"В жидовской компании", — подумал Петрик, — "привыкай ко всему… Новая власть…
Новая сила… Капитал и знание… А ты кто? Наездник… И только!.."
ХХVI
За обедом Петрик сидел между Барышевым и доктором Березовым. Они сосредоточенно и молчаливо налегли на блины, икру и семгу и на розовый борщок в чашках с гренками с сыром. Старый Ржонд и генерал Заборов, остерегавшиеся много есть, — овладели беседой.
— Вы, ваше превосходительство, ланцепупов застали? Помните — под Владивостоком, — обратился Старый Ржонд к Заборову.
— Да вы чего это, в самом деле, меня перед прекрасными барынями конфузите. Что я? Такой уже старый, что ли?… Ведь это почти к временам Муравьева относится.
— Ну, нет, много позже.
Матильда Германовна, сидевшая в голове стола, жеманно улыбаясь, протянула:
— Ах… расскажите нам, генерал… Так это интересно.
— Да что, Матильда Германовна, другим как нравится, но мое такое мнение — теперь куда лучше стало. Теперь вот мы все вместе. И инженеры, и офицеры, и купцы — все одно. А тогда — известно, дворянские предрассудки сильны были — ну и была каста. Гарнизон маленький.
— Ах, как же… — перебила Заборова Матильда Германовна. — Я недавно читала "В маленьком гарнизоне", немецкий переводный роман Бильзе. Говорят, так ужасно там все это написано, что Император Вильгельм даже запретил его.
— Ну, какие там маленькие гарнизоны! Четыре часа езды до Берлина!.. Вот постояли бы в Хунчуне, или Камень-Рыболове — так, верно, не хуже наших до тоски смертной дошли бы… И, притом, и у нас, как у них, тоже была офицерская каста.
Варились в своем соку.
— Вот там-то и дошли до ланцепупов, — вставил Старый Ржонд.
— Ланцепупы… Ах, чтоб их! — подхватил Заборов. — Да… было… Лето понимаете. Теплынь… И тоска до одури. Такая тоска, что ее и водка не берет.
Вот кто-то и придумал, что надо дойти до первородного человека и в таком состоянии все грехи стряхнуть. Ну, и целыми партиями уходили в леса… А вы тамошние леса и представить себе не можете. Дичь… Красота. Дубы — шесть охватов, чинары, плющ, лианы… Кусты там разные… Смородина дикая… барбарис… кизил… Ручьи… бурелом. И там-то, в лесах, раздевались донага… Да так и жили неделями, предаваясь созерцанию… Ну там гармоники… балалайки… песня… и водка, конечно… Значит, душа покоя требовала. Денщики господам обед носили.
Вот это и был клуб ланцепупов… Другим, как нравится, а мое такое мнение: неблагозвучное, не для дам название… Да и не дамское это было дело…
— А в Туркестане в «мяу» играли, — сказал Старый Ржонд.
— Ну, это… посерьезнее будет. Знаете ночью… темнота эдакая, хоть глаз выколи, ничего не видать. И звезд нет. Ну и кусты, или камыш. Плавни, если по иностранному… По-иностранному нам как-то понятнее. Джунгли… Ну, и туда компания… Тоже пьяная… С револьверами… И один — кошку играет. Схоронится и мяукнет… А все на его голос — бац… бац… из револьверов… «Лефоше» тогда были револьверы. Тяжелые со свинцовой пулей… А тот, что мяукнул — и переместится. Ну, знаете, попасть мудрено. Однако попадали… Бывало и на смерть забьют. Полировка крови.
— Чего не придумают люди, — сказала "оса на задних лапках".
— Да… все таки… бравая, знаете, игра… Нервы закаливала… Ну, потом — это прошло. Много к Скобелеву тогда офицеров с Кавказа приехало, и стали вводить кавказские обычаи в Туркестане — ну и стало полегче. От кавказцев песни переняли, лезгинку стали плясать. Другим, как нравится… "Мравал джамиер" пели и шутили: — обида, мол, хозяину. Его питье, брашно едят до отвала, а сами еще поют: — "мало жрали мы, мало жрали мы"… Мое такое мнение — неловко будто…
И генерал, довольный своей шуткой и тем, что приковал к себе внимание всего стола, затрясся в сытом смехе, потрясая большим животом.
