Строители вошли и сели напротив Амнистимова на длинной лавке. Это была типичная интернациональная бригада, случайно собравшиеся на сезон люди. Амнистимов напористо вел перекрестный допрос, и картина преступления постепенно вырисовывалась.
Около часа дня Владимиров приехал из города и закрылся в бытовке. Все знали, что он должен выдавать зарплату. К нему заходила жена, Элла Николаевна. Примерно около двух часов. Или чуть позже. Потом она уехала в город на своей машине. До сих пор не вернулась. Заходил в начале третьего бригадир Дьордяй узнать, когда именно Владимиров будет выдавать деньги. Владимиров сказал, что после трех, после обеда. Заходила Эльвира Бочкина, повариха, тоже примерно в третьем часу.
– Зачем? – спросил Амнистимов.
И тут же Воловой, ражий мужик с хитрыми и охальными глазами, внятно хихикнул.
– По какому поводу юмор? – тут же спросил его Амнистимов.
– Да так...
– Встать! – закричал на него Амнистимов. – У нас тут ничего не может быть – «да так»! Повторяю: по какому поводу смех? Или в другом месте будем отвечать?
– Могу и тут, – поднялся Воловой, обескураженный таким нападением. – Хотя и без того все знают...
– Что знают?
Эльвира Бочкина, женщина приятной полноты, с яркими глазами, ответила сама:
– Ничего они не знают! Вы же сами понимаете, товарищ следователь, их тут десяток кобелей, а я интересная женщина. Каждый подъезжает. И я всем отвечаю отрицательно во всех смыслах. Они обижаются и начинают клепать. Ну, и склепали меня с Игорь Евгеничем, дай бог ему выздороветь. Ясно, я же часто захожу: насчет продуктов, калькуляции, то-се. В город с ним езжу. И в этот раз сказать пришла, что завоз пора делать, жиры кончились, крупа тоже...
– Жиры, – проворчал болезненно худой, пожилой дядя Вадя. – От тебя дождешься!
– Ты, дядя Вадя, сначала глистов у себя выведи, обжора старый, все говорят, что ты ночью зубами скрипишь!
– Тю, дура! Я от острого хондроза скриплю, острый хондроз у меня болит! Глисты!
– И между прочим, сегодня мясо ели! – заявила Бочкина.
– Какое? – спросил вдруг Кравцов.
– То есть?
– Ну, какое мясо? Говядина, свинина? Или козлятина, может быть?
– А в чем разница-то? – недоумевала Бочкина.
– Если нет разницы, почему бы вам не ответить?
– Э, э, участковый, тут я допрос веду! – пресек Амнистимов. – Продолжаем по делу. Итак, Эльвира Бочкина, есть мнение, что у вас с убитым прорабом были отношения.
– Мнение есть, а отношений не было! – парировала Бочкина. И оскорбленно села.
Кроме Эллы Николаевны, бригадира Дьордяя и поварихи Бочкиной заходил, оказывается, еще молодой молдаванин Ион Кодряну.
– Зачем? – спросил Амнистимов.
Кодряну, волнуясь, выставил забинтованный палец и заговорил с акцентом, мягко выговаривая звук «л»:
– Заходиль про палец говорить! Мне палец циркулярка резала. Я в город ездиль, врачам платиль, за лекарства платиль, а ему говорю: возмести убыток! А он смеется только, и все! Ему смешно, не его палец, а если у меня гангрена будет?
– И когда это было?
– Не помню. Работа кончилась, обед не началься еще.
– И прораб был живой?
– А какой? Со мной говориль, я ругался, он смеялся, но был еще живой. Я плюнуль, ушель.
– Коньяк молдавский – с родины привез? – спросил Амнистимов, глядя в глаза Кодряну.
– Не привозиль! Не мой! – отрекся Кодряну.
– И больше ничего не имеешь сообщить?
– Не имею.
– А другие?
Все промолчали.
– Странная картина получается, граждане строители! – сделал вывод Амнистимов.
Странная картина получалась. К Владимирову заходили жена Элла, бригадир Дьордяй, повариха Бочкина и пострадавший Кодряну. Все заходили примерно около двух или в третьем часу, когда начинался обед. Точного времени никто вспомнить не мог.
– Вы что, без часов все? – спросил Амнистимов.
– Часы в строительстве – источник травматизма, – пояснил бригадир. – Мы по солнышку ориентируемся.
