– Вот, – сказал он. – Сам тебе все приволок. Цени. Я так понимаю, ты все-таки в городе был на счету, как говорится?
– Был, – неохотно сказал Кравцов. – Только неизвестно, на каком.
– За что же тебя сослали сюда? Мне просто интересно. За плохое или хорошее?
– За разное, – уклонился Кравцов.
Изучив документы, он понял, что обоим беглецам терять нечего. Дюканин болен туберкулезом в крайней стадии. Кличка – Декан, незаконченное высшее образование, четыре ограбления крупных магазинов, одно недоказанное убийство. В тюремной иерархии значится высоко, хоть и не вор в законе. Куропатов, осужденный на пять лет, через три года попытался бежать, поймали, добавили срок, потом еще добавили за драку, потом опять побег и опять добавка. Итого пятнадцать лет безвылазно. За этот побег посадят на всю оставшуюся жизнь. Кличка – Укроп, авторитетом пользуется умеренным, держится особняком, в особой жестокости не замечен, но и в излишней доброте тоже.
– Думаю, – сказал Терепаев, – вряд ли они тут объявятся. Но если что, разрешаю действовать самостоятельно.
– Спасибо.
Терепаев посмотрел на работающего Сурикова и сказал:
– Правильно! Трудом их надо воспитывать!
– Да он так, помогает.
– Тоже хорошо! Мне, кстати, нужно.
И Терепаев направился к строению, которое сноровистый Суриков уже все обшил досками, и оно выглядело как готовое. Даже дверь прилажена.
Терепаев, кивнув Сурикову в знак приветствия, открыл дверь, шагнул – и исчез.
Кравцов, занятый бумагами, не успел предупредить его, что туалет не до конца оборудован: основной функциональной части, то есть помоста с дырой, еще нет.
Терепаев, свалившийся в яму, нещадно ругался. Суриков задумчиво слушал, как бы запоминая особенно интересные обороты.
– А ну, помогите! – приказал Терепаев.
Тащили его, довольно тяжелого, вдвоем.
– Ты чего же, сукин сын, не сказал, что там дна нет? – заорал Терепаев на Сурикова.
– А вы не спросили. Я думал, вы просто посмотреть хотите...
– Твое счастье, что там еще нет ничего, а то бы я тебя смешал с этим самым! – отряхивался Терепаев, поглядывая, не смеются ли над ним Суриков и Кравцов.
Но лица обоих были соболезнующими и вполне уважительными.
Удовлетворившись этим, еще поворчав и дав напутствия Кравцову, Терепаев уехал.
Терепаев уехал, а Кравцов решил сходить к Куропатову, чтобы поговорить с ним о брате. Куропатов не понял:
– А зачем?
– Просто у меня обязанность такая: знать обо всех людях, кто здесь живет, – объяснил Кравцов.
– Он не здесь живет, он в тюрьме живет.
– Но ведь вернется рано или поздно. Срок кончится, и выпустят.
– Срок кончится – новый добавят! Оттуда так просто не выпускают, – сказал Куропатов.
Кравцов не согласился:
– Почему? Если соблюдать режим... Не бегать... Кстати, почему он так стремится убежать? Очень на родину хочется?
При этих словах Кравцов пристально посмотрел на Куропатова. Тот пожал плечами, но видно было, что ему известна причина такого стремления на родину. Однако Кравцов помнил правило: нащупав ниточку – не дергай, оборвется. Жди, когда ниточка станет прочней. Поэтому не торопился развивать вопрос, а посочувствовал:
– В самом деле, обидно: сел за пустяк, за мелочь, а просидел пятнадцать лет!
– В том-то и дело! – сказал Куропатов. – Убить бы этого Юлюкина, паразита, посадил человека ни за что! Я ему не раз говорил: ну что, главный бух, радуешься? А вот интересно, как ты порадуешься, когда Евгений все-таки вернется!
Лидия, проходившая мимо, услышала слова мужа и предостерегла его:
– Михаил!
– А я чего? – оправдался Куропатов. – Я не грожу ведь, я просто... Рассуждаю! И не про себя. В самом деле, наверно, Юлюкин как подумает, что Евгений прийти может, ночей не спит.
– А что он конкретно бухгалтеру-то сделал? – спросил Кравцов, хотя из присланных материалов знал, что именно сделал Евгений.