"Зачем?… Ну зачем он это?… Ну к чему это он, так распоясался перед всеми "этими"? — мучительно краснея, думал Петрик. — "Ну да… были и ланцепупы, и в «мяу» играли и, может быть, еще и худшие безобразия бывали. Спивались… С ума сходили от тоски и от водки… Ежегодно кто-нибудь там стрелялся. Вон в Адеми, недалеко от Барабаша, рассказывали мне, на берегу Великого Океана семь больших крестов в линию стоят — все над могилами самоубийц-офицеров. Значит — было с чего стреляться. Да, они-то… эти-то сытые инженеры, жид-подрядчик, жидовка Матильда Германовна — они понимают, что ли, отчего это было? Могут они представить себе тамошнюю, тогдашнюю-то жизнь? За девять тысяч верст от железной дороги! Если по морю — парусными судами!.. И кругом корейцы и китайцы… И все такое чужое!..
И ничего своего. Письма редки… Газеты на четвертый месяц приходили… Ну, и доходили до безумия. А они со своею игрою — с «макашкой», "банчком", с «железкой» разве лучше? Петрик с нараставшею в нем ненавистью оглядывал гостей. Все слушали генерала. И то сказать — рассказывал он хорошо, смачно, со вкусом. Весело блистали его маленькие узенькие глаза, топорщились широкие крашеные подусники и весь он сиял. Самуил Соломонович Канторович, «благодетель» — звали его на линии, брезгливо топорщил нижнюю губу и отдувал ее.
— У нас говорили, — сказал он, — пьян, как дым, потому что, вы знаете, его всего изгибает от водки. Хэ-хэ-хэ. Выворачивает кольцом.
— А то я слыхал — вставил Замятин — пьян, как лошадь… А разве лошадь-то пьет, — его русское лицо — купчика-голубчика, круглые, блестящие глаза — насмешливо играли.
Петрику хотелось шлепнуть их, по больному месту ударить, унизить, чтобы не смели они смеяться над офицерами. И больно сжималось сердце… Да, если бы мог он сказать, крикнуть на весь стол: "неправда! — этого не было!.." Но молчал. Ибо — пили… И в их Мариенбургском полку пили, только пили умеючи, воспитываемые целыми поколениями «питухов»… И у него — милый его Факс — чудо-офицер — не пьет совсем, потому что знает, что если начнет пить — запьет так, что не остановится. И ланцепупом станет и в «мяу» играть захочет… И потому крепится.
В крови это у них. Со времен, может быть, Владимира Святого или Олега, со времен пьяных пиров после победы… И надо когда-то остановиться… А то, если станет душа утомленная — выпашью, порастет чертополохом безумного пьянства, бурьянами дикого своеволья — тогда крышка! Какая тогда победа!..
А тут война надвигается.
И злыми глазами посматривал Петрик на сочно смеющегося Замятина и думал про себя:
— "смейся, смейся… рябчик… штатская твоя душонка… а я тебе… в рожу, в рожу, в рожу бы надавал…"
ХХVII
Обед приходил к концу.
"И слава Богу", — думал Петрик. — "А то не справлюсь я с собою. Скажу что-нибудь нелепое, несправедливое, ведь это я не прав, а не они…" Пить кофе пошли в гостиную. Матильда Германовна, шикнув на гостей, чтобы обратить их внимание, подошла ласковой кошечкой к Валентине Петровне.
— Сыграйте нам что-нибудь, душечка, — сказала она.
Валентина Петровна покраснела до корней волос. Смущенно оглядела она гостей.
Дымили сигары и папиросы. Лицо генерала Заборова было медно-красное от выпитого вина. Канторович что-то шептал на ухо осе на задних лапках, что-нибудь, надо думать, неприличное. Она извивалась всем своим тонким телом, подставляла ухо, краснела, напряженно смотрела вдаль и говорила, захлебываясь от деланного смеха:
— "Ну… правда?… Неужели?… да нет!.. не может быть…" Рояль стоял нераскрытый. На нем лежали иллюстрации, какие-то альбомы, деревянная коробка с карточными мелками. "Настроен ли он?" — подумала Валентина Петровна.
Она хотела уже отказаться. Ей, почти артистке, играть при таком обществе?!.. Ее благоговейно слушал сам Стасский!! Говорили — у ней сила Рубинштейна и душа Листа. И ей играть так… зря… перед кем попало. Но хотелось играть в обществе.
Попробовать силу музыки, силу своего таланта.
— Что же вам сыграть?
