоминал тот день, ровно год назад, и заново переживал все, что тогда произошло. Незадолго до захода солнца он стоял у коляски доктора и дрожащими руками застегивал кожух, а потом спросил, неужели его Кристина умрет, не думает ли доктор, что ее еще можно спасти… Немного позже приехал пастор, и он проводил его в комнату больной. А потом он ходил взад-вперед в саду перед домом, куда падали два тонких лучика с каждой стороны опущенной гардины в комнате больной, похожие на лихорадочный взгляд двух глаз, наблюдавший за ним… А потом? Потом он пошел в людскую, терзаемый мыслью, что Лиза и Йорген сейчас там наверняка вместе. В нос ему ударила вонь махорки, и он увидел полоску света в сенях, наполненных клубами дыма; он вошел в людскую, и там Йорген стоял возле кровати и курил, а Лиза застилала кровать и расправляла простыню, которая в одном месте еще топорщилась… да, вот они здесь оба… и Лиза поворачивает голову и равнодушно смотрит на него…
И тут раздался громкий крик.
Мельник видит перед собой бледное, веснушчатое лицо, над которым встали дыбом рыжие волосы, и две руки в этих волосах, как будто помогающие им подняться еще выше. Он сам уже не сидит на мешке, а стоит во весь рост и вглядывается в это лицо, и мало-помалу до него доходит, что это Кристиан.
— Господи Иисусе!
— Что случилось?
— Я слышал крик.
— Это я кричал. Но разве хозяин не слышал стук капель?
— Нет. А ты?
— Я тоже нет… но вы вскочили и вид у вас был такой чудной, и тогда… тогда я подумал, что, может быть, вы…
— Чепуха!
Мельник нагнулся, вынул бадью из углубления и поднес ее к лампе, чтобы посмотреть на зерно, но его рука дрожала так сильно, что часть зерна просыпалась на пол. Тогда он поставил бадью на ларь с мукой.
— Что ты вытаращился? И зачем ты запустил руки в волосы, как сумасшедший? Ты прикидываешься! Все это ты придумал, чтобы выбить у меня прибавку к жалованью.
— Не нужна мне прибавка к жалованью, я вообще не собираюсь работать на этой проклятой кровавой мельнице.
— Ах вот как! Ну и скатертью дорога! Найдутся другие, кто захочет работать здесь.
— Ну конечно, почему бы нет? Если бы я был из этих других, я тоже охотно работал бы здесь. Не знай я их обоих, то пусть бы себе капало, мне было бы наплевать… Или будь это один Йорген, что мне до него? Но Лизу я любил и она любила меня, Бог свидетель, она меня любила.
Внезапное волнение охватило Кристиана; он стал тереть глаза тыльной стороной ладони. Резким движением мельник отвел его руку, и сквозь слезы Кристиан увидел его непонятный, ужасный, сверкнувший молнией взгляд.
— Это еще что! Ты тоже был ее любовником?
Но прежде чем испуганный работник успел ответить, мельник выпустил его руку, снова сел на мешок и отвернулся, закрыл лицо руками.
Кристиан, который полностью оправился от своего сентиментального порыва, посмотрел на покрасневшее запястье, украдкой бросил взгляд на хозяина и покачал головой: «Он определенно не в своем уме». Потом он занялся лущильной и сортировальной машинами и мукомольным жерновом — никто ведь ему не помогал. Но время от времени он потихоньку отходил в сторону, туда, к лестнице, стоял и прислушивался… и раздраженно качал головой, потом бросал быстрый взгляд на хозяина — заметил ли он его отлучку.
Но мельник сидел неподвижно и ни разу не поднял головы.
Теперь ему не давал покоя разговор с лесничим. Этот разговор вновь неумолимо ставил его перед выбором, перед которым в сущности он стоял все это время, во всяком случае с тех пор, как прошло первое отупение: должен ли он отдаться в руки властей или жениться на Ханне.
