— Вот, господа, вам и еще партнер, — сказала Матильда Германовна.
— Мазать будете? — пренебрежительно щурясь, спросил старый инженер.
— Нет, играть, — спокойно сказал Петрик.
— У нас игра большая, — сказал сердито инженер. — Меньше ста ставки не бывает.
Замятин подвинул Петрику стул. Петрик молча сел и достал свой бумажник. В нем были все его сбережения — приданое Настеньки — по Мариенбургской терминологии — девять «попов» и один «архиерей» — девять Катенек и Петр — тысяча девятьсот рублей.
Банк держал Замятин. Петрик невольно поддавался общему серьезному настроению.
Точно сквозь все его тело, как в виолончели, были протянуты струны и только ударь по ним — зарыдают. Но наружно он был спокойнее всех. Он был почти небрежен. У Барышева, когда он принимал карты, лицо менялось, у Канторовича, закуривавшего толстую папиросу с золотым мундштуком, дрожали руки и никак не загорался фитиль в зажигалке.
— У вас, верно, бензина нет, — сказал Замятин.
— Да нет же, наливал.
Замятин зажег свою и подал Канторовичу.
— Сдавать? — сказал Замятин. Молчание стало за столом.
Мягко летели карты и беззвучно падали на зеленое сукно стола. Игроки брали их, приподнимали и засматривали.
— Еще…
— Пожалуйте-с…
— Куплю еще.
Карты открывались.
— Ваши!
И с тихим шелестом и легким звоном кредитки и золотые монеты передвигались к выигравшему.
Сотня за сотней, «поп» за «попом», уходили из бумажника Петрика и сыпались в гору денег банка. Он уже разменял «архиерея» на десять «попов» и продолжал проигрывать. Ему казалось порою, что и им начинает овладевать власть игры и денег. Но он сейчас же справлялся с собою и напускал холод в свое сердце.
— Еще карточку!..
Все шел жир… Глупые бородатые короли, черноусые валеты, некрасивые дамы, двойки, да тройки. Паршивая шла игра.
Но собою Петрик был доволен. Он шел в пэйсе игры и, несмотря на проигрыш, чувствовал себя первым. Он и старый инженер только и владели собою. Старый инженер косился на него глазом. И мычал одобрительно. Хорошо играл этот офицер!
Лакей в белой рубашке, видно, вышколенный для игры, безшумно разнес по игрокам стаканы с темно-янтарным чаем, задернул портьеры и пустил электричество. Ночь наступала. В комнате было очень душно. Табачный дым стоял неподвижными сизыми полосами. От него першило в горле у Петрика и ело глаза. Он проиграл семнадцатого «попа» и поставил предпоследнего.
"Проиграю его, встану и уйду. Значит — не вышло".
И Петрик обдумывал самым тщательным образом, как он встанет, как пойдет в залу к жене и как, улучив удобный момент, уедет. Он не жалел проигрыша. Ему были противны деньги. Ему странно было, что за несколько таких «попов» он купил когда-то Одалиску — живое и чуткое существо, уже сколько лет дающее ему много радости.
Когда-то покупали и людей… Он сам читал в старых газетах: — "продается девка"…
А разве теперь?… Вспомнил заведение госпожи Саломон… Почему-то показалось, что и Матильду Германовну можно купить. Разве не купил ее инженер Замятин? Они не венчаны… И Матильда Германовна только что покровительственно целовала его жену. А чем она лучше Ревекки Хозендуфт, дочери его хозяина в Мариенбургском штабе, что «работала» в заведении госпожи Саломон? Власть денег? Им не овладеть ротмистром Ранцевым!.. Он поднял свои карты.
— Ваши.
Значительная кучка денег передвинулась к нему.
"Как это просто", — подумал он. То не было ничего, вставать хотел, а вот опять более пятисот". Он взял новую карту.
Оса на задних лапках склонилась над ним. Петрик чувствовал легкий аромат духов, шедший от ее платья. Кружилась от него голова.
Он опять выиграл. Это она принесла ему счастье.
У него разменяли деньги и его «архиерей» вернулся к нему. Карты все шли. Деньги валили. Сзади Петрика уже стояла не одна оса, но еще какие-то люди.