– Да ничего не сделал! Побил слегка, вот и все. А тот засадил человека.
– Не простил?
– Такой простит. За сарай еще разозлился, будто Евгений ему сарай сжег.
– А он не сжег?
Куропатов опять как-то странно замешкался, отвел глаза и сказал неохотно:
– Дело темное...
Кравцов резко сменил тему беседы:
– Михаил Афанасьевич, а письма брат пишет?
– Редко. О чем там писать?
– Ну, может, спрашивает о чем-то, – предположил Кравцов. – О вашем здоровье, о всяких делах. Про того же Юлюкина, например. Как, дескать, поживает?
– Это спрашивает, точно. Прямо будто заботится, чтобы тот не помер раньше времени. Смешно!
– Да, смешно... – задумчиво сказал Кравцов, которому было не смешно.
Кравцову было не смешно, но стало бы еще не смешнее, если бы он каким-то образом увидел, что происходит в двух десятках километров от Анисовки.
Там по реке плывет лодка с подвесным мотором. В ней двое мужчин, оба в драной одежде, прихваченной где-то по случаю. И лодка украдена. Это и есть беглецы Валерий Дюканин и Евгений Куропатов, которых проще будет звать по кличкам: Декан и Укроп. Укроп правит, поглядывая по сторонам, а Декан развалился на носу, будто нет никакой погони, будто он совершает увеселительную прогулку. Вот только шум мотора мешает. И, покашляв, он обратился к Укропу:
– Любезнейший! Заглушите-ка мотор! Невозможно разговаривать!
Укроп выключил мотор, но сказал:
– Плыть надо!
– Минута ничего не решит. Не могу же я кричать, как муэдзин, на всю округу. Мы даже не познакомились как следует. То, что вы Укроп, я знаю. А девичье имя?
– Евгений.
– А по батюшке?
– Да ладно тебе.
– Не ладно и не тебе. Мы на свободе и давайте общаться как свободные люди.
– Ну, Афанасьевич.
– Очень хорошо. А я Валерий Ростиславович. Скажите же наконец, Евгений-ну-Афанасьевич, каков ваш план?
– В деревню плывем, где я жил. Там брат у меня, и вообще... А главное, касса есть, там винзавод богатый, деньги всегда имеются.
– Представляю. Рублей сто, а то и сто десять. Ладно, мне только одеться и хоть немного на карманные расходы. Далее отправлюсь туда, где меня любят и ждут. Что ж вы? Вопросов больше нет, заводите!
Укроп завел мотор, лодка поплыла. Укроп хмуро глядел на воду. Если бы они не сошлись случайно с Деканом в больничке при пересылке, не придумали вместе и не осуществили план побега, приставив иглу шприца к глазу медсестры, он ни за что не стал бы знаться с этим человеком. Тюрьма всех правит, конечно, но Укроп во многом остался самим собой, не блатным и не приблатненным, просто мужиком, которого беда временно поселила в тюрьме. Правда, эта временность слишком затянулась. Декан совсем другой. Он не вор в законе, но закон знает, ему просто удобней быть самому по себе. Он в таком авторитете, что не разменивает себя на блатную феню, говорит подчеркнуто вежливо, даже вычурно. Но Укроп давно понял, что нет опасней таких людей. Сама их вежливость есть форма презрения к окружающим. А длинный и плавный речевой оборот может закончиться коротким и точным движением, после чего собеседник падает на пол и хрипит с заточкой в горле. Убийца же стоит спокойно, как ни в чем не бывало, и взгляд его выражает: «И кому понадобилось сотворить такую глупость, скажите, пожалуйста?» За вечной ленивой усмешкой кроется такая холодная и постоянная злоба, что не приведи бог кому столкнуться с нею...
Укроп смотрит на воду, лодка плывет...
Укроп смотрит на воду, лодка плывет...
А Кравцов пьет у Синицыной чай с сухариками и хвалит Анисовку:
– Тихо у вас, Зоя Павловна! Похоже, и всегда так было. Я вот архивы смотрел: все преступления больше по мелочи. Ну, какой-нибудь Куропатов Евгений Юлюкина побил, тоже мне событие! Правда, посадили его.