Против первого восставал его инстинкт самосохранения, который уже помог ему пройти незапятнанным через следствие. Тогда все оказалось именно так, как он и рассчитал в тот вечер, когда лежал в лесу и с ясновидением преследуемого предугадывал, что могло представить для него опасность, а что — содействовать его спасению. Добавились даже некоторые непредвиденные обстоятельства, говорившие в его пользу. Например, Ларс показал, что еще в день похорон хозяйки среди работников шел толк о женитьбе мельника на сестре лесничего. А Пер-Браконьер, единственный, кого опасался мельник, поскольку не мог знать с уверенностью, что Лиза не поделилась с братом своей тайной, так вот, этот самый Пер-Браконьер показал, что лунной ночью в октябре видел, как мельник и Ханна вместе гуляли в лесу — при этом ему очень трудно было объяснить, почему сам он очутился в лесу, так что ему же еще и пришлось выкручиваться. Таким образом, мельник вышел из передряги чистым как стеклышко, на него не падало ни тени подозрения — и вот теперь он вдруг придет и сам на себя заявит от слабости, просто потому, что никак не может прийти в себя после такого потрясения!
Или из раскаяния? Да, но было ли чувство, которое он испытывал, действительно раскаянием? И была ли у него такая уж серьезная причина для раскаяния?.. Когда он мысленно вновь проживал роковой вечер, с той минуты, когда он стоял на мучном Ларс, с которого сейчас спрыгнул Кристиан, и увидел котов, дерущихся на полу, до того мгновения, когда он стоял на четыре-пять шагов правее и смотрел вверх и на лоб ему упала капля, ему не казалось, что нечто ужасное крылось в нем самом. Похоже, что самое устрашающее находилось вне его: в вороте, вращательном механизме, крыльях и тормозной балке. Но он сам? Было ли в нем нечто дьявольское? Разве он был другим, не таким, каким он обычно знал себя?.. Не шло ли все своим чередом так естественно, шаг за шагом, как будто иначе и быть не могло, и разве не поступил бы так же всякий на его месте? Конечно, он достоин осуждения, и он и в самом деле осуждал сам себя, он приходил в отчаяние, глядя на себя. Но, в сущности, не столько из-за того, что произошло в тот вечер — уж это просто так сложилось, — главным грехом была вообще любовь к Лизе, то, что он дал ей заманить себя в свои сети. В этом он был виноват перед своей женой, и в этом он был виноват перед Ханной. Набожная девушка была дана ему как путеводительница на дороге жизни, как добрый дух, как ангел-хранитель, а он все равно заключил союз с дьяволом. Вот чего он мог и должен был избежать, тут он чувствовал свою полную ответственность и отговориться ему было нечем; и за это он платил непрерывно грызущими его душевными терзаниями. Но должен ли он из-за этогопризнаться в убийстве? Отдать себя в руки закона? При чем тут эти крючкотворы?
Однако теперь появилось нечто новое, то, что сегодня сказал лесничий и что он понял лишь смутно. Если он совершил преступление, то это был Божий Промысел, Господь желал через преступление привести его к покаянию и спасению. Если теперь он будет противиться воле Божьей, если не даст ей привести себя к намеченной цели, не будет ли это ужасным грехом, еще более ужасным, чем убийство, грехом, который никогда не искупить?
Мельник сжал руками лоб, его сотрясал неведомый доселе страх.
Да, но, может быть, это всего лишь экзальтированные речи, которые всегда ведут последователи «внутренней миссии»? То, что говорил его друг, сильно отличалось оттого, что Якоб обычно слышал в церкви… А, вот что он сделает! Он придумает какой-нибудь предлог, чтобы поехать к пастору — завтра же! — и за беседой как бы невзначай спросит, действительно ли его друг лесничий прав? Дескать, лесничий сказал то-то и то-то — он помнил сказанное от слова до слова, — конечно, они говорили не о нем, а так, вообще. Действительно ли лучше быть ужасным преступником, который раскаивается и униженно молит о милости Господней, чем обычным человеком, не совершившим никакого преступления, который живет как все другие добрые христиане, ходит в церковь и причащается раз в год и читает свои молитвы? С точки зрения лесничего всего этого недостаточно.
Вильхельм и его единоверцы требовали обращения, самоуничтожения, искоренения ветхого Адама и обновления — все это были слова чужого языка, которые прежде были мельнику непонятны; но теперь ему служил переводчиком страх, который нашептывал ему их значение, хотя пока еще неразборчиво. Старый приходский священник был не так строг, он всегда вел мягкие, примирительные речи. Правда, по словам лесничего, он погряз в мирском, но ведь, может быть, из них двоих как раз старый пастор и был прав. Он этому учился и к тому же был посвящен в сан, за ним стояла вся церковь. Да, чтобы разобраться и найти истину, необходимо поговорить с пастором.
Но что это еще за дурацкая затея? Никак он собрался сам полезть в западню! В ближайший же вечер, играя в вист с окружным фогтом, пастор расскажет, о чем толковал с ним мельник, и — благодарные судьбе крючкотворы вновь возьмут след. Нет, он должен взвешивать каждое слово, следить за выражением своего лица. Какое безумие на него нашло, когда он набросился на Кристиана? Одному Богу известно, что подумал парень, он просто оторопел, глядя на хозяина. Подобные мелочи и могут привести к разоблачению… Уже и разговор с лесничим был большой неосторожностью. Надо взять себя в руки и позаботиться о своей безопасности.
С другой стороны, то, как он жил этой зимой и весной, это была не жизнь — с таким же успехом он мог лишиться ее от рук палача или сидеть в тюрьме.
Стало быть, чтобы жизнь была жизнью, он должен жениться, сделать решительный шаг и привести сюда Ханну. Это был единственный выход, и перед ним он тоже содрогался.
Если путь в тюрьму представлялся мельнику чересчур тяжелым, то он был и не настолько легок на ногу, чтобы пройти путь к алтарю. Ему представлялось бессовестным жениться на Ханне, как будто над ним не тяготел рок. И все же он мог думать лишь о том, чтобы оттянуть женитьбу, но не о том, чтобы вообще избежать ее; помешать ей могло только какое-нибудь совершенно непредвиденное препятствие, и он даже не знал, хочет ли он этого. О том, чтобы отказаться самому, не могло быть и речи. Во время судебного следствия в его оправдании решали дело факты, говорившие: нет, это не было убийство из ревности; и главным среди них был тот, что он любил другую и собирался жениться на ней. Поэтому и Ханну вызывали на допрос; она показала, что сама она любит мельника, и, хотя впрямую между ними не было разговора о любви, из ее четких ответов в сочетании с показаниями других свидетелей можно было понять, что их будущая женитьба-дело решенное.
Если об этом и не говорилось во время публичного судебного разбирательства, однако же все это стало общеизвестно — и вдвойне послужило интересам мельника. Тогда колеблющийся и неспособный принять решение человек очень легко сделал шаг, который порой дается столь трудно — без всякого сватовства он оказался официально помолвленным, еще и сам об этом не зная. Так как же он мог теперь отречься? Но и оттягивать женитьбу было трудно после того разговора, который сегодня навязал ему шурин. Значит, надо набраться храбрости, отряхнуть кровь со своей совести, оставить прошлое в прошлом и жениться на Ханне!
…У ног его раздался грохот, похожий на гул водопада. Это открыли задвижку в лущильной машине. Почему это он сидит вечером на размольном этаже? Ах да! Он ждет падающих капель, он ждет привидений. А те заставляют себя ждать и, может быть, вовсе не появятся. Если они появятся, он все-таки пока не женится; придумает какую-нибудь отговорку. Если не появятся — женится. Тогда он пригласит сюда в конце недели лесничего с сестрой, и тещу тоже, и они обсудят все насчет свадьбы.
Он встал. Кристиан, который стоял в нескольких шагах от него и прислушивался, вздрогнул и обернулся-явно смущенный, как человек, которого поймали за чем-то недозволенным.
— Ну, Кристиан, — сказал мельник с насмешливой улыбкой, — сегодня привидения не хотят показываться?
— Как назло именно сегодня такой ветер. Разве можно что — нибудь расслышать в этаком шуме?
— Это ты называешь шумом? Когда я слышал падающие капли, шум был намного сильнее.
Кристиан вылупил глаза.
— Так значит, хозяин тоже слышал эти капли?
— Да, в тот раз, когда на самом деле капала кровь.
— Ах, вот что…
— Привидениям, мой друг, я думаю, никакой шум не помеха. Но пусть поторопятся, потому что мне скоро надоест сидеть здесь и ждать.
— Ну и, конечно, как только хозяин уйдет, тут-то все и начнется.
— Да уж! Ладно, тогда придешь за мной.
Чтобы убить время, мельник поднял мешок и наполнил ковш: он не хотел больше сидеть и копаться в своих мыслях.
— А где же сегодня пропадает Пилат? — спросил он, спрыгивая с постава.
— Ума не приложу. Обычно он всегда ходит вон там и устраивает свое представление.
— Даже кошки, и то нет! — пробормотал мельник, раздосадованный, что привидения, избравшие сценой своего представления размольный этаж, отсутствуют именно тогда, когда их фокусы ему так нужны.
Прошло еще четверть часа. Мельник время от времени помогал Кристиану в работе, а то слонялся по галерее, хотя ему было совсем не легко заставить себя выйти туда в ночное время.
Кристиан снова стоял у лестницы и прислушивался, он уже потерял надежду. Как раз когда он повернулся уходить, вошел мельник, направился к ближайшей лампе и посмотрел на свои часы.
— Ну что ж, я пойду. Уже одиннадцатый час.
Он взял лампу и двинулся к лестнице.
— Если дело примет дурной оборот, позовешь меня; но лучше бы меня оставили в покое.
Кристиан, который прокрался к сортировальной машине, молча пропустил насмешку мимо ушей, не попытался он и удержать хозяина. Он понял, что нечистая сила бросила его на произвол судьбы, по крайней мере на этот вечер.
Но почему хозяин не спускается? Он остановился на верхней ступеньке лестницы и смотрел вниз.
Кристиан поспешил туда.
По лестнице поднимался Пилат.
Не дойдя несколько ступенек, он остановился и посмотрел на мельника своими янтарно-желтыми глазами, где зрачки сжались в черную вертикальную полоску. Потом он снова начал подниматься, мельник уступил ему дорогу.
Пилат сразу же двинулся направо и немного назад, туда, где над размольным этажом не было потолка. И, прокравшись среди мешков, мучных ларей и свернутых канатов, он принялся ходить по кругу, время от времени поглядывая вверх и разевая пасть — мяуканья не было слышно в шуме мельницы.
Во всем этом не было ничего необычного, но мельник и Кристиан стояли не шелохнувшись и не сводили глаз с животного.
Вдруг Пилат встрепенулся, словно его ударило электрическим током. Он остановился, подняв переднюю лапу, сначала посмотрел вверх, как обычно, потом описал круг головой и, тараща глаза так, что они чуть не вылезали из орбит, стоял как вкопанный — по-прежнему с поднятой передней лапой — с полминуты, прежде чем решился возобновить свое бесцельное хождение по кругу.
Это повторялось несколько раз: кот, встрепенувшись, останавливался, короткие уши дрожали, обнажая свое розовое нутро, животное неотрывно смотрело в центр круга, замерев в том положении, в каком застал его воображаемый удар тока.
— Он слышит капли, хозяин, — прошептал Кристиан.
— Вздор, — буркнул мельник, но вытянул шею и наклонил голову набок как человек, который напряженно прислушивается.
Прошло несколько минут — и снова кот повторил свой странный спектакль… и еще раз…
Кристиан вскрикнул — мельник сжал его руку словно тисками.
— Хозяин! Вы слышите?
Мельник не отвечал. Но его судорожно сжатые бескровные губы, вытаращенные глаза, серое, как земля, лицо, движение, каким правая рука, на большом пальце которой висела ручка лампы, обхватила балку, так, что побелели костяшки пальцев, были красноречивым ответом.
Он узнал этот легкий, но звонкий звук, которого не мог заглушить шум мельницы — такой же звук, какой он слышал в тот вечер.
Вот снова… и снова, и каждый раз Пилат вздрагивал и останавливался, а Кристиан чувствовал, как хозяин сильнее сжимает его руку. Теперь и он тоже различал этот звук.