Распечатали свежую колоду, и пока тасовали, Петрик отсчитал свои первоначальные девятнадцать сотен — Настенькино приданое и уложил в бумажник. Порядочная сумма денег осталась лежать перед ним. Вероятно — несколько тысяч.
— На выигрыш, значит? — хриплым голосом спросил Барышев.
Петрик не ответил. Он с трудом удерживал торжествующую улыбку. Счастье валило к нему.
Ему послышалось, что кто-то сказал, или это было подсознательное ощущение, но он понял, что Замятин уже играл не на свои, а на казенные деньги.
"Так ему и надо" — подумал Петрик.
Должно быть, было поздно. Где-то по-утреннему лаяла отрывисто и грубо собака. "Бедная Аля" — думал Петрик, "ей должно быть отчаянно скучно. Ну, что же: — tu l'аs vоulu, Gеоrgеs Dаndin…
Первый и последний раз"… Он чувствовал, что теперь уже скоро конец. Он выиграл и выиграл основательно. Он видел, как старый инженер записывал на сукне свой и, по просьбе Барышева, его проигрыши. И Петрик обдумывал, как ему поступить дальше.
То, что он хотел сделать, казалось ему резким и оскорбительным, и он решил еще раз попробовать судьбу.
— Сколько в банк? — спросил он.
Его голос был поразительно спокоен. Он внутренне любовался собою. "Да ведь я офицер", — подумал он про себя, и добавил — "и какой молодчик — ротмистр Заамурец Ранцев!.." Он весь подобрался.
— Подсчитать надо, — прохрипел Барышев.
— Подсчитайте.
Замятин и Канторович быстро разбили кучу по пачкам.
— Двадцать две тысячи, — сказал, вздыхая, Канторович.
Теперь уже все знали, что тут были и казенные деньги. Лицо Замятина было очень бледно. От ухаря купчика-голубчика ничего не осталось. Был просто попавшийся мазурик.
— Играю ва-банк, — сказал отчетливо Петрик.
На соседних столах прекратили игру. Генерал Заборов встал и, хромая на отсиженную ногу, двинулся к их столу, но его на пути перехватил адьютант Ананьев и увел в соседнюю комнату.
Замятин метал банк. Руки его сильно дрожали.
Петрик поднял карту. Девятка!
В полной тишине как-то деревянно прозвучал голос Замятина:
— Банк ваш.
Инженер с Владимиром на шее встал. Канторович услужливо подвинул пачки ассигнаций и золотые столбики Петрику. Петрик впервые ощутил власть и силу денег, но она не опьянила его.
— Я кончаю игру, — сказал Петрик и встал.
— Как вам угодно-с, — холодно сказал Замятин.
Петрик не дрогнувшей рукою отодвинул на середину стола все деньги, причитавшиеся ему, и сказал: — Господа, разберите ваши деньги.
— То есть… как это?… Я не разслышал… — заикаясь, сказал Замятин. Лицо его стало совершенно белым. — Что вы хотите этим сказать?… Я вас не по-ни-ммаю!
— Это ваши деньги, — снисходительно, покровительственно сказал старый инженер.
— Вы их выиграли.
— Я имею… и признаю только деньги, или заработанные или заслуженные… от Государя… Это не работа и не служба… Это игра… — и, чуть криво и бледно улыбаясь, договорил Петрик, стараясь улыбкой и шуткой смягчить то, что он сказал: — поиграли… и за щеку.
— Но… позвольте, — дрожащим голосом сказал Замятин. — Но вы то… понимаете, что говорите? — Румянец возвращался к нему. Петрик сделал шаг от стола. Только теперь он вполне ощутил, как было душно в комнате. В опаловом табачном дыму красными языками горели свчи. Черная копоть лентами вилась к потолку.
— Я?!.. вполне… Разбирайте свои деньги… И кончено. Я же их все равно ни за что не возьму.
Старый инженер пожал плечами.
— Постойте, ротмистр, — сказал он спокойно. — Я вижу, вы новичок… Вы думаете… Мы же не на орехи играли… Эт-то оч-чень серьезно… Такие шутки недопустимы… Это ребячество.
— Я вовсе и не шучу.
— Хор-шо-с! Ну, а допустим, если бы вы проиграли?