– Но как же вы умудрились прийти в одно и то же время – и никто друг друга не встретил, а? – задал вопрос Амнистимов. – Или все-таки в разное время приходили?
Ответа не было.
Из последующего допроса выяснилось: в конце обеда бригадир объявил о выдаче денег. Вся бригада отправилась к бытовке. Вошли, увидели мертвого прораба, перепугались, выскочили, сообщили Лазареву, тот побежал звонить в райцентр.
– Вы сразу же поняли, что он убит? – не удержался и спросил Кравцов.
Следователь недовольно покосился на него, но разрешил строителям:
– Отвечайте.
– Сразу! – воскликнул Кодряну. – Крови – море!
– И кто-то крикнул, что убили, – вспомнил дядя Вадя.
– Кто? Что именно крикнул? – повернулся к нему следователь.
Дядя Вадя этого вспомнить не сумел. Другие тоже.
– Если кто и крикнул, он сам не помнит в таком состоянии, – рассудила Бочкина.
– Хорошо, – сказал Амнистимов. – Трое признались, что приходили, у жены еще спросим. Скорее всего, трое признались потому, что их видели и им нет смысла скрывать. Вопрос: кто из вас приходил последним? А?
Ответа не было.
– Естественно, не знаем? Тогда еще вопрос: а больше никто не заходил? Позже? Прошу подумать!
Амнистимов в напряженной тишине обводил взглядом присутствующих. Взгляд, что и говорить, профессиональный, проникающий, от такого и невиновному человеку делается жутко. Причем обладатель такого взгляда, когда видит чье-то замешательство, доводит его до силы испепеляющей. Так и сейчас: Амнистимову показалось, что Воловой как-то смутился, вильнул глазами, как-то еле заметно ерзнул.
– Почему нервничаем? – вкрадчиво спросил следователь.
– Да я ничего...
– А я вижу – чего. Будем говорить? Нет? Я чувствую – вы думаете, что я шутки шучу. Нет, ребята. Следите за моей мыслью. Если не скажете начистоту, кто о ком что знает, всех посажу в следственный изолятор. К уголовникам. Держать буду столько, сколько понадобится – на баланде, без гражданских прав и привилегий. Таков закон!
Говоря это всем, он смотрел только в глаза Воловому, которому явно было не по себе.
– Я жду! – сказал Амнистимов.
– Да что вы на меня смотрите-то! – не выдержал Воловой. – Вы вон на кого смотрите, на Суслевича, пусть он скажет, зачем к прорабу ходил и почему молчит!
Суслевич, худой, светловолосый мужчина лет тридцати, сидевший с краю, вздрогнул и сказал негромко:
– Чего ты врешь? Когда ты меня видел? Ты на обеде сидел.
– А я за ложкой вернулся! Я, товарищ следователь, только своей ложкой ем в целях гигиены! Вернулся, смотрю в окно: Суслевич в бытовку идет. Ну, я подумал: взаймы у прораба просить. Мы же до конца обеда не знали, когда зарплата, а Суслевич хотел взаймы взять, родственникам послать, у него родственников целая куча! Вы поспрошайте его, поспрошайте!
– Поспрошаем! – сказал Амнистимов. – Участковый, ты встань-ка у двери на всякий случай.
Но Кравцов не успел этого сделать: Суслевич вскочил, метнулся к двери и выбежал.
Суслевич выбежал из бытовки и помчался к воротам. Они были закрыты. Суслевич направился к домику-проходной.
– Привет, – сказал он охраннику, напарнику того, который стоял у бытовки.
– Привет, – ответил охранник. – Ну что, узнали, кто убил?
– Нет еще, – сказал Суслевич, проходя.
– А что это за шум там?
Суслевич, не ответив, вышел и побежал к лесу.
Это был шум погони. Кравцов мчался впереди всех. Цезарь, думая, что это какая-то игра, не отставал от него, а потом и вовсе вырвался вперед. У него была любимая забава: обогнать Павла Сергеевича, а потом выскочить из кустов навстречу с радостным лаем. Так он и сделал – и удивился, когда перед ним оказался не Павел Сергеевич, а другой человек.
– Ой! – сказал человек и сел на землю. И закричал дурным голосом: – Уберите собаку! С детства боюсь!
– Не бойтесь, – сказал подоспевший Кравцов, – он не укусит. Руки, пожалуйста.
Суслевич послушно вытянул руки, и Кравцов надел на них наручники.
После этого Суслевича повели в здание, где жили строители. Здание одноэтажное, деревянное, в одной комнате стоят койки, в другой обеденный стол, в третьей кухня и кладовая, владения Эльвиры Бочкиной. Все довольно убогое, временное. Провели обыск и тут же обнаружили под матрасом Суслевича две пачки денег. Тысячные бумажки по сто штук. Стало быть, двести тысяч.
– Неплохой куш! – воскликнул Амнистимов. Воловой проворчал:
– Мы сроду таких денег не видели.
– А что, должно быть меньше? – тут же повернулся к нему Амнистимов.
– Не знаю... – смутился Воловой.
Тут явился припоздавший Лазарев, увидел деньги и тоже высказался о них, но совсем в другом смысле.
– Это все? – с удивлением спросил он. Амнистимов ответил вопросом:
– А вы сколько хотели?
– Я не хотел... Но... Миллиона два должно было быть! Куда деньги дел, подлец? – накинулся он на Суслевича. Кравцов оттеснил его:
– Прошу задержанного не трогать!
– Значит, два миллиона? – уточнил Амнистимов. Но Лазарев уже слегка успокоился, взял себя в руки:
– Я только предполагаю. Игорь Евгеньевич говорил, что собирается взять из банка большую сумму. Для расчетов с бригадой, для закупки стройматериалов за наличные... Ну, и так далее. Я приблизительно. Миллиона все-таки два. Я сам не видел, естественно, но...
Кравцов внимательно наблюдал за лицом Лазарева, а Амнистимов потер руки:
– Вот это сумма! На особо крупные размеры тянет! С таким масштабом и работать приятно! Жаль только, что уже ясно, кто преступник.
Суслевич, бывший до этого в ступоре, очнулся и закричал:
– Не брал! Не убивал! То есть брал, но не убивал!
– Ты уж определись как-то, брат, – посоветовал ему Амнистимов. – А лучше всего скажи, где остальные деньги.
– Не знаю! Не брал!
Амнистимов бился с ним еще часа два: очень уж хотелось до конца довести дело прямо сейчас, на месте. Но Суслевич уперся, про остальные деньги ничего не сказал. И его увезли в район.
Суслевича увезли в район, а Кравцов наведался в кухню к Эльвире Бочкиной.
– Чайком не угостите? – спросил он.
– Да запросто! – приветливо откликнулась Эльвира. – Только что ж вы воду будете хлебать? Закусите чего-нибудь!
Ни за что в других обстоятельствах Кравцов не стал бы этого делать. Он знал, конечно, что милиция, работающая на земле (есть такое выражение), кормится, как правило, задаром в кафе, столовых, ресторанах и прочих заведениях, находящихся на этой самой земле, на подведомственной территории. Это не только не считается зазорным, напротив, владелец заведения очень удивился бы, если бы какой-нибудь сто лет знаемый Петрович или Семеныч вдруг заплатил за обед. Он бы, пожалуй, забеспокоился, он подсел бы к Петровичу или Семенычу с вопросами, чем он провинился или проштрафился, за что такая немилость? Но Кравцов этого обычая не любил. И если сейчас согласился, то по очень простой причине, которую мы сейчас же узнаем. Покушав немного предложенного гуляша, Кравцов поблагодарил, вышел, подозвал Вадика и сунул ему кусочек мяса:
– Сможешь определить, чье мясо?
– Попробую! – понял Вадик. – А насчет убийства как считаете? Этот самый Суслевич, да? А где остальные деньги? Я думаю, не он убил!
– Почему?
– Потому что никогда не убивает тот, на кого думают! Закон детективов!
– А ты их не читай и не смотри, – сказал Кравцов. – К сожалению, в отличие от детективов, по закону жизни убивает именно тот, на кого думают. Иди, делай анализ!
Вадик уехал на своем мопеде, а Кравцов остался в «Поле чудес». Поговорил с Гешей, который хоть и недолго здесь работал, но успел многое приметить и узнать. Он коротко, но емко обрисовал строителей. Суслевич – человек работящий, тихий, озабоченный. У него в Белоруссии куча родственников, почти все заработанное отсылает им, не пьет и даже не курит. Дьордяй, бригадир, тоже его родственник, муж сестры. Человек спокойный, дельный, цену себе знает. Повариха Эльвира – землячка Суслевича и Дьордяя, из городка Жодин.
– Название смешное, вот я и запомнил, – сказал Геша.
И продолжил. Дядя Вадя почти старик, но незаменимый плотник, он из Сарайска. Ему бы на заслуженный отдых пора, но у него сильно болеет дочь, нужна операция, нужны деньги. И немаленькие. Дядя Вадя немного ворчун, но смирный. Воловой над ним подшучивает, как и над всеми, дядя Вадя терпит. Но однажды, когда Воловой слишком разошелся, дядя Вадя, работавший на втором этаже, молча взял кирпич и уронил на Волового, стоявшего внизу. Кирпич пролетел возле головы. Воловой бесился и ругался, а дядя Вадя спокойно сказал, что в следующий раз попадет.
Воловой вообще насмешник, человек недобрый, работать не любит, товарищей своих не любит, родину свою, Украину, похоже, тоже не очень. И, конечно, Россию. И, может, весь мир вообще. Мечтает заработать много денег, положить их в банк, снимать проценты, сидеть дома, смотреть телевизор и пить пиво. При этом страшно скупой, не курит и не пьет, как и Суслевич, но по-другому. Угостят сигареткой – выкурит. Угостят выпивкой – не откажется. Однажды Дьордяй ради смеха предлагал ему закурить каждые десять минут. Воловой не в силах был отказаться, и вскоре его стало тошнить зеленью.
Но в общем-то, народ нормальный, спокойный. Кодряну – тот горяч, вспыльчив, но отходчив. Правда, если разозлится, лучше не дразнить. Когда бы он кинул в Волового, а не дядя Вадя, не промахнулся бы.
Кравцов похвалил Гешу за наблюдательность и спросил:
– Ты ведь тоже вместе со всеми за деньгами ходил?
– Ну да. Мне, правда, мелочь причиталась, но все-таки.
– И прораба видел?
– Нет. Я последний шел. Тут они как заорут: «Прораба убили!» – и все назад. Я даже упал.
– Кто именно крикнул, не помнишь?
– Нет. А какая разница?
– Может, и никакой. И еще вопрос: каким мясом вас сегодня кормили, не различил?
– А я его не ел. Они сказали, что от общего котла меня не будут кормить, так что я с собой приношу. А они мясо жрали какое-то и сегодня, и вчера, я чуял.
– И вчера жрали? Это хорошо, – задумчиво сказал Кравцов, наблюдая за тем, как в ворота въезжает машина, как подходит охранник и что-то говорит сидящей в ней женщине.
Женщина лет около сорока, стройная, одетая с небрежной стильностью, вышла из машины, постояла возле нее, собираясь с силами, и медленно пошла к бытовке.
Там ее хотел остановить второй охранник, но она подняла руку. Охранник посторонился, она вошла.
Она вошла в бытовку, и Кравцов, выждав некоторое время, отправился следом. Вежливо постучал:
– Можно?
Ему не ответили.
Войдя, он увидел, что женщина полулежит на скамье в обмороке. Это легко было понять: на полу был очерчен мелом контур тела, застывшая лужа крови матово блестела.
Кравцов осторожно потрогал женщину за плечо. Она не реагировала. Он огляделся: воды нет. Пришлось слегка ударить женщину по щеке. Она открыла глаза:
– Что вы делаете?!
– Извините, Элла Николаевна... Я испугался...
– Ничего. Все в порядке.
Жена прораба встала, брезгливо сторонясь милиционера, и вышла из бытовки.
Кравцов через окно видел, как она прошла к своему дому.
Она появилась не меньше чем через час, переодетая в простое темное платье. Когда садилась в машину, Кравцов оказался рядом и спросил:
– Ну, как он там? Вы ведь звонили в больницу?
– Конечно. Без сознания. Еду туда. И ради бога, никаких расспросов!
– Я и не собирался...
Кравцов действительно не собирался мучить ее расспросами. Хотя кое-что хотелось прояснить. Жена видит место, где чуть не убили ее мужа, падает в обморок. Естественная реакция. Но почему так аккуратно падает – не на пол, а на скамью? Ничуть при этом не испачкавшись. Почему не бежит к машине, не едет сразу в город, в больницу? Да, выяснилось, что муж еще без сознания, нет вроде бы смысла сидеть рядом с бесчувственным телом. Но любящим женам в таких случаях все равно: лишь бы увидеть, прикоснуться, убедиться, что живой...