– Нам стало страшно. Мы поднялись ко мне в комнату и стали советоваться, что предпринять, и я сказала, что нужно позвонить по телефону.
– Кому?
– Врачу миссис Ферз. Она хотела пойти сама, но я опередила её и побежала вниз. Телефон находился в маленьком кабинете на первом этаже. Я уже назвала номер, как вдруг почувствовала, что меня схватили за руку. Капитан Ферз стоял позади меня. Он перерезал шнур ножом. Он всё ещё не отпускал мою руку, и я сказала ему: "Глупо, капитан Ферз! Вы знаете, что мы не причиним вам вреда". Он выпустил меня, спрятал нож и велел мне надеть туфли, потому что я держала их в другой руке.
– Вы хотите сказать, что сняли их?
– Да, чтобы сойти вниз без шума. Я их надела. Он сказал: "Я не позволю мне мешать. Я сделаю с собою что захочу". А я сказала: "Вы же знаете, мы желаем вам только добра". Тогда он сказал: "Знаю я это добро! Хватит с меня". Потом посмотрел в окно и сказал: "Льёт как из ведра, – повернулся ко мне и закричал: – Убирайтесь из комнаты, живо! Убирайтесь!" И я снова побежала наверх.
Динни остановилась и перевела дух. Она вторично пережила сейчас эти минуты, и сердце её отчаянно колотилось. Она закрыла глаза.
– Дальше, мисс Черрел.
Она открыла глаза. Перед нею снова были судьи и присяжные, рты которых, казалось, слегка приоткрылись.
– Я все рассказала миссис Ферз. Мы не знали, что делать и чего ждать. Я предложила загородить дверь кроватью и попытаться уснуть.
– И вы это сделали?
– Да, но мы долго не спали. Миссис Ферз была так измучена, что, наконец, заснула. Я тоже, кажется, задремала под утро. Во всяком случае, разбудила меня горничная, когда постучалась.
– Вы больше не говорили ночью с капитаном Ферзом?
Старая школьная поговорка: "Если уж врать, то всерьёз", – мелькнула в голове Динни, и она решительно отрезала:
– Нет.
– Когда постучалась горничная?
– В восемь утра. Я разбудила миссис Ферз, и мы сейчас же спустились вниз. Комната капитана Ферза была в беспорядке, – он, видимо, лежал на кровати не раздеваясь, но в доме его не оказалось, его пальто и шляпа исчезли со стула, на который он их бросил в холле.
– Что вы предприняли тогда?
– Мы посовещались. Миссис Ферз хотела обратиться к своему врачу и ещё к нашему общему родственнику мистеру Майклу Монту, члену парламента. Но я подумала, что, если застану дома двух моих дядей, они скорее помогут нам разыскать капитана Ферза. Я убедила её отправиться со мной к моему дяде Эдриену, попросить его съездить к моему дяде
Хилери и выяснить, не могут ли они вдвоём разыскать капитана Ферза. Я знала, что оба они очень умные и тактичные люди…
Динни заметила, что судья сделал лёгкий поклон в сторону её дядей, и заторопилась:
– …и старые друзья семьи Ферзов. Я подумала, что если уж они не сумеют разыскать его без лишнего шума, то другие и подавно. Мы отправились к моему дяде Эдриену" тот согласился позвать на помощь дядю Хилери, и тогда я отвезла миссис Ферз в Кондафорд к детям. Это всё, что мне известно, сэр.
Следственный судья поклонился ей и сказал:
– Благодарю вас, мисс Черрел. Вы дали чрезвычайно ценные показания.
Присяжные неуклюже задвигались, словно намереваясь тоже отдать поклон; Динни сделала над собой усилие, вышла из клетки и заняла место рядом с Хилери, который положил на её руку свою. Девушка сидела не шевелясь. Она чувствовала, как слеза, словно последняя капля летучей смеси, медленно скатывается у неё по щеке. Апатично слушая дальнейшее – допрос главного врача психиатрической лечебницы и обращение судьи к присяжным, Динни страдала от мысли, что, желая быть честной по отношению к живым, казалась нечестной по отношению к мёртвому. Как это ужасно! Она дала показания о ненормальности человека, который не мог ни оправдаться, ни объясниться. Со страхом и любопытством увидела она, что присяжные вновь занимают места, а их старшина встаёт, готовясь огласить вердикт.
– Мы полагаем, что покойный скончался вследствие падения в меловой карьер.
– Это означает смерть от несчастного случая, – пояснил судья.
– Мы выражаем наше соболезнование вдове.