— Я и проигрывал… Заплатил бы проигрыш и ушел.
— А, если бы мы, как вы, вашего проигрыша не взяли.
— Это уже ваше дело.
— Господа, — взвизгнул, становясь из белого внезапно красным, Замятин, — это оскорбление… Это чорт знает, что такое!
Спокойствие и уверенность Петрика сбивали с толка его партнеров.
— Я, господа, не имел и не имею никакого намерения кого бы то ни было оскорблять, — сказал Петрик. — Мне ваши деньги просто не нужны… Если угодно знать — я свои взял. Теперь прошу вас разобрать и ваши..
— Я этого так не оставлю, — пробормотал Замятин. — Никто мне морали писать не может.
Петрик отходил от стола.
— Если господин офицер пошутил, так это же его дело, — сказал Барышев и стал, как бы машинально, ни о чем не думая, отсчитывать от кучи свой проигрыш.
Канторович последовал его примеру.
— Такие шутки… мораль… недопустимы, — весь красный, брызжа слюнами говорил Замятин. — Ведь это, господа, дон-кихотство какое-то! — Погодите, господа…
Не берите так…
Петрик выходил из комнаты в залу. Слышал он, или не слышал эти слова — он не обернулся.
В игорной комнате поднялся страшный шум. Все, по выходе Петрика, заговорили сразу.
— Этот офицеришка, однако, здорово задается.
— Как он смеет! Я от него удовлетворения потребую… Этакий нах-хал!..
Позвольте, господа, зачем вы берете деньги?… Маль-чиш-ш-ка! — кричал Замятин.
Только его деньги и оставались на столе.
— Э, Борис Николаевич — полно, милый, — говорил Барышев. — Не надо было приглашать его. Сыграли вничью… Только время золотое потеряли.
— Как он от таких денег-то отказался — шипел старый инженер. — Нищий!.. Хар-рактер…
— Почти пятьдесят тысяч было, — сказал угодливо Барышев. — Несмысленыш.
У осы на задних лапках горели щеки.
— Это я понимаю! — сказала она и хлопнула в ладоши.
Замятин злобно скосил на нее круглые глаза.
— Таким рожи надо бить, — мрачно сказал он и, не считая, ссыпал деньги в кожаный мешок, висевший на спинке его стула.
— Ну, рожи-то вы ему, однако, никогда не побьете, — холодно и строго сказал Старый Ржонд.
— Почему вы так думаете? — огрызнулся Замятин.
— Да потому, милый мой, что у него рожи нет. И прошу вас взять ваши слова обратно.
— Это почему?
Старый инженер взял за локоть Старого Ржонда и повел его в сторону.
— Оставьте хоть вы его, — прошипел он, — не видите: кипятится, а у самого на лице написано — "держите меня, а то я ему рожу набью". А вы вместо того, чтобы держать-то, еще масла в огонь подливаете.
— Но согласитесь… Такие выражения… И про офицера притом…
— Да ведь, Максим Станиславович, и офицер-то не очень ловко поступил. Носики-то нам всем как утер… Достоевщина какая-то! Чисто — скверный анекдот. Мы с вами потом это дело разберем… Все-таки какой-то суд чести быть должен. Борису Николаевичу и точно неудобно это так оставить. В его доме… И потом — наши сплетни знаете. Тем, — он кивнул в сторону Барышева и Канторовича — тем ничего…
Пожалуй, еще и рады поди, ну а ему… Вроде, как пощечина… Да вот идет наш генерал… Верно, ему кто-нибудь доложил. Послушаем его резолюцию.
ХХIХ
И точно, на пороге игорной, дымной комнаты с тускло горящими желтым пламенем свечами появился генерал Заборов. Он входил какими-то жесткими, четкими шагами.
На красном лице его пунцовой пуговкой горел нос. Крашеные усы были распушены и он то и дело ерошил их пальцами.
— Господа, — очень торжественно, тоном, не допускающим возражения, голосом хозяина сказал он. — Попрошу всех в гостиную.
