– Какой ты автор, ешь твою плешь! – начал закипать Юлюкин. – Автор! Авторы такие, что ли, бывают? Они образованные, они этому учатся! Я тебе вот что скажу: чтобы писать – надо право иметь! А ты такого права не имеешь! Автор!
Дуганов взял бутылку и пошел к двери. Открыл ее и сказал:
– Сначала бутылку выкину, а потом тебя. Будешь ты мне указывать! Я знаю, чего ты испугался! Испугался, что твои потомки про тебя все узнают? И пусть знают! Надо было жить по-человечески!
– А я по-каковски жил? – вконец озлился Юлюкин, подходя к нему, вырывая бутылку и замахиваясь. – По-обезьянски, что ли?
Дуганов, осознавая себя в опасности, не только не испугался, а наоборот, почувствовал прилив пьянящей смелости.
– Ну, ударь! – сказал он. – Правду не убьешь! И учти: я это твое нападение в мемуарах тоже зафиксирую. Под рубрикой: как люди ненавидят свою собственную совесть!
Юлюкин посмотрел на свою дрожащую руку с бутылкой. И ему вдруг привиделось странное: будто рука и бутылка стали не живыми, а, описанные буквами и словами, появились уже в будущей книге, которую читают действительно его потомки и удивляются, каким их предок был невоздержанным человеком, готовым стукнуть другого человека бутылкой. И он опустил руку. Но гнев его не утих.
– Попробуй только зафиксируй! – сказал он. – За клевету в суд на тебя подам!
– В суд на него за клевету подать надо! – говорил Юлюкин на следующий день Андрею Ильичу Шарову. – Он понапишет там неизвестно что, поди потом докажи!
В администрации в это время случился Лев Ильич. Он заметил:
– Надо будет – всё докажем!
– Ошибаетесь, Лев Ильич! – резко не согласился Юлюкин. – Он ведь о чем речь ведет? Напишу, говорит, книгу, мемуары эти самые, и, говорит, напечатаю или в архив сдам. То есть понимаете, какая петрушка? Правнук ваш, Лев Ильич, возьмет эту писанину и будет за правду читать. И вы бы рады доказать, что оно все ерунда, но вас-то уже, извините, нету!
– Успокойся, Дмитрий Романович! – веско сказал Лев Ильич. – Никто ему этого не позволит!
– Вот именно, – вяло поддакнул Андрей Ильич, у которого с утра болела голова.
Тут мимо открытой двери прошла Люба Кублакова. И посмотрела на Андрея Ильича мимоходом так, как лишь женщины умеют: и с намеком, и с укоризной. Ты, дескать, думаешь, что все просто, а оно очень даже не просто! Она слышала разговор, она сразу учуяла, в чем опасность. А после ее взгляда учуял и Андрей Ильич.
– С другой стороны, – сказал он с видом догадки, – в самом деле, он ведь напишет всякую чепуху, в том числе про личные отношения, и тайком куда-нибудь это передаст. Вот и не позволь тогда. Еще в газетах напечатают!
Лев Ильич не видел проблемы.
– Изъять! – сказал он. – На основании невмешательства в чужую жизнь! Помочь, Андрей, или сам справишься?
Андрей Ильич обиделся:
– И не с такими справлялся.
– Я в том смысле, что Терепаева подключить. Для официальности.
– Это не помешает, – кивнул Андрей Ильич. И, поморщившись, добавил: – И лучше бы завтра.
– Не горит, – согласился Лев Ильич.
Не горит-то не горит, но уже тлеет: анисовцы перестали посмеиваться над придурью Дуганова, до них дошел смысл того, чем он занимается. Из двора в двор, из дома в дом шли разговоры, и в результате все обсуждали будущую книгу Дуганова так, словно уже видели ее.
– Для каждого завел отдельный листок, и на этом листке всякую похабень про человека пишет! – уверяла Шура Курина. – И даже про женщин. И даже про одиноких, если кто на самом деле не живет, а мучается, и в этом не виноват, если от горя, например, немножко выпить, но он про это в виду не имеет, ему лишь бы с грязью смешать!
– Про всех! – поддакивала Сироткина. – И про детей, и про стариков, про всех пишет! Кто чего не так – ага! – он тут же записал.
– Не только все-таки похабень, – поправляла Наталья Сурикова, уже отдохнувшая от своего недавнего отдыха и вернувшая себе свежесть лица и глаз. – Если у кого, например, все нормально: дети, хозяйство, кто старается, – он про это тоже записывает.
– Охота кому про это будет читать? – не верила Читыркина. – Читать интересно, когда все наперекосяк. И смотреть тоже. Вон по телевизору: она от него ушла, а он к другой, а другая не женщина, а мужчина оказалась, тогда он к третьей, а третья вообще его дочь, да еще наркоманка, и у нее, оказывается, двоеполый ребенок то ли от брата, то ли от сестры, которая тоже не женщина...
– Тьфу! – прекратили ее монолог женщины, вконец запутавшиеся.
Мужчины эту тему обсуждали меньше, но тоже обдумывали. Все мы люди, у всех за душой грехи есть, и все мы мнительно подозреваем, что некоторые наши поступки, забытые, давние, кому-то известны, кто-то бережет их против нас. Да и явные дела, о которых все знают и помнят, тоже вдруг всплывают в большом количестве, стоит только представить, что они записаны на бумаге.
А бумага вещь особенная, и дело не в поговорке про написанное слово, которое не вырубишь топором, а просто... неприятно, понимаете? Вот ты живешь, и все твое – твое. Ну, поболтают, может, обычное дело. И вдруг твое имя написано не в паспорте или другом документе, что хранится в комоде, а где-то в другом месте, отдельно от тебя, далеко, самовольно, написано чужим человеком... Неприятно, нехорошо... И не просто ведь имя написано, а и еще что-то. Например: «Анна Антоновна Сущева провела вечер с Валентином Георгиевичем Кублаковым за распитием спиртных напитков, после чего данный Кублаков интимно хватал Анну Антоновну, а она вместо препятствий смеялась и проводила его под утро, из чего следуют прямые выводы».
Так размышляла Нюра Сущева по поводу писаний Дуганова. И очень сердилась. Ей представлялось, что он так и напишет. По форме – правильно. По содержанию – вранье. Ну, был у нее Кублаков, ну, выпили. Ну, лапнул пару раз даже не за грудь, а за плечо. Ну, в самом деле, ушел под утро. Но ничего же не было! Не было ничего же остального! То есть не остального, а того самого, что имеется в виду! Вот оно, коварство письменной речи!
А придет Анатолий, попадется ему в руки тетрадь – он объяснений слушать не станет! Был мужчина в доме? Был! Вот тебе и весь состав преступления.
Нет, надо какие-то меры принимать.
И Нюра, не откладывая, решила принять меры, а именно – сходить к Дуганову.
Огородами и лесом она прошла к его дому, на ходу размышляя, как поступить: убеждать его словами, деньгами или применить женский ресурс?
Решила попробовать по очереди.
Сказала, что шла мимо и вот как-то вспомнила... Спросила: не скучно ли Валерию Сергеевичу жить одному?
Дуганов ответил отрицательно.
– А мне вот бывает, – сказала Нюра. – Анатолий все работает, работает... Уехать, что ли, вместе в город? Как думаете?
– Где родился, там и пригодился, – осторожно ответил Дуганов. – Но и перемещаться человеку не запретишь.
– Это правда. Я вот все решаю. С Кублаковым советуюсь. Он в городе и учился, и жил, он понимает. Зайдет, ну, мы и советуемся. По-человечески. А некоторые знаете какие люди бывают, Валерий Сергеевич? Они не признают человеческих отношений. Они считают, что если мужчина и женщина, то обязательно разврат. Знаете, почему? Потому что эти люди, которые так считают, они сами развращенные. Нормальный человек так не думает. Вы ведь так не думаете?
– Все зависит от конкретных обстоятельств, – ответил Дуганов. – Но согласно традициям коренной русской жизни, замужним женщинам с женатыми мужчинами общаться наедине всегда было запрещено. И правильно, я считаю.
– Кто спорит, кто спорит! – вздохнула Нюра, понимая, что словами повернуть мнение Дуганова в положительную сторону не получилось.
– А я знаете что? – сказала она. – Я с Анатолием даже поговорить не успеваю на эту тему. В смысле: насчет переехать. И я решила письмо ему написать. Но у меня не получается. Все как-то длинно. Сижу, прямо чуть не плачу. Потом вспомнила: вы же замечательно пишете! Я девчонкой еще была, когда вы стенгазету оформляли! Напишите ему от меня, Валерий Сергеевич! Не даром, конечно!
И Нюра положила на стол деньги. Не пять рублей. И не десять. И даже не сто. Намного больше. Но прицепиться трудно: она же не взятку дает, она от чистого сердца.
Правда, Дуганов в чистоту сердца не поверил и кратко сказал:
– Убери!
– Нет, но я же...
– Убери, я по письмам не специалист. К Шаровой иди, к Инне Олеговне, она тебе даже в стихах напишет.
– Мне не в стихах, мне конкретно. И не до этого ей. Сами знаете, что ее муж вытворяет: с Кублаковой каждый день в район мотается, а там в гостиницу сразу, а там, в номере, уже эта... жакузи для них приготовлена, ну, они и...
– Я сплетнями не интересуюсь! – сухо сказал Ду– ганов.
– Это не сплетни, это правда! – возразила Нюра. – С другой стороны, в самом деле, что нам чужая жизнь? Надо свою прожить, чтобы других не обидеть и себя в первую очередь. Но мы ведь друга друга не замечаем даже! Живет человек один – и пусть живет! А может, у него такая душа, что ахнуть можно. И возраст роли не играет, особенно для мужчины. Правда?
Дуганов кашлянул.
– Нет, правда? Вы сами мужчина, скажите, играет роль или нет? – спросила Нюра и положила свою руку на руку Дуганова. Он вздрогнул, но руки не убрал и спросил:
– Что?
– Возраст.
– В каком смысле?
– Да во всех.
Дуганов опять кашлянул. И еще. Совсем закашлялся. Нюра тут же встала и принялась стучать ладошкой его по спине. От этого Дуганов закашлялся еще больше. И прохрипел:
– Что ж ты лупишь, мне хуже только!
– Ой, правда! Растереть надо, а не стучать! – и Нюра начала растирать спину Дуганова круговыми движениями. Дуганов, согнувшись, напряженно смотрел в стол, и вид у него был такой, будто он ждал, что ему сейчас воткнут в спину нож.
– Вот так, вот так! – приговаривала Нюра заботливым голосом. – Рубашечку бы снять, – сказала она деловито и нейтрально, как говорят врачи.
Дуганов вскочил.
– Уйди! – закричал он. – Чего тебе надо от меня? Уйди, Нюрка!
Нюра усмехнулась:
– Ладно, уйду. Непробиваемый ты мой. Но учти, Валерий Сергеич, если ты чего лишнее в своих мемуарах напишешь, я тебя не так поглажу. Я тебя так поглажу, что тебя в гробу люди не узнают!..
Люди не узнают, что еще сказала Дуганову рассерженная женщина.
Он долго сидел, отдуваясь, утирая рукавом лоб, будто работал и вспотел. Но лоб был сух и слегка шершав. В этом Дуганов убедился, когда встал, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Стар, сказал он себе мысленно, да не настолько стар! Было бы совсем противно – не гладила бы она меня. Вот оно как оборачивается...
Он еще не знал, как обернется утром.
Спозаранку к нему явились Терепаев и Андрей Ильич. Привели с собой Юлюкина в качестве свидетеля.
Терепаев начал решительно:
– Гражданин Дуганов! Поступили сведения на подозрение вас в клеветнической деятельности, что соответствует соответствующей статье Уголовного кодекса! Прошу предъявить ваши эти...
– Мемуары! – подсказал Юлюкин.
– Именно.
Дуганов ничуть не растерялся и не испугался. Стоял прямо и даже с улыбкой.
– Я бы с удовольствием предъявил, – сказал он. – Но личные записи любого гражданина досмотру не подлежат. Разве что по санкции прокурора. У вас есть санкция прокурора?
– Они не личные! Они общественные! – сказал Андрей Ильич. – Ты там про всех пишешь, про общество, значит – общественные! И чего ты боишься, Дуганов? Если там все правда, отдадим – и пиши себе дальше! Если нет – извини, будем привлекать!
– Очень интересно! – Дуганов, невзирая на высокие должности гостей, сел. И отхлебнул чаю, поскольку его застали за завтраком. И тут же стоящие Терепаев, Шаров и Юлюкин стали выглядеть нелепо. В самом деле, посмотреть со стороны: сидит человек в своем доме, пьет чай за столом у окошка, а трое официальных лиц стоят перед ним чуть ли не навытяжку и выглядят назойливыми пришельцами. Терепаев первым понял глупость этой, выражаясь правильно, мизансцены и сел за стол напротив Дуганова. Придвинув к себе табуретку, сел и Андрей Ильич. Для Юлюкина же не осталось сидячих мест, поэтому ему пришлось просто прислониться боком к стене и хотя бы этим обозначить то, что сидя обозначили его товарищи: равенство условий при превосходстве позиций.
– Очень интересно! – повторил Дуганов. – А кто, спрашивается, будет оценивать, правда там или неправда? Вы, Андрей Ильич? Или ваш брат? То есть заинтересованные лица? Где это видано, чтобы, к примеру, жалобу разбирал тот, на кого жалуются?
– Всегда только так и видано было! – некстати вспомнил Юлюкин советскую действительность.
А Шаров, махнув в его сторону рукой, чтобы не мешал, уличил Дуганова:
– Ага, все-таки жалуешься?
– Ничуть, – ответил Дуганов. – Анализирую.
– Ну вот что, анализатор! – строго сказал Терепаев и, поведя носом, вдруг переключился:
– С чем у тебя чай?
– С мятой, душицей, чабрецом.
– Да? Ну, угости, что ли, тогда.
С утра морило – видно, перед дождем, поэтому пить хотели все. И Дуганов радушно налил всем чаю. Терепаев хлебал большими глотками, наслаждаясь: его это дело, говоря честно, взволновало не очень, просто хотелось помочь давним анисовским друзьям, которые в долгу никогда не остаются. Шаров пил угрюмо, ему было неловко и странно, что вместо строгого разговора вдруг начали чаевничать. Юлюкин же, стоя с чашкой у стены, смотрел на мирно сидящих за столом людей и не понимал, как удастся опять вывернуть на официальную колею.
А размягченный Терепаев вдруг спросил:
– Слышь, Дуганов, а может, тебе надо чего? Может, крышу починить или, я видел, забор у тебя в одном месте упал. Или еще что? Андрей Ильич сделает!
Шаров ничем не подтвердил, но и не возразил, продолжал пить чай, и ясно было: сделает. Юлюкин даже улыбнулся, предвкушая решение проблемы.
– Нет, извините! – сказал Дуганов, отодвигая чашку и этим показывая, что перемирие окончено. – За крышу и забор совесть не продам!
Терепаев встал, уронив стул: ну что ж, война так война.
– Тогда разговор короткий! – сказал он. – Не хочешь по-человечески – будет по-нашему! Быстро давай свои бумажки, понял?
– Никак нет! – издевательски ответил Дуганов. – Без санкции прокурора ничего не получите. А хотите, – повысил он голос и тоже встал, слегка тряся головой, – можете обыск устроить! Пожалуйста!
– И устрою! – взревел Терепаев, пиная ногой уроненный стул.
Андрей Ильич счел за должное успокоительно взять его под руку:
– Ладно, ладно, Илья Сергеич, не горячись. Мы с ним поговорим еще. Мы еще разберемся.
И они ушли думать, как дальше разбираться с Дугановым.
И сразу скажем – ничего не придумали. Ясное ведь дело: если человек разрешает делать обыск, значит, записи он где-то в другом месте спрятал. Или, кто его знает, задумал какой-нибудь скандал. Санкции-то в самом деле нет, как бы потом не влетело. Они обсуждали ситуацию друг с другом и Львом Ильичом, не признаваясь сами себе в том, что уже побаиваются Дуганова, уже опасаются всерьез его записей, уже помнят о том, что с этой поры каждый их шаг может быть зафиксирован или, как выразился Терепаев, запротоколирован. Он сам, кстати, тут же и уехал от греха подальше.
Не только они были озабочены мемуарами.
Три друга, Мурзин, Куропатов и Суриков, собравшись в саду Александра Семеновича, горячо обсуждали, что им делать с Дугановым.
– Ноги выдернуть у дурака! – предложил Суриков.
– Руки поотрывать, – подхватил Куропатов.
– И голову отшибить, – поддержал Мурзин.
Но выразив таким образом свои эмоции и прекрасно понимая, что эти меры, хоть и самые лучшие, в принципе неосуществимы, они заговорили серьезно.
– А чего ты боишься, я не понял? – спросил вдруг Куропатов Сурикова. – Чего ты такого натворил? Кого убил, чего украл?
– Никого не убил, ничего не украл, – сказал Суриков с некоторой даже горечью, вернее, с ощущением неоцененной невинности. – Но он же, собака, найдет чего-то! Я иногда выпиваю. Обратно, ругаюсь, бывает, в смысле – матом. Тут, в нашей теперешней жизни, этим никого не удивишь. Но он же, зараза, обещает это для внуков и правнуков. Приятно мне будет, если правнук прочитает: мой прадед Василий Петрович Суриков лакал вино и водку как стервец и лаялся как последний животный!