Лист, Шуман, Чайковский, Шопен были у нее в памяти. Целые концерты…
— Вы, я слыхала, и без нот можете, — настаивала хозяйка.
Валентина Петровна подошла к роялю. Петрик снял с него журналы и коробки и поднял крышку. "Догадался, милый…" Валентина Петровна села на табурет. Тронула клавиши. Кажется, настроен. В ушах стояло — "сыграйте что-нибудь!.." Было смешно и досадно. Но вспомнила: она в Маньчжурии… не артистка, но солдатская жена… жена вон того постового офицера, что стал в углу — такой странный в сюртуке с эполетами. Она посмотрела кругом.
На диване подле простоватой докторши в розовой шелковой блузке сопел генерал Заборов. Толстая сигара торчала у него изо рта. Канторович, играя золотой цепочкой на жирном брюхе, нагнулся к осе на задних лапках, усевшейся в кресло.
Толпа инженеров стояла в дверях кабинета. Там лакей и горничная расставляли карточные столы. Валентина Петровна поняла — она была дивертисмент — и, пожалуй, ненужный, между обедом и картами.
Она хотела встать и уйти… Но взяла сейчас себя в руки. Ведь она не Тропарева, партнерша Обри, готовившаяся для большого концерта, мечтавшая сыграть с оркестром, а просто — ротмистерская жена… «Ротмистерша». Она заметила, как потемнело лицо Петрика. Он все понимал. И, жалея его, она заиграла, с силою и своим великолепным искусством, вариации на Аргентинское танго.
Ее слушали снисходительно. Кое-где даже прекратили разговаривать. Канторович устремил на нее круглые глаза. У Старого Ржонда рот открылся.
"Постойте, мои милые, я покорю вас", — думала Валентина Петровна, кончая игру.
Она ждала восхищения… Может быть рукоплесканий? Но одни молчали, другие продолжали начатый разговор. Сочно смеялся Барышев. И только Матильда Германовна подошла к ней и сказала с наигранным восхищением: — Отлично сыграли… Ну сыграйте еще немножечко… Столечко!.. Как вы можете так, без нот-то!
Глаза Валентины Петровны потемнели. Огневые искорки запрыгали на их морской волне. Она притушила их ресницами. "Хорошо… Я проберу вас. Неужели я этим не покорю вас? Орфей — говорят, — хищных зверей усмирял игрою на лютне…" И она заиграла «Прелюд» Шопена. Эта вещь всегда и везде имела громадный успех. Она играла, как никогда. Казалось, пальцы ее не касались клавиш, но сам рояль пел по одной ее воле…
Но едва она кончила, все как по команде встали. Ни одного возгласа одобрения не раздалось в зале.
— Ну, пора, господа, и за дело, — проворчал Заборов, тяжело ступая по ковру.
— Готово все для сражения, — угодливо отозвался Замятин из группы инженеров.
Все, точно ученики, окончившие скучный класс, спешили в кабинет, где в два ряда стояли зеленые «ломберные» столы. На них были разложены нераспечатанные колоды карт, остро отточенные мелки, щеточки в перламутровой оправе, и были зажжены, несмотря на то, что было еще совсем светло, свечи в бронзовых шандалах. Точно там готовилось служение богу азарта и были засвечены ему светильники.
В гостиной остались батюшка, докторша, Матильда Германовна, Петрик и Валентина Петровна.
Матильда Германовна подошла к Валентине Петровне.
— Спасибо, милая, — сказала она, целуя Валентину Петровну в щеку. — Вы чудно играете… Прелесть, как хорошо!.. Вам надо в концертах, а не у нас в трущобе…
Вам в Петербурге, или Одессе так играть!..
Она усадила Валентину Петровну подле батюшки на диване, а сама пошла к Петрику.
— Что, батюшка, — тихо спросила Валентина Петровна. — Не победила я их?
Батюшка не сразу ответил. Его смуглое лицо аскета, с синими тенями было печально.
Он глубоко заглянул в глаза Валентины Петровны и тихо и сердечно сказал: — Нет… Обманывать не стану… Не победили их. Их искусством победить нельзя…
Выпаханные у них души. Им этого не понять — как выпаши не родить хорошего хлеба.
