IV
Утро застало Петрика в пустыне, среди ее мертвой, зимней тишины. В низких туманах вставало солнце. Сквозь их мутную пелену прозрачным золотым громадным шаром поднималось оно над небосводом и, казалось, долго не могло оторваться от розовой степи. Петрик слез с лошади и огляделся. Нигде… Никого… Вот когда понял он, какое чудо совершилось с ним! Потянуло его на молитву. Молитва была безсвязна, тиха и как бы задумчива. Она перебивалась воспоминаниями о Солнышке, о потерянной Насте, о полке, о всех, кого любил и кто ему был дорог. Она не походила на молитву, но видно, доходила до Господа. Стало легко и спокойно на душе после нее. Подле Петрика на свободе паслась его лошадь, щипала скудные травы, махала по привычке хвостом и тяжко вздыхала. Далекие низкие горы наливались светом, лиловели, становились прозрачными, аметистовыми, ударяли в розовый топаз, а на их хребте серебром разблистались снега. Травы, по пояс, золотились. Алмазами разгорались на них тающие снежинки. Голубели их тонкие, иссохшие, плоские листья. Кругом была покойная, ничем не нарушимая тишина.
Набежит ветерок, прошелестит сухими травами, точно скажет что-то, но тишины не нарушит. Кажется, слышно, как поднимается солнце. Точно там, на востоке, кто-то незримый, неслышный, поет гимн.
Хотелось есть. Маньчжурский опыт говорил Петрику: с голода не пропадет. Винтовка за плечами. Пять обойм в патронташе. И фазаны, и сайгаки должны быть в степи.
Петрик платком протер винтовку. Расседлал и спутал ноги лошади и пошел на охоту.
Пригревало зимнее солнышко. Клонило ко сну. Все тело ломило от усталости безсонной ночи. Но не страшно, а приятно было полное одиночество в безкрайней степи.
И пошла жизнь, так не похожая на прежнюю жизнь. Куда девалась «культура»? Петрик оброс бородою. Седина пробила его закосматившиеся волосы. Звериная была жизнь.
Да и время было звериное. Не один Петрик странствовал тогда волчьей поступью по белому свету, но тысячи таких, как он, Петриков шатались по пустыням, переплывали моря, ища родину, которая выгнала их за то, что они слишком любили ее. Как легчайшие семена какого-то растения, сорванные ураганом, неслись по белому свету русские люди, гонимые нуждою и голодом.
Волчья жизнь. Всегда настороже. Во всяком человеке надо было видеть врага.
Каждого сторониться, готовить выстрел, или уходить. Кругом пустыня. Память подсказывала скудные сведения из географии. Где-то на востоке — Кульджа. Но разве там спасение?
За нею — безкрайняя пустыня Гоби. На юг — Тибет. Куда идти, где можно жить беглецу, от которого отказалась Родина? Что делать? Тысячи вопросов! На них не находилось ответа. Ответ был один: долг. Долг бороться за Родину. Отстаивать ее от насильников и, значит, — искать таких же, как и он, людей.
Вечерело. Который это был вечер в пустыне, Петрик не помнил. Когда дни так похожи один на другой, когда нет ничего, что отмечает один от другого, трудно их считать. Голубели дали на востоке. И там чуть наметились кривые столбы телеграфа.
Суйдунский, значит, там был тракт. Но что такое был для Петрика Суйдун? Ему нужна была Россия, где он оставил все, что было ему так дорого.
На западе весь небосвод пылал закатными огнями. Точно в огне была Россия, которую он оставил, спасая себя. Петрик долго в раздумье смотрел на запад.
По Кульджинской дороге поднялась редкая и высокая пыль. Она завилась длинной полосою. И не Петрику надо было говорить, что там идет конница. По крайней мере три эскадрона шло там, направляясь к России.
Скрываясь в высокой траве, Петрик крался к дороге, стараясь высмотреть, кто идет, враг или друг. И враг теперь походил на друга, и друга нельзя было отличить от врага.
Конница шла без дозоров, безпечно. Точно возвращалась с ученья или проездки. Это могли быть китайцы. Но весь их строй, крупные, рослые лошади первого эскадрона, порядок и стройность движения не походили на китайцев. Копья пик алмазами вспыхивали в пыли. Колонна, когда глядеть на солнце, казалась черной. И вдруг народилась песня.
Русские…
Петрик за это время научился по песням различать большевицкие части от частей добровольческих. Большевики пели больше частушки. Да еще была у них, особенно в сибирских войсках, глупейшая песня "Шарабан".
"Ах, шарабан мой, американка… Коль денег нет — продам наган"… И почему-то, когда пели эту песню красногвардейцы, или вооруженные рабочие, неистовая, невыразимая словами скука царила кругом. Точно последние наступали времена.
Добровольцы пели старые русские солдатские песни. В большой моде повсюду была песня, составленная в Японскую войну, но тогда не пошедшая, а теперь пришедшаяся как-то особенно по душе добровольческим частям. "Мы, русские солдаты"… звучало теперь гордо и вместе с тем трогательно. Когда пели эту песню, многие не выдерживали и плакали.
Эти пели что-то новое, как будто нотное и торжественное.
Стреножив лошадь и спрятав ее в густой сухой чепыге, Петрик, прикрываясь травами, полз к конной колонне, все время прислушиваясь к песне и стараясь разобрать слова.
Уже виден стал черный строй идущих солдат. Набежал вечерний ветерок, колыхнул большое знамя в голове эскадронов. Приник к земле Петрик. Показалось ему, что знамя было красное. С земли, между трав, присмотрелся. Во все полотнище развернулось знамя и стало отчетливо видно. Это было знамя из тяжелого, должно быть, шелка. Большевики таких знамен не имели. Оно было розово-малинового цвета и по краям обшито золотою бахромою. Подползая ближе и приглядываясь, Петрик рассмотрел пятиконечную золотую звезду, лучом кверху, посередине полотнища.
Вокруг звезды золотая вилась надпись. По верхней дуге значилось:
— "С нами Бог", и, замыкая надпись в круг, внизу стояло:
— "И атаман".
Не атаман ли то Анненков был? Тот, к кому имел поручение Петрик. Петрик встал с земли и смело пошел к конным частям. В тот же миг примолкшие было песенники начали петь.
Звонкий, хороший, хотя и надорванный голос на всю пустыню звенящим тенором завел:
Петрик знал эту песню. И исполнение, и самые голоса показались ему знакомыми.
Песня была полковою песней Александрийского гусарского полка. И в прежние времена кто посмел бы ее петь, кроме самих Александрийских гусар, или их самых близких друзей? Песня была собственностью полка. Она была «полковая». Теперь, — Петрик это понял: — "грабь награбленное". Собственность была отринута не одними большевиками, но и вообще кругом не церемонились с «чужим». Все было свое. Все было на потребу человеку. Жали там, где не сеяли. Но и знамя с именем Божиим, и песня показали Петрику: бояться нечего. Кто — не все ли равно? Во всяком случае, не большевики. Петрик вернулся к лошади, распутал ей ноги и поехал за эскадронами. …"Коль убьют — не тужи, — Доля знать такая, звенело в вечернем воздухе, навевая сладкую тоску. Смиряясь и успокаивая завершал хор:
Марш вперед, трубят поход
Черные гусары…
V
Золотая пыль стала редкой и исчезла, и с нею исчезли, точно под землю ушли, и темные всадники. И только голоса еще звенели в вечернем воздухе. В степи была глубокая падина. Должно быть, тут была где-нибудь и река. Петрик стороною от дороги, прямо по степи поехал наперерез конной части. Не проехал он и тысячи шагов, как очутился на краю глубокого оврага. В лессовом слое река проложила себе глубокое русло. Чуть извиваясь с севера на юг, текла степная река. Оба берега были в крутых, местами отвесных обрывах. Русло было широко. Середина его, как и водится в приилийских речках, была