Не в силах протестовать, я махнул рукой – у Макара ведь всё равно по-другому не бывает. Загрузились и покатили к назначенному перекрёстку, где должны были подобрать Киру. Она ждала нас на остановке, укутанная в тёплую негу недавно оставленной постели. Её лицо, не тронутое макияжем, просияло улыбкой под светом набегающих фар.
Она деловито встроила свой рюкзак, как пазл в инженерную головоломку, и в машине стало полно места, плюхнулась в объятия садового инвентаря и как ни в чём не бывало затарабанила по коленкам.
– Поехали, поехали, уже скоро рассветёт.
– Рассветёт, когда доберёмся, – усмехнулся Макар и вдавил педаль газа.
Оторопев от рёва «газели», улицы побежали прочь, подтягивая окраину, и вот мы уже на трассе летим к месту, где рассвет ожидает нашего прибытия.
– Как-то возил оркестр на рыбалку после прощального концерта. Молодой тогда ещё был, дорогу плохо знал, да и темень была, хоть глаз выколи, – завёл шоферскую байку Макар, – Плутали, плутали. В автобусе уже все перепились, поссорились, помирились, пока я отыскал подходящее место. На берегу озера под звёздным небом. Народ в восторге! Выгрузили бухло, кое-как расставили палатки, и понеслись песни, танцы. Здоровенный костёр развели и давай через него прыгать. Ну, а кто подпалился или подозрения вызывал, на того ведро озёрной воды сходу опрокидывали. Мокрые были все. А утром, когда протрезвели, увидели, что устроились на каком-то засранном пятачке. С одной стороны – трасса, фуры так гоняют, что глыбами воздуха палатки сносит. А озером работает разлившаяся канализация. Хорошо, что грузовики воздух вентилировали, а то бы сдохли от вони. Комары-мутанты, жабы с курицу, музыканты в разноцветной параше. Мат стоял, как в оркестровой яме. Побросали всё и в ближайшую деревенскую баню. Народ собрался, гогочут, семечки лузгают. Без вас, туристы, говорят, не было бы у нас в деревне вообще никакой бани. А так – химкомбинат на всякий случай поставил.
– Ты хоть дорогу туда запомнил? – потягиваясь, спросил я.
– А чего ее помнить. Туда по пьяни все дороги ведут.
– Мы что, туда едем? – то ли в шутку, то ли всерьёз спросила Кира.
Макар покачал головой.
– Нет, конечно. Дача у тёщи в другой стороне. За рулём трезвенник. Да и погода смотри, какая! Шепчет!
Мы катились по дремлющему шоссе, солнце потягивалось, не желая вылезать из-под «лежачего полицейского», Макар травил байки, а я, устроив голову на мотке дырявого одеяла, уснул. Даже приснилось что-то. Струя воды, слюны и ещё каких-то гнилостных ингредиентов изо рта Макара смыла беззащитный сон с моего лица и потребовала прикоснуться к свежести раннего утра. Я отказался. Пинок похитителя снов оказался более убедительным. Пришлось покинуть машину. В благодарность грохнул дверью, отшатался, как зомби, куда-то в сторону, упрямо пялясь в закрытые глаза. Не знаю, сколько я простоял, но поток ледяной воды, окативший меня с ног до головы, сразу пробудил во мне массу сверхспособностей. Моё сердце остановилось, подойдя к гипоксической коме25, учтиво попросило о помощи. Душа вылетела, покрутила пальцем у виска, потёрла мне уши и принялась за щёки. Дыхание вернулось, я открыл глаза.
– О, очухался, – Макар стоял прямо передо мной и растирал своими шершавыми лапами моё лицо.
Обнаружив дар речи, я тут же им воспользовался:
– Ка-ко-го хера?
– Так ты уже полчаса висишь! Мы с Кирой и озеро обошли, и костёр развели, а ты всё памятник изображаешь.
Я протёр глаза, потряс головой и огляделся. Прозрачное, как жидкое небо, озеро уходило за горизонт. Костёр облизывал сырые ветки, недовольно кряхтел, прося бензина или ещё чего-нибудь съедобного.
– И как вы за полчаса всё озеро обошли? – спросил я.
– Бегом, – как ни в чём не бывало, ответил Макар.
Безукоризненная наивность, которую можно встретить только в глазах ребёнка, застуканного на краже сникерса из пустой обёртки: «А не было». Спорить с Макаром – только вредить своему здоровью. Я молча зачерпнул в ладони маленькое озеро и окунул в него лицо. Высмаркиваться в утреннюю свежесть – стрёмно, проще Собор Святых Иуд обоссать. Достал из ветровки носовой платок, развернул и раскатисто, с наслаждением, дал залп из двустволки зелёными шариками.
– Да ты никак простыл, дружище? – без тени сочувствия произнес Макар. – Смотри, не помри, а то к тёще на дачу придётся везти.
– Не переживай, ухи пока не хочу26.
– Жаль, а то тут место как раз подходящее. Рыбы! Лови – не хочу, – развеселился Макар.
– А где Кира? – опомнился я.
– А хрен его знает. То ли одуванчики, то ли росу пошла собирать.
– Что она из них, варенье собралась варить?
– Какое варенье, Карлсон. Из них такие писаки, как ты, только вино гонят.
Я вытаращился на книгомана, который, кажется, даже застеснялся.
– Ты же знаешь, книжки я не читаю. А эту хрень случайно прочёл – Оксанка притащила. Говорит: интересно, какой в ней гербарий получится.
– Да похер мне твой гробик для цветочков. Где Кира? – уже запаниковал я.
– Найдем мы её, не бзди. Дрыхнет небось где-нибудь.
Я стал пристально всматриваться в окружающий пейзаж. Зеленые луга. Березовые рощи. Высоченные скирды сена по пояс в полупрозрачной дымке. Земля просыпалась, утренняя истома разлилась по отдохнувшему телу, окутав сизой испариной обнажённую плоть. Негромкая ругань птиц, переплетённая с осязаемой тишью и ручейком смеха. Лёгкий ветерок добавил шелеста листьев, шуршания травы… Стоп.
– Макар, ты слышал? Ну, смех?
Контуженный Макар огляделся, прищурился.
– Вон из тех стогов, – с твёрдой уверенностью ответил он, – если б я смеялся, то только оттуда. Ты сходи, проверь, а я пока нужные вещички в этом хламье раскопаю.
И Макар нырнул в недра присевшей «газели».
Если искать иголку в стоге сена, то надо хотя бы знать, в какой копне. Хотелось заорать во всю глотку «Кира!», да уж больно тишина красивая! И я, вслушиваясь в её неровную ткань, побрёл к ближайшему соломенному изваянию. Обошёл – пусто. Направился ко второму, третьему. Ничего. Не копны, а напёрстки какие-то. Хоть бы хлебных крошек накидала, что ли. Пришлось встать в центр какой-то жижи и отчаянно размахивать руками, типа «Помогите, тону». Через некоторое время помощь не подоспела, и я почти шёпотом позвал:
– Кира.
Никто не откликнулся. Позвал ещё раз, уже громче. А потом и совсем обнаглел.
– Эй! – отозвалось откуда-то издалека.
Я повращал головой на 360 градусов – никого.
– Эй! – теперь сверху позвал голос.
Да ну! Воду из ушей надо вылить. Я запрыгал, наклонив голову. На одной ноге, на другой, вода побулькала и сбежала. Выглядел, наверно, как дебил, играющий в классики на школьной перемене. Осталось только руку поднять.
Смех кольнул меня в опорожнённые уши и смешался с протяжным зовом:
– Ё-ж-ик.
Не смешно, подумал, я оглядываясь. Осталось только светлячка на кол насадить и идти искать медвежонка. Хотя чем я не ёжик? Спустил свой гордый флаг, упал в реку и надеюсь незаметно проплыть мимо невзгод и несчастий27. Только вода какая-то стоячая, затхлая, никуда не течёт. И проблемы никуда не ушли, и будущее не зовёт. Жизнь – серая, как будто две полосы смешались. Да, может, пора уже и выбираться…
– Ё-ж-ик! – позвала меня Кира, размахивая кофтой на высоченном стогу.
Я рассмеялся: ты хотя бы из лужи выберись.
Приблизившись к золотистому исполину, я не нашёл ни лестницы, ни кнопки от лифта и, задрав голову, заорал, будто звуку тяжело было карабкаться по вертикальной стене.
– Эй! Кира! Ты что там забыла? Спускайся.
Над соломенным парапетом появилась голова.
– Отсюда рассвет лучше видать. Залазь. С той стороны есть уступы, по ним можно забраться, – весело ответила Кира, указывая рукой мне путь.
Пару раз скатившись с соломенной горки, чертыхаясь, отплёвываясь, под уморительный смех Киры, я всё же забрался на вершину горы и, чуть отдышавшись, плюхнулся рядом с ней. Поворочался с боку на бок, поёрзал, пытаясь устроиться на гигантском ортопедическом матрасе, и в конце концов не выдержал:
– Ну, ты место нашла! Сырость, солома колючая, жуки всякие пристают. А тебе хоть бы хны. Ты и по жизни так шагаешь?
– А я не обращаю внимания. Просто иду дальше. У каждой напасти свой срок жизни, и я их просто переживаю, – с будничной простотой ответила Кира.
Я скептически покачал головой. Постепенно стало уютней. Матрас принял форму тела, под голову лёг Кирин рюкзак, а её голова устроилась на моём плече. Не то что бы она прижалась, нет. Её голова просто нашла подушку. Но это же всё-таки моё плечо. Я разомлел от тёплых мыслей, закрыл глаза, и мне почудилось, что я уже был на этом сеновале, в этот утренний час, и что девушка, устроившаяся рядом, сейчас начнёт щекотать меня соломинкой.
Я заулыбался своему предвидению и, нарушая череду событий, зарылся в стог.
– Ты что делаешь? От мух, что ли, прячешься? – хихикнула Кира, стряхивая солому с моего лица, – ты так всю красоту пропустишь.
– А на что тут смотреть-то? Звёздно-полосатым небо уже вряд ли будет.
– Дурачок, – усмехнулась Кира, – какие звёзды? Уже рассвет. Вон туда смотри.
Она вытянула руку, окунув кончики пальцев в алый ореол восходящего солнца. Словно дождавшись сигнала, всплыло оранжевое яблоко, покатилось вверх по дуге, раскаляя голубизну, и взорвалось нестерпимым светом и силой.
– Ни хрена ж себе! – на мгновение мне показалось, что каждая живая тварь на планете смотрит в ту сторону.
Конечно, это было не так. С противоположной стороны уступов затрещала солома, стог покачнулся, и появился Макар.
– Что я пропустил? – бодро спросил он.
– Рассвет, – с мягким сочувствием ответила Кира.
– Не переживай, дружище, – довольный собой произнес я, – Украина хоть и живет по Московскому времени, рассвет там ещё не наступил.
– Идёт, братцы. Следующий рассвет будем на Дону встречать. Там природа такая! Прямо за душу берёт! Тропинки, сыроежки, роднички. А рассвет так полыхает! – Макар мечтательно зажмурился: – Жизнью наполняешься.
– Без вопросов. Только не завтра, – зная лёгкую на подъём натуру своего друга, согласился я.
Макар растянулся рядом с Кирой, и мы стали смотреть на перекрашивающееся небо, на подпаленные верхушки рощ, на всякую вылезающую, вылетающую живность. Мир вокруг загалдел, наполнился яркими цветами – ожил.
– Да, теперь Русский мир только в деревне обитает, – ухмыльнулся Макар.
– А в городе что? – спросила Кира, не сводя глаз с белки на ветке ёлки. Зверёк двигался так порывисто и сумбурно, что, казалось, природа просто перелистывает картинки.
– А в городе его иностранными билбордами заклеили.
– А что для тебя Русский мир, Макар? – Кира оставила чокнутое животное и пристально посмотрела на Макара.
– Да хрен его знает. Ты лучше журналиста спроси.
Кира перевела взгляд на меня. Я молчал, перебирая в голове множество неправдоподобных ответов.
– Макар прав. Хрен его знает.
Кира толкнула меня в плечо, давая понять, что не отстанет.
– Да разное рассказывают, – начал я, не зная продолжения. – Ласковое мычание коров.
Я думал, она засмеётся, а она нахмурилась, печально вздохнула.
– Ладно, ладно, – сдался я, – попробую.
Я изо всех сил напряг голову и чуть сам не замычал. Да что ж такое?
– Знаешь, Кира, – я взял паузу и прогнал пасущуюся в башке корову, – говорят, что Русский мир лучше всего понять, слушая песню «С чего начинается Родина». И в ней важны не только слова, но и с какой душой поёт Марк Бернес.
– Конечно, – расплылся в улыбке Макар, – только еврейская душа может понять Русский мир.
– А что ты против евреев имеешь? – ощетинилась Кира.
– Ничего, – отмахнулся Макар, – я их и не отличаю. Надо у Оксаны спросить, кто она, а то любит у стены поплакать.
Кира хихикнула и придвинулась ко мне.
– И? Мне интересно.
Разве может мужчина при таких словах обаявшей его девушки сморозить какую-нибудь глупость? Конечно. Только этим и занимается.
– Могу стиро-хварение рас-кразать, – кривляясь ответил я.
Кира отвернулась, и я остался один.
– Постой, постой, – уже без ёрничества позвал я, – что ты так сразу. Дай хоть подумать.
Она сделала уступчивые пол-оборота, запрокинула голову, навострила уши и замерла в притихшей соломе. Надо что-то придумать, что-то сказать, но сумбур уже затопил голову, проглатывая еле живые мысли. Я смотрел на неё несоображающим взглядом, моргал, потел от натуги, но не мог подобрать ни слова. Не удержавшись в неподвижности, Кира развернулась, сложила у груди кулачки, давая понять кротостью вида, что готова выслушать самую банальную энциклопедию. И я, переведя дух, заговорил.
– Это должно быть больше похоже на чувство. Как будто ты – зодчий, живший много веков назад. Выстроил и расписал храм. Освятил, призывая Господне благословение. Идешь босой по дощатому полу, ощущая сердцем каждый отутюженный сучок. Проводишь ладонью по свежему лаку святых образов, прислушиваясь к их благодатному таинству. Чувствуешь, внемлешь. И что-то радует тебя, а от чего-то щемит в груди, потому что ты, зодчий, вложил в своё творение душу. И приходили другие зодчие. Открывали новые земли, покоряли космос, засеивали бескрайние поля, возводили могучие днепрогэсы и вырывающие из тесноты бараков хрущёвки. Всё, что даровано, выстроено, выстрадано. Защищалось от набегов, восстанавливалось после ненастий. Всё, что ты ощущаешь, стоя на своей земле.
Сердце притихло, волнение отошло, и мне даже стало приятно растянуться в стогу.
– Уж больно всё у тебя абстрактно, художник, – усмехнулся Макар, – давай как-нибудь попроще. Понатуралистичней. Ёлочки-сосёночки там.
– Ага. Беринг28 до края России несколько лет плыл. Как я тебе в ёлочках измерю то, что в одну часть света не влезло?
– Как-как. Как в анекдоте. Ванька с Манькой на крылечке сидят, он ей и хвастается. Забрался, говорит, я поутру на утёс. Глянул налево – ёб твою мать! Направо глянул – ёб твою мать! Смотрит на Маньку, а та вся в слезах. Ванька и спрашивает: ты чего, дурёха, ревёшь? А Манька всхлипывает: красотища-то какая!
– Да уж. Тут и добавить нехер.
– Я, как Ванька, тоже один раз на утёс решил забраться, – не успокаивался Макар.
– И что? Не долез или утёс не тот?
– Дурак ты. В наших краях других утёсов не бывает. Всё, как Ванька и рассказывал, – усмехнулся Макар. – Там песчаная коса есть, её чайки облюбовали, хороводы свои пляшут. И прям над ними вороньё пролетать стало. Тучами, одна за одной. Я думаю: без махача точно не обойдётся. Так и случилось. Первыми чайки взбеленились. Ультрафиолета им, что ли, перестало хватать. Сначала у одной фитиль подгорел, она как рванет вверх! Как из пушки. За ней вторая, третья с разных сторон. А за ними белые шатры вырастать стали. А потом раз, и как будто на небо с земли упало белое одеяло. Врезались чайки в тучу, перемешались с вороньём, как туман с копотью, и покатило чёрно-белое танго.
Макар закрыл глаза, наблюдая сознанием побоище. Он был в другом месте, в другом времени, и казалось, что и дышал там.
– Первую волну чайки отметелили, а те всё прибывают и прибывают. Без остановки. Как покойники на кладбище.
Макар сплюнул, помолчал и продолжил.
– Вороны гру-у-узно летят, точняк бомбардировщики. Только башка с клювом, как танковая башня, поворачивается. А чайки вёрткие, как истребители: форсаж, уклон, вираж. Но скоро тесно там стало для манёвров. Пошла мясорубка и, как в том мультике: посыпались с неба осадки в виде фрикаделек. Часть чаек сбежала. Подумали: на хер нам такой замес. Часть на́ воду приземлилась. А вороньё высадилось на косу. Сожрали всё. И мёртвых, и живых, и не родившихся.
Макар непонимающе помотал головой:
– Вот и спрашивается: на-хе-ра залупились? Летели себе вороны, никого не трогали. Пролетят же когда-нибудь. Ну, насрали кому-то на голову, да и хрен с ним. Зато живые.
– Ну, если такого старпёра, как ты, обосрать, тогда понятно, – решил я пошутить, уводя разговор от неприятной темы, – а молодняк ведь такой говнопад не стерпит.