Матильда Германовна, блестящая платьем, зашитым пальетками и камнями на ушах, на груди и на шее, действительно, прекрасная, как Саломея, дышащая зноем страсти, сознающая, что она-то победила, унизив прекрасную офицерскую жену, гибкая и высокая, подошла к Петрику и, завораживая его темным блеском прекрасных, громадных глаз, схватила за руку выше локтя и, почти обнимая его, дыша ему в лицо горячим дыханием красивого чувственного рта, бывшего совсем близко от его губ, стала шептать ему со страстью:
— Какая у вас, Петр Сергеевич, прекрасная жена. Удивительная артистка!.. Вы должны ее очень любить…
Ее колени касались колен Петрика. Обнаженные руки в браслетах из зеленой лазури были необычайно белы. Тонкий запах духов, аромат ее волос и горячего тела опьянял Петрика. Она еще приблизила свое лицо к его лицу и, почти касаясь губами его губ, прошептала:
— Пойдем туда… Сыграйте… Поставь… Не боитесь?… На мое счастье.
Кожаный бумажник со всеми сбереженьями Петрика точно жег его ногу. Петрику хотелось оттолкнуть Матильду Германовну, назвать ее жидовкой. Он чувствовал, как она, точно змея, колдовала его, лишая воли… Но он сейчас же овладел собою.
Осторожно он высвободился от нее. Жесткая улыбка появилась на мгновение на его лице и сейчас же исчезла. Он притворно-безпечно сказал: — Отчего же?… С удовольствием… Зачем не сыграть.
И пошел за Матильдой Германовной в игорные комнаты.
ХХVIII
Когда-то в своем Лейб-драгунском Mариенбургском Его Величества полку Петрик в офицерском собрании игрывал в макао. У них играли без страсти, без азарта. И страсть и азарт считались неприличными для офицера. "Умей владеть собой… Ты не сапожник!" — говаривал старший офицер — папаша Ахросимов. Играли от скуки, от нечего делать, для полировки крови. Для воспитания офицеров. Игра входила в военный быт. Играли наемные ландскнехты, играли королевские мушкетеры — почему же не играть и Императорским драгунам? Азартная игра входила в офицерскую жизнь, как входили в нее кутежи и ночной загул в заведении госпожи Саломон.
Играли, впрочем, не крупно. Выигрыши и проигрыши исчислялись десятками рублей.
Считалось шиком играть ровно, спокойно, серьезно, не радуясь выигрышу, не огорчаясь проигрышем. Шутки и прибаутки были недопустимы. За столом пили чай, или вино, и обменивались короткими деловыми фразами. Это был стиль игры. Если какой-нибудь неопытный и не знающий полковых обычаев корнет начинал крупно ставить, или слишком проигрывать, кто-нибудь из старших ротмистров, или сам папаша Ахросимов скажет сочным, твердым баском: — "корнет, не зарывайтесь!.." — и все игроки хором, в унисон повторят: — "корнет, не зарывайтесь!.." И завянет бедный корнет. Точно ледяной водой потушат его азартный пожар. Станет он просить еще карточку, а старший офицер умышленно грубо прикрикнет: — "играй, да не отыгрывайся!.. "Ну, пшел!.. не скули!.. Отрезвись!.." Играли шутя… между делом, от скуки.
Как только Петрик вошел в игорные комнаты Замятина — он понял: здесь было совсем другое дело. Тут шла "игра высокого давления". Это было: — дело. Пожалуй, самое важное, и, пожалуй, самое интересное в их жизни. Тут было забыто все.
Петрик видел, какие вдруг важные и серьезные лица стали у генерала Заборова, у Барышева, у Канторовича. Несмотря на то, что вечер был очень знойный, окна были закрыты, чтобы городской шум не мешал игре. Пламя свеч не колебалось в недвижном воздухе. Большинство уже уселось за столы. С треском распаковывались карты. Шли короткие переговоры, кому метать. И только в дальнем углу какие-то молодые инженеры в длинных белых кителях еще стояли кругом стола. Генерал Заборов, распушив усы, медленно тасовал карты. На толстом пальце играл в массивном кольце крупный бриллиант. Даже Старый Ржонд, милый Старый Ржонд, был серьезен и хмур.
Матильда Германовна, как некий дух, сопровождающий Петрика, подвела его к столу, где сидели ее муж, подрядчик Барышев, Канторович и какой-то старый инженер, кого Петрик не знал, с Владимиром на шее. Перед Замятиным лежала толстая пачка сторублевых бумажек, оклеенных еще бандеролью, Барышев выложил на стол толстый, объемистый кожаный бумажник, у Канторовича кредитки, как крепостною стеною с башнями, были окружены аккуратными столбиками золотой монеты.