Генерал круто повернулся и вышел на середину гостиной. За ним, толпясь в дверях, последовали игроки. Генерал и сзади него Ананьев стояли посередине. В гостиной ярко горели лампы. Портьеры не были задернуты. Окна были раскрыты и свежее утро вставало за ними. Косые лучи солнца освещали дома на той стороне улицы. Из комнаты казались они бледными и печальными. Улица была совершенно пуста и точно грусть смерти и сна лежала на ее пыльной мостовой.
В гостиной раскрытый рояль, гости, в ожидании чего-то стоявшие вдоль стен, представляли странное зрелище. На диване сидели Валентина Петровна с доктором Березовым, в креслах Матильда Германовна и рядом с нею сел старый инженер.
Матильда Германовна что-то возбужденно шептала инженеру.
Заборов обвел всех строгими глазами из-под насупленных бровей и грозно скомандовал: — Попрошу встать!..
Дамы вопросительно смотрели на него. Точно спрашивали: "как и нам встать?" — Попрошу всех встать! — еще строже скомандовал Заборов.
Дамы поднялись. Валентина Петровна оперлась рукою о хвост рояля. Она уже слышала, что ее Петрик что-то натворил, и теперь страх обуял ее. У нее подкашивались ноги.
Сказывалась и усталость без сна проведенной, скучной ночи.
— Минуту молчания! — сказал генерал и стал дрожащими руками надевать на нос пенснэ. — Давайте, — громким шепотом сказал он, оборачиваясь к адъютанту. Тот подал ему небольшую бумагу телеграфного бланка.
Генерал нагнулся, выпрямился, отставил бланк от себя и в торжественной, вдруг наступившей, тишине провозгласил:
— Господа!.. Получена телеграмма. Германия объявила войну России… Объявлена мобилизация…
Несколько секунд было полное молчание. С улицы прилетел легкий, влажный ветерок.
Кто-то, — Валентине Петровне показалось, что это была оса на задних лапках, негромко и несмело сказал:
— Гимн!..
И сейчас — Барышев, доктор, Канторович и Старый Ржонд подхватили: — Гимн!.. гимн!..
Генерал передал телеграмму адъютанту, движением головы сбросил пенснэ — оно, раскрытое, упало ему на живот и повисло на черном шнурочке и, сложив руку кренделем, подошел, шаркая ногами, к Валентине Петровне. Ей хотелось сказать — и эти слова уже были у ней на устах: "да я не умею"… Но вдруг точно какой-то ток прошел по ней. Она еще не поняла, что такое произошло. Что такое война? В этот миг она ощутила лишь величие исторической минуты, которую одинаково переживали все. Она села на табурет, подняла, как бы дирижируя хором, руки над клавишами и ударила по ним. И сейчас же согласно и стройно, — очень помогал ведший хор батюшка, — все запели под ее игру.
Звуки росли и ширились. Они, прекрасные и величественные, будили улицу.
— Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам!
Ца-арь православный.
Бо-оже Царя храни…
И только стали замолкать отзвуки последних аккордов, как, по непостижимо каким образом понятому Валентиной Петровной общему желанию, она снова взяла первые ноты.
Кто-то — ей показалось — Петрик, закрыл электричество. Комнаты наполнились мягким утренним светом. В окна глядело ясное, чистое без единого облачка небо. В двери кабинета был виден дымный сумрак и тускло горящие, оплывающие свечи. Там было ужасное прошлое — то, что там «натворил» Петрик — здесь было что-то умилительно прекрасное, что так верно и хорошо выражалось и этой музыкой и этими прекрасными словами: — Боже, Царя храни!..
И едва кончили, Барышев подошел к генералу с кипой денег.
— На Красный Крест, ваше превосходительство, — сказал он, отдуваясь и отирая выступивший на лбу пот.
Кто-то крикнул: — Шапку!.. дайте шапку!..
Ананьев побежал в прихожую, звеня шпорами и концами аксельбантов, и принес генералу его фуражку. Деньги посыпались в нее. Замятин положил несколько тысячных билетов, Канторович ссыпал кучку золота. Фуражка раздулась и была верхом наполнена.
— Ну вот, — громко сказал Старый Ржонд, обращаясь к старому инженеру, — слава Богу… Что называется: — инцидент исчерпан.
— Да… да… да, — быстро сказал инженер… — Мы их потом помирим… Война!?
Кто мог думать, что Государь на это решится!?