Динни чуть не захлопала в ладоши. Итак, эти извлечённые из архива люди оправдали его за недостатком улик. Она подняла голову и с неожиданной, почти задушевной теплотой улыбнулась им.
XXXI
Динни наконец опомнилась, подавила улыбку и заметила, что Хилери лукаво смотрит на неё.
– Нам можно идти, дядя Хилери?
– Пожалуй, даже нужно, пока ты окончательно не соблазнила старшину присяжных.
Выйдя на улицу и глотнув сырого октябрьского воздуха – был типичный английский осенний день, девушка предложила:
– Пройдёмся немного, дядя. Передохнем и дадим выветриться запаху суда.
Они повернули и быстро пошли вниз, к видневшемуся вдали морю.
– Дядя, мне страшно интересно, что говорилось до меня. Я ни с кем не впала в противоречие?
– Нет. Из показаний Дианы сразу стало ясно, что Ферз вернулся из психиатрической лечебницы, и судья обошёлся с ней очень деликатно. Меня, к счастью, вызвали раньше Эдриена, так что его показания лишь повторили мои, и он не привлёк к себе особого внимания. Жаль мне журналистов: присяжные не любят констатировать самоубийство и смерть в припадке безумия. В конце концов, никто не знает, что произошло с Ферзом. Там было глухо, темно – он легко мог оступиться.
– Вы действительно так считаете, дядя?
Хилери покачал головой:
– Нет, Динни, он задумал это с самого начала и выбрал место поближе к своему прежнему дому. И, хоть не следовало бы, скажу: слава богу, что он это сделал и обрёл покой.
– О да! А что теперь будет с Дианой и дядей Эдриеном?
Хилери набил трубку и остановился, чтобы прикурить.
– Видишь ли, моя дорогая, я дал Эдриену один совет. Не знаю, воспользуется ли он им, но ты поддержи меня при случае. Все эти годы он ждал. Пусть подождёт ещё один.
– Дядя, я с вами целиком согласна.
– Неужели? – удивился Хилери.
– Диана просто не способна ни о ком думать – даже о нём. Ей нужно пожить одной с детьми.
– Интересно, – протянул Хилери, – не готовится ли сейчас какая-нибудь экспедиция за костями? Его надо бы на год удалить из Англии.
– Халлорсен! – воскликнула Динни, всплеснув руками. – Он же опять едет. Дядя Эдриен ему нравится.
– Чудно! А он его возьмёт?
– Возьмёт, если я попрошу, – просто ответила Динни.
Хилери опять бросил на неё лукавый взгляд:
– Какая опасная девица! Не сомневаюсь, что кураторы предоставят Эдриену отпуск. Я напущу на них старика Шропшира и Лоренса. А теперь мне пора обратно, Динни: тороплюсь на поезд. Это огорчительно – воздух здесь хороший. Но Луга чахнут без меня.
Динни взяла его руку:
– Восхищаюсь вами, дядя Хилери.
Хилери воззрился на девушку:
– Я что-то не улавливаю ход твоих мыслей, дорогая.
– Вы знаете, что я имею в виду. Вы сохранили старые традиции – служение долгу и всё такое, – и в то же время вы ужасно современный, терпимый и свободомыслящий.
– Гм-м! – промычал Хилери, выпуская клуб дыма.
– Я даже уверена, что вы одобряете противозачаточные меры.
– Видишь ли, по этой части мы, священники, – в смешном положении. Было время, когда мысль ограничить рождаемость считалась непатриотичной. Но боюсь, что теперь, когда самолёты и газы ликвидировали нужду в пушечном мясе, а число безработных неудержимо растёт, непатриотичным становится скорее отказ от противозачаточных мер. Что же касается христианской догмы, то во время войны мы, как патриоты, уже не соблюдали одну заповедь: "Не убий". Сейчас, оставаясь патриотами, мы логически не можем соблюдать другую: "Плодитесь и размножайтесь". Противозачаточные меры большое дело, по крайней мере для трущоб.
– И вы не верите в ад?
– Нет, верю: он как раз там и находится.
– Вы стоите за спорт в воскресные дни, верно?
Хилери кивнул.
– И за солнечные ванны в голом виде?
– Стоял бы, будь у нас солнце.
– И за пижамы, и за курящих женщин?
– Нет, с сигаретами я не примирюсь – не люблю дешёвки и вони.
– По-моему, это недемократично.
– Ничего не могу с собой поделать. На, понюхай!
Динни вдохнула дым трубки.
– Пахнет хорошо – сразу чувствуется латакия. Но женщинам нельзя курить трубку. Впрочем, у каждого свой конёк, о котором человек не умеет судить здраво. Ваш – отвращение к сигаретам. За этим исключением вы поразительно современны, дядя. В суде я разглядывала присутствующих, и мне показалось, что единственное современное лицо – у вас.
– Не забывай, дорогая: Чичестер держится древним своим собором.
– По-моему, мы преувеличиваем степень современности в людях.
– Ты живёшь не в Лондоне, Динни. Впрочем, в известной мере ты права. Мы стали откровеннее в некоторых вещах, но это ещё не означает серьёзной перемены. Вся разница между годами моей юности и сегодняшним днём – в степени сдержанности. Сомнения, любопытство, желания были и у нас, но мы их не показывали. А теперь показывают. Я сталкиваюсь с кучей молодых универсантов: они приезжают работать в Лугах. Так вот, их с колыбели приучили выкладывать всё, что им взбредёт в голову. Они и выкладывают. Мы этого не делали, но в голову нам взбредало то же самое. Вся разница в этом. В этом и в автомобилях.
– Значит, я старомодна, – совершенно не умею выкладывать разные вещи.
– Это у тебя от чувства юмора, Динни. Оно служит сдерживающим началом и порождает в тебе застенчивость. В наши дни молодёжь редко обладает им, хотя часто наделена остроумием, но это не одно и то же. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты стали бы делать то, что они делают сейчас, будь у них способность посмеяться над собой? А ведь она и есть мерило юмора.
– Я подумаю над этим.
– Подумай, Динни, но всё-таки юмора не теряй. Для человека он то же, что аромат для розы. Ты едешь обратно в Кондафорд?
– Собираюсь. Дело Хьюберта назначат к вторичному слушанию не раньше, чем прибудет пароходом почта, а до этого ещё дней десять.
– Передай привет Кондафорду. Вряд ли для меня снова наступят такие же славные дни, как те, что мы прожили там детьми.
– Я как раз думала об этом, когда ожидала своей очереди в качестве последнего из негритят.
– Динни, ты молода для такого вывода. Подожди, влюбишься.
– Я уже.
– Что, влюбилась?
– Кет, жду.
– Жуткое занятие быть влюблённым, – сказал Хилери. – Впрочем, никогда не раскаиваюсь, что предавался ему.
Динни искоса взглянула на него и выпустила коготки:
– Не предаться ли вам ему снова, дядя?
– Куда уж мне! – ответил Хилери, выколачивая трубку о почтовый ящик. – Я вышел из игры. При моей профессии не до этого. К тому же первого раза мне хватает до сих пор.
– Да, – с раскаянием в голосе согласилась Динни, – тётя Мэй такая милочка.
– Замечательно верно сказано! Вот и вокзал! До свидания, и будь здорова. Вещи я отправил утром.
Хилери помахал девушке рукой и скрылся.
Динни вернулась в гостиницу и поднялась к Эдриену, но его в номере не оказалось. Несколько расстроенная этим, девушка отправилась в собор. Она уже собиралась присесть на скамью и насладиться успокоительной красотой здания, как вдруг увидела своего дядю. Он прислонился к колонне и разглядывал витраж круглого окна.
– Любите цветное стекло, дядя?
– Если оно хорошее – очень. Бывала ты в Йоркском соборе, Динни?
Динни покачала головой и, видя, что навести разговор на нужную тему не удастся, спросила напрямик:
– Что вы теперь будете делать, милый дядя?
– Ты говорила с Хилери?
– Да.
– Он хочет, чтобы я убрался куда-нибудь на год.
– Я тоже.
– Это большой срок, Динни, а я старею.
– Поедете с Халлорсеном в экспедицию, если он вас возьмёт?
– Он меня не возьмёт.
– Нет, возьмёт.
– Я поеду, если Диана скажет мне, что ей так угодно.
– Она этого никогда не скажет, но я совершенно уверена, что ей на какое-то время нужен полный покой.
– Когда поклоняешься солнцу, трудно уйти туда, где оно не сияет, чуть слышно произнёс Эдриен.
Динни пожала ему руку.
– Знаю. Но можно жить мыслями о нём. Экспедиция на этот раз приятная и полезная для здоровья – всего лишь в Новую Мексику. Вы вернётесь обратно помолодев, с волосами до пят, как полагается в фильмах. Вы будете неотразимы, дядя, а я так этого хочу. Требуется только одно – дать улечься суматохе.
– А моя работа?
– Ну, это уладить просто. Если Диана сможет целый год ни о чём не думать, она станет другим человеком, и вы начнёте казаться ей землёй обетованной.
Эдриен улыбнулся своей обычной сумрачной улыбкой:
– Ты – маленькая змея-искусительница!
– Диана тяжело ранена.
– Иногда мне кажется, что рана смертельна, Динни.
– Нет, нет!
– Зачем ей думать обо мне, раз я уйду?
– Затем, что все женщины так устроены.
– Что ты в твои годы знаешь о женщинах! Много лет назад я вот так же ушёл, и она начала думать о Ферзе. Наверно, я сделан не из того теста.
– Тогда Новая Мексика тем более вам подходит. Вы вернётесь оттуда "мужчиной с большой буквы". Подумайте об этом. Я обещаю последить за Дианой, да и дети не дадут ей вас забыть. Они только о вас и говорят. А я уж постараюсь, чтобы так было и впредь.
– Все это очень заманчиво, – уныло согласился Эдриен, – но я чувствую, что сейчас она ещё дальше от меня, чем при жизни Ферза.
– Так будет некоторое и даже довольно длительное время. Нов конце концов это пройдёт, дядя. Честное слово!
Эдриен долго молчал, затем объявил:
– Динни, если Халлорсен согласится, я еду.
– Он согласится. Дядя, нагнитесь, я должна вас расцеловать.
Эдриен нагнулся. Поцелуй пришёлся ему в нос. Привратник кашлянул…
Возвращение в Кондафорд состоялось после полудня. Отъезжающие расселись в прежнем порядке, машину снова вёл Ален. Все эти сутки он держался чрезвычайно тактично, ни разу не сделал Динни предложения, и она была ему за это соответственно благодарна. Покоя хотелось не только Диане, но и ей, Ален уехал в тот же вечер, Диана с детьми – на другой день, и в Кондафорде, куда после длительного пребывания в Шотландии вернулась Клер, остались только свои. И всё-таки Динни не обрела покоя. Теперь, когда забота о несчастном Ферзе свалилась с неё, девушку угнетала и мучила мысль о Хьюберте. Поразительно, каким неиссякаемым источником тревог была эта нависшая над семьёй угроза! Хьюберт и Джин писали с Ист Кост жизнерадостные письма. По их словам, они нисколько не волновались. Зато Динни волновалась. И она знала, что её мать и отец – особенно отец – тоже волнуются. Клер не столько волновалась, сколько злилась, и злость подстёгивала её энергию: по утрам она ходила с отцом охотиться на лисят, а потом, взяв машину, удирала к соседям, откуда нередко возвращалась уже после обеда. Она была самым жизнерадостным членом семьи, и её охотно приглашали. Динни жила наедине со своими тревогами. Она написала Халлорсену насчёт Эдриена и послала обещанную фотографию, которая запечатлела её в парадном туалете два года тому назад, когда обеих сестёр из соображений экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен незамедлительно ответил:
"Фотография изумительная. Что может быть приятней для меня, чем поездка с вашим дядей? Сейчас же свяжусь с ним".
И подписался:
"Ваш неизменно покорный слуга".
Динни прочитала письмо с благодарностью, но без всякого трепета, за что и выругала себя бесчувственной скотиной. Успокоенная таким образом относительно Эдриена, – она знала, что заботу о годичном отпуске можно целиком возложить на Хилери, – девушка сосредоточила все свои мысли на Хьюберте. Её всё сильнее одолевали недобрые предчувствия. Она пыталась доказать себе, что это – следствие её бездеятельной жизни, истории с Ферзом и постоянного нервного возбуждения, в котором тот её держал, но все эти объяснения были неубедительны. Если уж здесь Хьюберту верят так мало, что власти готовы его выдать, то на что же рассчитывать ему там? Динни украдкой склонялась над картой Боливии, словно очертания этой страны могли помочь проникнуть в психику её жителей. Девушка никогда не любила Кондафорд более пылко, чем в эти трудные дни. Поместье – майорат. Если Хьюберта выдадут, осудят, уморят в тюрьме или он будет убит одним из этих погонщиков мулов, а у Джин не окажется сына, Кондафорд перейдёт к старшему из детей Хилери – двоюродному брату Динни, которого она видела всего несколько раз: мальчик учился в закрытой школе. Имение, правда, останется в семье, но для Динни оно будет потеряно. Судьба её любимого дома была неотделима от судьбы Хьюберта. Девушка возмущалась тем, что думает о себе, когда над