завалена мелкою обточенною водою галькою. По ней в белой пене неслась речка. Края ее обмерзли и были в прозрачной снежной бахроме. В это русло и врезывался длинным пологим спуском, идущим к броду широкий и пыльный Кульджинский тракт. Вправо от этого спуска, вдоль речного русла, широким ковром протянулась вечнозеленая луговина. На ней большим становищем раскинулись киргизские кибитки. В стороне были сбиты в стада и отары коровы и бараны. Пестрый табун стоял у воды. Дым костров поднимался между кибиток. Шум стад, мычание и блеяние, тот своеобразный концерт пустыни, что так характерен для пустынь и степей Средней Азии, несся оттуда. К этому пестрому становищу спускались черные эскадроны. С края обрыва они были отчетливо видны Петрику. Это и подлинно были гусары. В черных доломанах с белыми, грубо нашитыми шнурами, в черных шапках с изображением черепов и мертвых костей, они представляли странное и, Петрик подумал, «нелепое» зрелище в этой пустыне между пестрых кошм и ковров многочисленных, в безпорядке стоящих кибиток. Впрочем, эти месяцы скитаний, все то, что пришлось за них видеть Петрику, научили его ничему не удивляться. Вся Россия выворачивалась наизнанку и, казалось, не могло быть в ней ничего ни странного, ни удивительного, ни нелепого. Все было возможно в этой невозможной жизни.
Эскадроны между тем выстроили развернутый фронт. Не без строевого щегольства, однообразно "по приемам", слезли и начали ставить лошадей по коновязям.
Петрик направился к спуску. У кручи на дороге стоял часовой гусар.
— Гей! кто едет, — наигранно грозно крикнул он. — Що за чоловик?
Часовой был юный парень, почти мальчик, с круглым румяным безусым лицом. Он был тоже в плохо пригнанном, каком-то доморощенным портным «построенном» доломане, мешковато на нем сидевшем. Какою-то опереткою, чем-то совсем несерьезным, веяло от него. Он взял ружье "на руку" и еще свирепее крикнул:
— Что пропуск? Стрелять буду! — Петрик остановил своего коня и слез.
— Пропуска я не знаю, а имею поручение и хотел бы повидать начальника. Это отряд атамана… — Петрик едва не назвал Анненкова, но во время остановился.
Бог знает, что за люди были перед ним? Может быть, еще и большевики.
Обнаруживать себя не приходилось.
— По какому такому делу к атаману? Не от большевиков?.. Погодить, я старшого кликну.
Петрика увидали и с бивака. Нарядная группа направлялась к нему. Впереди в густо расшитом серебряными шнурами доломане шел, должно быть, офицер. Он подошел к часовому и спросил его, что это за человек? На груди у офицера была колодка с двумя солдатскими георгиевскими крестами. Что-то знакомое было во всей ухватке этого офицера. Петрик пригляделся, всмотрелся, вспомнил и, наконец, узнал, да и узнать было не трудно. Унтер-офицер Похилко так мало переменился с тех пор, как его не видал Петрик. Но Похилко, тоже приглядывавшийся к слезшему с коня неизвестному бродяге, не мог, конечно, узнать в этом истерзанном, в лохмотьях солдатского платья, с седыми лохмами волос всегда такого изящного и щеголеватого ротмистра Ранцева.
Он молодцевато и с важностью, с легкой перевалкой, подошел к Петрику и надменно строго, но вместе с тем и покровительственно спросил:
— Откуда ты, молодец?
— А разве, Похилко, не узнал меня?
Офицер всмотрелся еще раз в говорившего и сказал нерешительно:
— Нюжли же?.. Пет Сергеич Ранцев? Командир наш?
— С кем и кто ты, Похилко?
Широкая улыбка расплылась по лицу Похилки. Он протянул «дощечкой» свою плоскую тяжелую руку Петрику и, неловко кланяясь, сказал с достоинством:
— Есаул Похилко. Окончательно невероятно, как это вы изменились. Ну, да надо полагать, и чего не пережили с этими проклятыми! Только по кресту вашему Егорьевскому и признал вас. Батюшки! Совсем седые! Ну, у нас поправитесь.
Отойдете. Пожалте к атаману. Безконечно даже обрадован будет атаман вас повидать.
Как же! Такие приятели! Боевые соратники!
— Да кто же у вас атаман? Анненков?
— Н-никак нет. Да вы разве не знали? Случайно, нешто, приблудили к нам. Я думал, вы знали. Искали нас. Нас… того… Стоит и поискать. Где теперь вы что-либо такое отыскать в России можете, чтобы такая свобода и вместе с тем дисциплина!..
Кудумцев-с у нас атаманом. Кудумцев, Анатолий Епифанович. Как же, Толя Кудумцев, вот кто у нас атаманит теперь. Можете такое представить. Товарищи, приберите коня ротмистра. Пожалуйте, Петр Сергеевич со мною. Тут у нас много прекрасного найдете.
Дело принимало неожиданный оборот. Кто такой Кудумцев? Можно ли доверять ему? Но выбора не было. Оставалось отдаться на волю Бога. Петрик стал спускаться с Похилко к руслу.
Они проходили вдоль коновязей. В первом эскадроне лошади были на подбор рослые, отличные текинцы, все, как, впрочем, и во всем отряде, вороные. Они были прекрасно содержаны и подобраны по-любительски. Во втором эскадроне лошади были мельче, но это тоже были прекрасные Сартовские карабаиры с тонкими, словно точеными ножками и лобастыми азиатскими головками. В третьем были маленькие, но крепкие киргизы. Как видно, Кудумцев умело воспользовался крушением и разгромом Российской кавалерии и набарантовал в свой отряд, где только мог, очень неплохой ремонт. Седла, в порядке положенные вдоль коновязей, могли бы быть лучше. Тут была полная пестрота. Были текинские, и рядом лежали маленькие сартовские. Были седла казачьи с черными ржавыми кожаными подушками, были и кавалерийские седла.
Винтовки были составлены в козлы. Пики были в «кострах», сабли и шашки, были и те и другие, лежали в порядке на седлах. Бродившие между коновязей люди в черных доломанах и таких же чакчирах вытягивались при приближении Похилко и подчеркнуто старательно отдавали ему честь.
— Живем, как видите, — сказал, улыбаясь, Похилко. — У нас порядок, дисциплина.
Сытость. Лучшего теперь нигде не найдете. А свобода!.. Гульба! Да, вот поживете, посмотрите. Я полагаю, нигде такого житья не сыщете.
За биваком на некотором возвышении, именно на том самом вечно зеленом лугу, который еще сверху приметил Петрик, стояли три богатые кибитки, соединенные между собою коридорами из кошем. Перед средней два черных гусара держали караул, стоя с обнаженными саблями у входа. Тут же воткнуто было в землю между нарочно врытыми для того колышками и тяжелое бледно-малиновое знамя. Здесь Похилко рукою приостановил Петрика и сказал:
— Обождите маленько. Сейчас доложу атаману. То-то обрадую его! Как же! такой неожиданный гость!
Похилко, пролезая в юрту, приподнял холстяной полог, и Петрик увидал за ним яркий свет множества свечей. Точно там какое-то шло богослужение и зажжены были многие огни. Блеснуло там, так показалось Петрику, еще и золото и пестрота шелковых ковров и вышивок.
За кибиткой на особой малой коновязи стояло три поседланных лошади, накрытых поверх седел богатыми коврами. Петрик узнал вкусы Кудумцева и его понимание лошадей. Кони были один лучше другого. За коновязью на площадке стоял запряженный тарантас. В нем были сундуки, увязки и укладки. Ямщик киргиз дремал в тарантасе.
Петрик сразу понял и оценил значение и лошадей под седлами и тарантаса в упряжи.
"Предосторожность нелишняя", — подумал Петрик. — "Значит, гусары гусарами, и песня, зовущая на подвиг и на смерть, а насчет быстрого «драпа» тоже меры, что называется, приняты". Но размышлять о человеческой предусмотрительности, может быть, подлости, много не приходилось. Кошма отдернулась. За ней показался Похилко и проговорил самым медовым голосом: