– И что, мы тогда все дураки? – почувствовав масть, возразила Кира.
– Не. Сегодня, конечно, не день знаний, но комната, напичканная дураками, – это дурдом, а мне завтра на пересдачу в ГАИ топать, – замотал головой Макар.
– Я тебе помогу, – предложил я.
– Да всё схвачено, не переживай.
Логика у Макара, конечно, странная: не поймёшь, что из чего следует и куда это потом ведёт, – но крыть аргументы мне было нечем, я проиграл.
– Надо бы это дело запить и закурить, – предложил Макар.
Я возражать не стал.
– Извини, дружище. Не мог отказать девушке.
– Надеюсь, и мне когда-нибудь не откажешь, – злобно подколол я.
– Да не фыркай ты. Выпей, расслабься, соберись с мыслями и поведай нам свою историю, – Макар по-дружески наполнил до краёв мой стакан. – Давай, брат.
Чокнулись. Я осторожно покрутил бескрайний стакан, пытаясь разглядеть в его содержимом хоть какой-то отблеск справедливости, выдохнул и медленно выпил.
– Что вам рассказать-то?
– Голую правду, – улыбаясь, пояснила Кира.
– Интересный факт, – попытался уклониться я. – Устойчивых выражений со словом «правда» или «истина» не так много. Голая правда, чистая правда, комсомольская правда, горькая правда и ещё немного. А со словом «ложь» просто тьма: правдивая ложь, ложь во спасение, наглая ложь, гнусная ложь, откровенная ложь, явная ложь, неприкрытая…
– Ты нам зубы не заговаривай. У нас сегодня тема: голая правда. Вот её и держись.
– Так со мной ничего такого не случалось, – всё ещё пытался отвертеться я.
– Расскажи, как ты из журналистов ушёл.
– Ты был журналистом? – округлила глаза Кира.
– Было дело. Пока романтикой болел. Переболел. Конец истории.
– Нет, – всплеснула руками Кира. – Ведь что-то случилось. Романтика же не грипп, за три дня не переболеешь.
– Почему же? Да и не интересно это.
– Что? – возмутился Макар. – Колись давай.
– Не хочу об этом вспоминать.
– Больно? – Кира бережно накрыла своей ладошкой мою.
Я как ошпаренный отдёрнул руку.
– Думаешь, легко изливать душу, когда боишься оглядываться назад? – хмель ударил мне в голову, я вылупился на Киру. – Вот ты скажи: у тебя был когда-нибудь анальный секс?
– Да, – ответила Кира.
Ошарашенный таким прямым ответом, я всё-таки продолжил.
– И как?
– Больно, – тихо сказала Кира.
Её простодушная прямота ошеломила не только меня. Макар налил, выпил в одиночку, положил руку мне на плечо.
– Дружище, ты знал расклад. Хотел поживиться, не получилось. Видишь, даже у девчонки мужество есть. Давай выпьем просто, как друзья, – Макар запнулся, мотнул головой, – просто за дружбу.
– Да я и так уже сивый.
– За дружбу! – Макар резко встал, поднял стакан.
Я медленно вылез из объятий стула, выпрямился и вместе с Макаром уставился на Киру.
Её слегка оробевший взгляд перебегал то на Макара, то на меня, как будто сорвавшаяся с языка порочность делала её недостойной и не давала подняться. Мы не торопили её, давая возможность самой сделать шаг или остаться на месте, приблизиться или побыть сторонним наблюдателем. Макар втаскивал девушку в дружбу, в то понятие, которое он таскал за собой с мальчишеских лет и которое делало откровенный разговор привилегией только круга друзей. Я во многом с ним не соглашался. Меня доставали его плоские шутки. От его безбашенной простодырости у меня закипала кровь. Но, как тот герой из американского фильма, спрятавший отцовские часы в заднице и таскавший их там 25 лет, Макар сохранял смысл дружбы даже в жопе у чёрта.
Кира, поддавшись волненью своеобразного посвящения, сжалась, обхватив подтянувшиеся к груди колени, уткнулась в них носом. Замерла на несколько мгновений, освобождая внутреннюю пружину, почувствовала силу и плавно, упруго стала распускаться, как энотера24 с закатом солнца. Позвонок за позвонком её спина выпрямилась, плечи расправились, лёгкие ноги одна за другой скользнули со стула, мягко коснулись пола. Она поднялась уже уверенно, как чемпионки восходят на пьедестал, улыбнулась и замерла в невероятно красивой позе.
Мы молча смотрели на неё, она завертела головой.
– Что? Я просто никогда не дружила со взрослыми мужчинами, – сказала Кира и, улыбнувшись, добавила, – только спала.
От взрыва хохота комната затряслась, стаканы потеряли свою привлекательность, нас раскидало в разные стороны. Рухнувший на стул Макар, не встретив достойной опоры, грохнулся на пол. Я повалил стол, Кира ловила посуду, тут же отпускала её на свободу, и наконец мы все оказались на полу, плавая в осколках и парах алкоголя. Плач и колики, стихая, поднимали новую волну, мы расползлись по углам, пытаясь не смотреть друг на друга и подавить истерический хохот.
Когда всхлипывания и икота стихли, навели порядок. Собрали уцелевшие бутылки, составили мебель и, как первоклашки на первом уроке, заняли места за столом. Первым подал голос Макар.
– Сидел в луже алкогольного коктейля, думал, жопа слипнется. Нет, только пощипывать начала.
Зачем он это сказал?
Новая стихия не была столь разрушительной. Мы уцепились за стол, не давая ему сбежать, обхватили ногами ножки стульев, и непогода, встретив отчаянное сопротивление синоптиков, отошла, давая сбыться ошибочному прогнозу.
Мы долго боялись посмотреть друг на друга. Макар откашлялся – хороший знак, – разлил, молча выпили.
– Ты как-нибудь свои приколы смягчай, а то ведь мы непривыкшие к такой откровенности, – обратился к Кире Макар. – Так ведь, журналист?
Не понимаю, как ему удаётся не сбиться со следа.
– Да, в принципе, не так всё и страшно, – пожал плечами я.
– Вот и валяй.
Макар снова плеснул в стаканы, я отпил и начал свою «балладу».
***
Начал я свою журналистскую карьеру в период, когда порнография, политика, наркота и жажда наживы хлынули в сердца и головы растерявшихся сограждан. Не было запретных тем, мораль впала в кому, журналисты были как рок-звёзды, собирающие многотысячные аудитории.
Порнография и светская суета меня не вдохновляли, хотя я не раз освещал эти темы. Спорт, кухня, целебные свойства испражнений – это для фанатов или гурманов, к коим я себя не относил. А вот политика и наркомания меня цепляли. Журналистские расследования, наркоманские очерки и беспощадные разоблачения после очередной ямы.
Популярный, энергичный, с колким чувством юмора, я купался в собственной правоте, позволяя себе гневные домыслы и умышленные неточности, пока однажды и на меня не завели уголовное дело по какой-то выдуманной статье. Что-то вроде групповой клеветы со смертельным исходом.
Я нервно закурил, настороженно посмотрел на собеседников. По их лицам было видно, что они верят каждому моему слову, как священник верит раскаявшемуся. И врать о своём якобы мужестве и благородстве мне совсем не хотелось. Сделал ещё пару затяжек и продолжил.
Я тогда вообразил себя жертвой режима. От адвоката, разумеется, отказался. Решил, что так героичней буду выглядеть, да и обвинения – полный бред. Не стесняясь в выражениях, я клеймил и следака, и всю правоохранительную систему. Мент внимательно всё выслушивал, кивал, тщательно протоколировал, а я подтверждал своё авторство размашистой подписью. Под каждым ответом, на каждой странице, бесконечное количество раз.
Но судьба сыграла со мной злую шутку. Верить в свою невиновность – это самая большая тупость! Повестки стали приходить всё чаще, а допросы уже не отличались былой учтивостью. Я интересовался у следователя: почему при совершении группой лиц я единственный подозреваемый.
– Да не переживай ты, – успокаивал он, – найдём мы тебе подельников.
Мент, несмотря на кажущуюся простоту и даже убогость, оказался матёрым следаком. Всегда в одном и том же пиджаке советского образца. Невысокого роста, сухощавый, с седеющими, коротко стрижеными волосами. И какой-то подвижный в выражениях взгляд. То добряк-добряк, заискивающий, внимательный, а иногда сверлит так, что стружка сыпется. В общем, гнида та ещё.
Почти каждодневные допросы чередовались задушевными телефонными разговорами: о здоровье, о родителях, чем занимался, как с женой отношения? Советовал вечерком в кино сходить, а то завтра, если ничего не изменится, переедешь в СИЗО. А уж он-то за меня похлопочет, подключит связи, чтобы койка что надо и туалет был недалеко. Люкс на двенадцать пассажиров – неплохой расклад.
– Так ты бы не отвечал на его звонки, и всё, – вскипела Кира. Её голос дрожал, кулачки сжались, и, казалось, она вот-вот затарабанит ими по столу.
Было такое. Один раз не взял трубку. Так на следующее утро встретил меня возле дома, и поехали мы в следственный изолятор.
– Ты ведь под подпиской, а мне вот приходится проверять. Вдруг ты перетрухал да в бега подался. Жизнь себе решил сломать. А она ведь такая. Через окошко в камере всё равно солнышко видно.
Таким ещё отеческим тоном говорит. Тёплым, нравоучительным. Если честно, в тот момент он действительно казался единственным заботящимся обо мне человеком.
Едем в его насквозь прокуренной шохе, а он всё никак не заткнется.
– Ну, теперь-то не буду тебя так часто беспокоить. Отоспишься. Голову в порядок приведёшь. Может, и вспомнишь чего-нибудь.
Похлопывал, типа успокаивающе, меня по ляжке, вздыхал, урод.
– Может, по дороге в какой-нибудь «бутик» заскочим. Колбаски себе возьмёшь. А то ведь в первый день тебя в разнарядку могут не включить, останешься без обеда, без ужина. Я вот доширак люблю. Хотя зачем он тебе там? Там всё равно электролюксов нет.
– Электричества нет? – переспросил я.
Он посмотрел на меня как на придурка.
– Нет, гений, – говорит, – газовых плит.
Больше вопросов я ему не задавал. Знаю, для любого такая поездка покажется не столь страшной, как для меня в тот момент. Дрожь разбирала тело, в голове перемешалось всё, миллион вопросов и ни одного ответа. Как это МЕНЯ можно посадить?!
Я умолк, стараясь справиться с воспоминаниями. Они обступили меня с такой ясностью и в таких подробностях, что комната наполнилась спёртой вонью ментовской шохи. От этой ядовитой смеси паров бензина, табака и пота тошнота поднялась к горлу, я поспешил в туалет.
Вернувшись, застал компанию в угрюмом молчании. Макар двумя руками душил уже обезжизненный стакан. Кира с сосредоточенностью хорька грызла ногти, всматриваясь в микроскопический, обглоданный рельеф.
– Разливай! – с поддельной живостью скомандовал я.
Молча выпили, закурили. Воспоминания вернулись, но уже без тягостности.
Усадил меня следак в «приёмном покое», а сам скрылся решать какие-то формальности. Я сижу, а внутри напряжение от ушей до пяток. Как у парашютиста, который сел в старинный Ан-24. Закрутились винты, погружая в тряское беспокойство прогнивший фюзеляж, и ощущение такое, что самолет вот-вот развалится. Но судно разбегается по щербатой бетонке, взлетает, и пассажир уже спокоен и, как из автобуса, выходит на своей высоте. Я своей высоты так и не дождался.
Просидел в кресле, как приклеенный, до самого вечера. Ни поссать, ни попить, спросить выйти даже боялся. Только и наблюдал, как мимо арестованных проводят. В основном чистокровный сброд: грязные, смердящие, раздавленные. Меня бросало в шок от одной только мысли, что с этими людьми мне предстоит жить, общаться и стать таким же, как они. Вот тогда-то окончательно и улетучилась вся моя спесь, реальный мир навалился всей своей кажущейся нереальностью.
В половине шестого вернулся мент, сообщил, что сегодня какую-то крупную банду накрыли. Все койки заняты, «но завтра, не переживай, все наладится». Сочувственно похлопал по плечу, как близкого человека, в чьей нелёгкой судьбе он принимает искреннее участие.
– Вижу, устал, езжай домой, отдохни, – посмотрел на меня пристально, – ты ведь до завтра не сбежишь?
С тех пор я внимательно слушал в трубке его монотонную речь. Стал ненавидеть телефон, вздрагивал от каждого звонка.
А он всё звонил и звонил, неторопливо переворачивая мне мозг. Говорил: подожди пока, у меня тут чаёк подоспел. И я слушал, как бурлит чайник; шипит в кружке заварка, залитая кипятком; размешивается сахар, две ложки; скрипит стул, и мент с удовольствием, по-поросячьи, прихлёбывает обжигающий чай. «Что ж ты никак не сдохнешь!» – крутилось у меня в голове. Но он только сплёвывал нифеля, выпуская из носа струи дыма самых ядрёных сигарет и продолжал задушевную беседу.
– Вот ты – журналист. Типа правдоискатель. Статейки всякие гадостные пишешь. Людей порочишь. Женщину до инсульта довел. А ведь у тебя и у самого грешков хватает.
Следак вытаскивал на свет такое, о чем я давно предпочёл забыть и уж точно на трезвую голову никому бы не рассказал. Смакуя каждую подробность, сопровождая вставками из советской морали, он хоронил моё самолюбие под толстым слоем воскресших пороков.
И так полтора года. А когда уже жизнь на воле превратилась в тюрьму, мне выдали постановление о прекращении уголовного дела за недостаточностью улик. Полугодовой давности!
Сломал меня мент. Я готов был взорваться из-за любой мелочи. Стал раздражителен. Начал пить, устраивать скандалы. Писать перестал, не мог уже. Статьи получались постными, как похлёбка ракового больного. Пришлось перейти в редакционный отдел. Жена не выдержала, ушла. «Друзья» разбежались.
– Разве так бывает? – прошептала Кира.
Её невидящий взгляд, казалось, блуждал в темноте, а разум застыл на краю понимания.
– Тебе сколько лет, девочка? – негромко спросил я.
– Двадцать три.
Я потупился, не зная, что сказать. Возраст непримиримой борьбы романтики с реализмом.
Все молчали. Тишина разлучила присутствующих. Растущая горка измельчённых салфеток, чирканье зажигалки, измученная ожогами пепельница.
– Так там действительно кто-то умер? – тихо спросила Кира.
– Что? – переспросил я.
– Я говорю: там правда человек умер?
Вопрос, который я тщательно прятал от самого себя, с неимоверной настойчивостью зазвенел в ушах. Плечи опустились, во рту образовалась горькая кашица.
– Да откуда я мог знать, что так всё выйдет?
Уже совсем недружественное молчание переполнило комнату.
– Ты хоть правду написал или реально наврал? – наехал Макар.
– Я уже и сам ни в чём не уверен.
– Ну, ты и баран.
Я налил только себе, залпом выпил. Повертев в руках стакан, молча вышел в подъезд и с размаху вколотил его стену. Тяжесть прошлого просто раздавила.
Вернулся, как побитая собака, сел за стол. Мой жалкий вид мог тронуть только Киру, но не Макара.
– В общем так. Заедешь к родственникам – попросишь прощения. Хоть на колени вставай. В церкви свечку поставишь. Раскаешься. И молись о прощении. Понял?
Я кивнул.
Так и поступил. Описывать не стану – просто не хватит сил.
Рассвет
Время лечит. В моём случае, может быть, даже слишком быстро. Стремительно летевшие дни заглушали боль, а повседневная суета отвлекала от мрачных мыслей. Жизнь постепенно вернулась в проторённую колею. Новой в ней была только Кира.
Мне хотелось её видеть каждый день и каждую ночь. Но, боясь показаться навязчивым, я лишь воспроизводил в визуальном и чувственном воображении её черты, смех, очарование, лёгкость, с которой она устраивалась в моей разорённой душе. И мне становилось тепло и забавно, словно я слышал отрывки не совсем складной мелодии, которую она сочиняла для незнакомого инструмента.
Однажды мы договорились в воскресенье выехать на природу. Посмотреть на рассвет, погулять в лесу, пожарить шашлыки, в общем, уподобиться героям из фильма, в котором Москва никому не верит. Макар заехал ко мне на «газели», забитой до краёв дачной утварью.
– Это что за тарантас? – вяло прохрипел я.
Мой организм не желал просыпаться в такую рань, тело покачивалось, голос Макара звучал откуда-то издалека.
– Ты что, не проснулся? Это же «роллс-ройс» городского бездорожья, – усмехнулся Макар и, поморщившись, добавил, – тёща попросила вещички на дачу отвезти. Так что я с вами полдня и дальше покачу. Обратно на электричке доберётесь.