Сказав это, Кравцов рассчитывал на реакцию. И она последовала мгновенно:
– Побил! – воскликнула Синицына! – Не просто побил, а избил до смерти! И кулаками, и ногами, и почем зря! В клубе кино было, он при всех на Юлюкина грозился сначала, а потом встретил в кустах за клубом и избил. И палкой его, и об пенек головой! Чуть до смерти не убил. А главное – ножом ведь пырнул! Прямо вот сюда! – Показала Зоя Павловна на живот и тут же отдернула руку. – Господи, нельзя на себе показывать! Как размахнется, зверь, как всодит ему по самые кишки! Крови было – смотреть страшно!
Зоя Павловна покачала головой и прикрыла глаза, словно не желая видеть слишком ярких картинок из прошлого.
– А вы, значит, при этом были?
– Я, как на грех, к детям в город ездила, – сожалея, сказала Зоя Павловна. – Поехала в гости, а тут такой ужас! Юлюкин по селу идет весь в крови, орет как резаный, а Женька сбежал. Но его поймали, само собой, дружинники совхозные, у нас дружинники тогда были. Он ведь, негодяй, Юлюкина избил, а с его дочерью пошел люли-гули. С ней его и нашли. Запер– ли, а он ночью через окошко вылез, сжег со злости Юлюкину сарай и обратно залез. Это надо какая наглость, а?
Кравцов тоже покачал головой:
– Ужасно! Кровавыми руками обнимал дочь порезанного отца!
– Это ты хорошо сказал, прямо будто в кино! – оценила Синицына. – Кровавыми руками!
– Но как же его охраняли, если он вылез?
– Да никак. Дружинники то ли в картишки играли, то ли винишко пили, проморгали, в общем. Смотрят: сарай горит, а Женька уже обратно сидит!
– А брат, Михаил, я смотрю, не такой?
– Брат смирный. Он хмурый, конечно, не сильно людимый, но ничего мужик. Относительно. А ты бы Юлюкина спросил, интересно, как он теперь вспомнит?!
Кравцову и самому было интересно, как бухгалтер Юлюкин вспомнит прошлое. Для этого он навестил его, но шестидесятилетний сельский финансист, на вид человек нездоровый, а с приходом Кравцова ставший в одну минуту еще нездоровее, охоты к воспоминаниям не проявил.
– И чего это вы ворошить взялись? – спросил он, кряхтя и разгибаясь над грядкой, которую обрабатывал. – Было – и прошло!
– Не все, что было, прошло, – довольно тонко заметил Кравцов, но как это случается с действительно умными людьми, сам значительности своего высказывания не заметил.
– А что? – вдруг настороженно спросил Юлюкин. – Он, что ли, освобождается скоро?
– Таких сведений нет, – успокоил Кравцов. – Но может освободиться рано или поздно. Так я заранее хотел бы знать, нет ли возможности конфликта.
– Еще как есть! – не стал отрицать Юлюкин. – Дорежет он меня, точно говорю! Если вернется, можно прямо сразу его брать и обратно в тюрьму. Или будет сразу же убийство!
– А тогда за что он вас? – спросил Кравцов. Он и об этом знал уже, конечно, но ему хотелось послушать версию Юлюкина. Чуял он: что-то в этом давнем происшествии не так. Очень его, в частности, смущала история с вылезанием из-под замка, сжиганием сарая и залезанием обратно.
– За что? А злобу питал он в мой адрес за мою дочь Юлю! Прохода он ей не давал, а она была абсолютно без взаимности! А он считал, что я ее подговариваю ему отказывать! А я не подговаривал, я был прямо против! И этого не скрывал! – сказал Юлюкин с той правдолюбивой горячностью, которая свойственна чаще всего людям, скрывающим какую-то правду или говорящим лишь ее часть. Все политики, замечено, профессионально обладают даром такой горячности, а кто не умеет, старательно учится.
Кравцов кивал, разделяя эмоции Юлюкина. И попросил:
– Извините, конечно, за бестактность... Можно шрам посмотреть?
– Какой?
– Ну, он же чуть не зарезал вас.
– Да нет... Так, полоснул... – с неохотой сказал Юлюкин.
– Полоснул не полоснул, а дело серьезное.
Юлюкин пожал плечами, поднял рубашку и отвернул голову в сторону и вверх, как это бывает на осмотре у врача. Кравцов согнулся и внимательно изучил взглядом белую полоску старого шрама на животе. Ему очень хотелось даже и потрогать шрам, но постеснялся.
– Пустяки! – комментировал осмотр Юлюкин, почему-то преуменьшая задним числом масштаб опасности. – Хотя – Бог спас. Вот опять-таки, если говорить о нравственном стержне народа, то религия...
Но Кравцов не дал поговорить бухгалтеру о нравственном стержне народа и религии, он продолжил задавать вопросы. Выяснилось, что Юлюкин в тот вечер ходил в кино. С женой и дочкой Юлей. Жена, кстати, через пять лет после этого померла, осиротила его и дочку. До начала кино Евгений, слегка выпивший, публично ругал Юлюкина, упрекая его в том, что он своей семье жить и дышать не дает. (Это чистая неправда, отметил Юлюкин.) После кино жена и дочь пошли домой, то есть жена домой, а Юля прогуляться. А Юлюкин остался поиграть на бильярде. А потом пошел домой, Женька его в кустах подкараулил и напал.
– Я был там, – сказал Кравцов. – Там кусты сзади и сбоку, в каких кустах это произошло?
– Сбоку.
– Ясно. А зачем вы туда пошли?
– Так домой же!
– Домой вам, насколько я понимаю, надо было мимо кустов, по улице.
– Да? – спросил Юлюкин так, словно вдруг сам засомневался: там ли он, действительно, выбрал дорогу? Но тут же оправдался: – Ну да, домой мне по улице. А в кусты зашел по мужскому делу.
– Это по какому же?
– Поссать! – вдруг рассердился Юлюкин на непонятливость Кравцова. – Пописать, отлить – или как там у вас еще в городе говорят?
– Есть нормальное общеупотребительное слово: помочиться, – напомнил Кравцов.
Юлюкин взглянул с неожиданным возмущением, будто заподозрил, что над ним издеваются, но в долю секунды изменил выражение лица, и взгляд его стал даже благодарным – он как бы хотел спасибо сказать за то, что Кравцов научил его этому простому, но забытому слову.
– Именно, помочиться, – согласился он с такой трактовкой события.
– И на вас в этот момент напал Евгений?
– Точно!
– До того или после?
– Я же говорю: после кино!
– Нет, до того, как вы помочились, или после? Или, может, во время процесса?
– А я помню? Нет, вроде прямо во время. Напал, как гад, и ножом...
– Ясно... Да еще и сарай вам сжег?
– Сжег! Подчистую! – подтвердил Юлюкин.
– И обратно под замок залез?
– А чего не лазить? Дружинники выпили и заснули. Вот он и лазил туда-сюда.
– Мог ведь и сбежать, как вы думаете? – спросил Кравцов.
– Куда? – усмехнулся Юлюкин. – Он же понимал, что все равно поймают!
– А может, – предположил Кравцов, – остался в надежде оправдаться?
– За попытку убийства? Не смешите меня! – сказал Юлюкин. И вдруг стал серьезным, исполнился уважения к теме жизни и смерти и сказал значительно: – А ведь действительно мог и убить. И не стоял бы я с вами тут, а лежал бы, как народ говорит, в сырой земле...
И Юлюкин ткнул пальцем в грядки, будто именно они были той сырой землей, где он мог бы лежать.
Кравцов тоже внимательно посмотрел туда и подумал неожиданную мысль, что земля, в сущности, что на огороде, что на кладбище – одна.
Земля одна – что на огороде, что на кладбище, что на берегу реки, к которому причалила лодка с Укропом и Деканом.
Декан вежливо приказал Укропу:
– Притопите-ка лодку, драгоценный!
– А обратно как?
– У села поблизости железная дорога есть?
– Пятнадцать километров.
– Бывает и дальше. Водным путем передвигаться долго и слишком опасно. Кругом такая красота, что наше невольное уродство весьма заметно, – брезгливо потрепал Декан свою рубаху. – Топите, топите лодку, Евгений-ну-Афанасьевич, не поддавайтесь крестьянской скупости!
Укроп отплыл на лодке, снял мотор и, ударяя им, пробил деревянное дно, после чего бросился в воду и поплыл к берегу. Лодка быстро затонула. Укроп и Декан, не оглянувшись, пошли по берегу. Декан то и дело кашлял. Укроп увидел какую-то траву, сорвал пару листков, дал Декану:
– Пожуй. От горла помогает.
– Я не травоядный! – поморщился Декан. Но листья взял и начал жевать. Сплевывая зеленью, поинтересовался: