Реклама затянулась. Вероятно, гость оказался «крепким орешком», и пока мы переживали за бесчисленных героев мыльных роликов, он в очередной раз спасал мир в очередном небоскрёбе. Но появляется Соловьёв, небоскрёб, по-видимому, устоял, и, бросая грустный взгляд на пустое место, начинает.
– Разговаривал с этим. И по-хорошему его просил и… Не знаю, чего он обиделся. Бубнил, бубнил что-то, только и разобрал: а больше я вам ничего не скажу. Сказал и… В общем, не придёт, – ведущий обвёл взглядом присмиревших единомышленников. – Пытался меня печеньками накормить, мерзавец.
Хитро улыбнулся, выковыривая из винир остатки кондитерского изделия.
– Рошен. Липецкий! – усмехнулся либерал.
– Э-э-э, да вы, сударь, русскую кухню, видать, исключительно по иностранным учебникам изучали. У нас ведь либо пряник, либо свинец. И оба тульского производства. Могу угостить. – Соловьёв расплылся в радушной улыбке.
– Вы ещё о русской душе пряника расскажите. Что ж вы их на Запад не экспортируете? Не берут?
– Да деньги мы просто в них не запихиваем, – парировал Соловьев. – Что за страна? Демократов полно, а демократии, говорят, нет. И откуда у нас столько правдоискателей?
– Русский писатель в девятнадцатом веке задал простой вопрос, – Шахназаров качнул головой, – так на него ни один мыслитель ответа пока не нашёл…
Да уж, простой. Задаёшь его себе чаще, чем монах крестится. Ну его. Переключил. «Кулинарные войны». Не сегодня. Да и вообще никогда. Листать дальше не стал, не было смысла. Выключил телевизор и снова погрузился в темноту своих навязчивых сомнений.
Мы часто в повседневности суетных переживаний встречаем судьбу, мысленно назначаем ей свидание в будущем, но, придя к месту встречи, не находим – она скрылась за поворотом нашего прошлого. А если это не судьба? Если за простотой скрывается убогость, а под застенчивостью маскируется равнодушие?
Разочарования закупоривают душу, а освободившийся из-под её ига мозг выравнивает эмоциональный фон до уровня обычных потребностей. Но временами чувства прорываются сквозь заслон окостеневшего разума и бередят расстроенные струны души, вызывая внутреннюю какофонию. И в этом сумбуре страх пронизывает каждую нотку переживаний. С отчаянием, с надеждой, с пофигизмом приклеивается к каждой мысли, к каждому твоему поступку.
Неужели эта девушка – по-настоящему живая душа?
Я окунулся в ее незримое присутствие. Мрак побледнел, уступая место тёплым тонам таинственности, комната наполнилась вечерней свежестью. Я сидел и улыбался.
Ты точно псих!
Соскочил с дивана, схватил телефон и набрал её номер. Ждать пришлось нестерпимо долго. Каждый гудок, как грузовой лифт, поднимающийся на последний этаж, но я чувствовал, что на другом конце готовится подходящая фраза.
– Алё.
– Привет, Кира. Это…
– Привет, Саша.
Мягкий тон приветствия вселял уверенность.
– Прости, пожалуйста, сорвался тогда из клуба. У меня в голове такой бардак творился.
– И только к ночи понедельника смог порядок навести?
Невидимая улыбка коснулась моего уха, защекотала, по телу прокатилась приятная дрожь.
– Да нет. В тот же вечер. Просто не решался позвонить. Зато теперь могу предложить мир и вечную дружбу. Мы с Макаром завтра посидеть решили. Может, придёшь? А то без тебя передерёмся, и тебя в полицию будут вызывать.
– Нет. В полицию я не хочу, – засмеялась Кира.
– Тогда завтра в семь вечера?
За недолгую паузу я потерял дыхание, чувство юмора и голову.
– В принципе, нормально. Репетиции у меня завтра нет. Вот только, если опоздаю минут на 15, ничего?
– Это как раз в пределах суточной погрешности моих часов.
– Тогда до завтра.
– До завтра. Буду ждать.
Я с минуту пялился на мобильник, пробормотал с досадой «всего-то», откинулся на спинку дивана, случайно пнул торшер. Старый приятель недовольно покачал абажуром, падать не стал, как неоднократно это проделывал в припадке глубокого разочарования. Впечатлительный интеллигент уже свыкся с образом жизни окружающих его предметов. Я улыбнулся, вспомнив историю его приобретения. Синий чулок
В свое время я посидел на приёме граждан в одной государственной конторе и видел тысячи испачканных тушью лиц. Бросив беглый взгляд на лицо с челобитной, знал, о чём она будет просить, в какой момент разрыдается и какие слова равнодушного утешения помогут ей справиться с приступом врождённого горя. Этот опыт холодного мужского сопереживания помог мне соблазнить немало синих чулок23, благочестивых хранительниц колдовского очарования.
Как-то раз случай привел меня в квартиру одного новоиспечённого литератора, пенсионера от бога, которому я обещал, что за небольшую плату его шедевр сентиментальной лирики займёт достойное место в кругу седовласых романтиков XIX века. Дверь открыла его супруга, сухощавая, лет сорока, в дешёвом синтетическом платье и белых носках. Волосы с проседью, стянуты бархатной резинкой в куцый хвостик. И только выбившаяся капризная прядь никак не хотела мириться с образом типичной училки.
– Антон Павлович попросил не беспокоить, – произнесла она ровным голосом, – он закончит главу и примет вас.
Поистине барское великодушие.
Из-за прикрытой двери доносилось спотыкающееся тюканье печатной машинки. Начинающий гений высокомерно отвергал компьютер, но я подозревал, что у него просто не хватает мозгов для освоения немудрёного устройства.
– А пока могу предложить вам чаю.
Холодная воспитанность всегда вызывала во мне раздражение. Я неопределённо мотнул головой, что она, по своей плотской слепоте, приняла за согласие. Ее глаза угасающего серого цвета смотрели сквозь меня.
Мы прошли в зал. Советского образца стенка, туго забитая переплётами прошлой эпохи; постаревший диван с родственным креслом; фамильный, по всей видимости, ковёр; журнальный столик и на удивление холёный, породистый торшер, что разливал мягкий свет, очерчивая круг своих скромных соратников. Уютная мечтательная грусть.
Хозяйка оставила меня, отправившись навстречу засвистевшему чайнику, а я поднял со столика ещё живую Анну Каренину. «Она покраснела, побледнела, опять покраснела и замерла, чуть вздрагивая губами, ожидая его. Он подошёл к ней, поклонился и молча протянул руку. Если бы не лёгкое дрожание губ и влажность, покрывавшая глаза и прибавившая им блеска, улыбка её была почти спокойна, когда она сказала…»
– Неприлично брать без разрешения чужие вещи.
Я обернулся. Образ книжной пленницы, казалось, освободился и лёг на худые плечи.
– Падшими женщинами увлекаетесь? – поинтересовался я с понимающей ухмылкой. «Ну, ты и дебил», – пронеслось в голове.
Поставив одинокую чашку, она молча взяла оскорблённую книгу из моих рук, подошла к шкафу и приподнялась на носочках, протянув руку к верхней полке. Книги расступились, освобождая место застуканному любовнику, а затем сомкнулись, превратившись в пёстрый гобелен, мещанский атрибут элитной хрущёвки.
Женщина застыла на мгновение, словно прощаясь с призрачной каравеллой, под алыми парусами которой уплывали осколки её мечтательной юности и несбывшихся надежд.
Красота женского тела звучит по-разному, в зависимости от света и настроения. В маслянистом пейзаже комнаты меланхо́лия покатых плеч плавно сменялась высокомерием высокой шеи и упрямством приподнятого подбородка. Лёгкий изгиб спины стекал к манящей талии. Косой свет абажура мягко стелился по неожиданно тугим икрам, обволакивал колени, карабкался вверх по стройным ногам и безвольно стихал, теряя силы, в тени лёгкого платья. Заколдованная интимность будоражила воображение.
Обалдев от притягательной недоступности, я оказался рядом, резко развернул женщину к себе. Обхватил за пояс, притянул, монашеская грудь обожгла разрядом напряжённых сосков. Сердце захлебнулось адреналином.
Её зрачки затопили роговицу. Тело, словно укушенное скорпионом, налилось чугуном, дыхание остановилось, а сердце тарабанило истеричную дробь.
Я положил руку ей на шею, потянул к себе. Звонкая пощёчина откинула мою голову. Я отшатнулся, отступил на шаг, приходя в себя. Ах ты, дрянь! Прилившая кровь пробудила ярость, я дёрнул её за руку, сгрёб в охапку и повалил на диван. Как маньяк, искушённый в процедуре насилия, я навалился на неё, зажал рот и резко рванул платье. Брызнули пуговицы, обнажая дрожащую грудь.
Трепыхающаяся плоть возбуждает. До безумия. Мало кто может устоять. Не устоял и торшер. Он упал на спинку дивана и свесил абажур над головой женщины. Яркий свет разлился по её лицу, шее, плечам, залез в подмышки, согнал прохладные тени с самых укромных местечек. Пленница зажмурилась, отворачивая лицо.
Она извивалась и царапалась, пытаясь выбраться из-под навалившегося безумца. Я вытянул её руки над головой, перекрестив запястья, связал кольцом своих пальцев и, освободив рот, влепил вожделенный поцелуй. Свободной рукой, проехав по гладкой ноге от колена до промежности, запустил пальцы под трусики. Она вздрогнула, запутавшись в ощущениях, напряглась каждой мышцей своего изогнувшегося тела и замерла. В эти застывшие мгновения душевной и плотской судороги было слышно, как в соседней комнате муза убаюкивала конченого импотента.
Тело ее обмякло, она закрыла лицо руками и заплакала. Сначала тихо, едва всхлипывая, а затем безудержные рыдания утопили комнату в отчаянии униженного достоинства. Я вскочил, оглушённый произошедшим. Реальность смывала бредовые декорации. Вылетев на улицу, я побежал, не разбирая дороги, и остановился только у своего подъезда. Облокотился рукой о дверь, склонился, пытаясь успокоить дыхание и выблевать подступившую тошноту.
Странные двойственные ощущения оставил тот день. Страх наказания сменяли эротические сны. Вернулись Толстой, Раскольников. Но не приходило раскаяние. Знал ли я тогда вообще, что такое искреннее раскаяние?
Позже я узнал, что они развелись, поделили квартиру и продавали через интернет мебель. Я приобрёл торшер и пару книжек.
Сломанный
Дневная рутина тормозила время, заставляя прилежного работника усерднее смотреть на часы. Неимоверным усилием воли я преодолевал каждый час офисного безделья, перекладывая с места на место горы накопившейся электронной макулатуры. Наконец, вызвав неоднократное обезвоживание кофеварки, с чувством исполненного долга перешагнул 8-часовой рубеж и пулей сквозанул домой.
Прибывший на зов Макар притащил столько спиртного, что казалось, вечер должен протянуться не меньше бесконечности рабочего дня.
– Ты куда столько набрал? – удивился я.
– Пускай у тебя полежит, – Макар шлёпнулся в кресло, вытирая со лба пот. – У тебя тут и температурный режим как надо, и влажность. А естественная убыль – да хрен с ней.
– Ты что, спёр их, что ли?
– Да ты долбанулся! Арендатор оплату задерживает. Как, спрашиваю его, будем это дело разруливать? А у него, оказывается, винный магазин есть. Пришлось дать отсрочку.
– Надолго?
Макар уставился на китайские сумки, перегородившие проход.
– Недели на две. Ну а с твоей помощью, думаю, на полторы.
– Да уж. Облагодетельствовал.
Я пихнул ближайшую сумку, в ней даже не дзынькнуло.
– Ничего себе утрамбовал!
– Надо было ещё по карманам рассовать. Чего-то я лоханулся, – огорченно вздохнул покровитель арендаторов.
– Давай-ка лучше эти баулы на балкон оттащим. Скоро Кира придет, неудобно будет.
Мы отволокли сумки, предварительно выстроив в центре стола сказочный городок из стекла и алюминия. Причудливые формы, голографические билборды, расписные крыши и мягкий покой заточённой жидкости не оставили шансов этому зодчеству дожить до прихода Киры в первозданном виде. Хорошо хоть она не успела опоздать.
Звонок в дверь всегда застаёт врасплох двух алкоголиков, даже если они кого-то ждут. Спешно отреставрировав алкогольную галерею, я широко распахнул входную дверь и, к своему удивлению, снова обнаружил невысокую девушку в лёгком сарафане и знакомых кедах. Она улыбалась, я стоял как вкопанный. Безупречная простота.
– Привет, Кирочка! – нарисовался за моей спиной Макар.
– Привет, беглецы.
– Я думал, ты подрастёшь! – это я пошутить хотел.
– Дежа вю. Уверена, что я когда-то уже здесь была.
– Могу даже рассказать, что дальше будет, – подхватил Макар.
– Она разольёт свое обаяние, а я напьюсь его и буду долго страдать, – вроде бы уже получше.
Кира удивлённо улыбнулась, а я с трудом оторвал от неё взгляд.
– Нет. Похоже, всё-таки я здесь впервые.
Кира юркнула в туалет. Мы возвратились в зал. Макар деловито наполнял стаканы, молча выпили. Разговор подвис.
Вошла Кира.
– Ничего себе! У вас что здесь – дегустационная party?
– Фотосессия, – с готовностью отозвался Макар, – можно попробовать каждую модель, только голова потом кружится.
– И вы собираетесь всё это выпить?
– И не только это, – усмехнулся Макар, – маленькими глотками, полоская рот, горло, печень.
– Да шутит он. У него и так уже голова кружится, – я встал, взялся за спинку стула, предложил гостье сесть. Такой галантности сам от себя не ожидал.
Кира смущённо улыбнулась и осторожно села.
– Попросись на диван. Он и его тебе принесёт. Или тебя отнесёт, – гоготнул Макар.
– Кира, я извиняюсь за всё, что наговорит этот товарищ.
– А десять минут назад другом называл.
– Да тебя сегодня просто не заткнёшь.
– Если я замолчу – кроме вашего напряжения, ничего слышно не будет.
И в подтверждение слов, как буфетчица, влез пальцами в стаканы, выкатил их на середину стола, стал разливать. Кира прикрыла свой стакан:
– Мне чуть-чуть.
– Как скажешь, красотулька, – легко согласился Макар. – Давайте, за встречу, за тебя. Оставайся всегда такой румяной, поджаристой и хрустящей.
– Звучит как-то… – Кира поморщилась. – Как с упаковки картофельных чипсов.
– Так сейчас всё упаковывают. Подарки. Хорошеньких девушек.
– Так я не подарок.
– Так поэтому…
– Поэтому за тебя, – перебил я Макара, – умницу. Красавицу. Не упакованную. Без этикетки на безымянном пальце, – вот, блин, и меня понесло куда-то в ту же степь.
Кира засмеялась, Макар заржал, я с облегчением улыбнулся.
Часа через два народ захмелел. Обёрнутые в прозрачную приличность приколы Макара вызывали неприличный смех. Переливающиеся через край эмоции и угловатая жестикуляция делали Киру похожей на Гекльберри Финна, выбравшегося из скромной девочки.
После очередного тоста Макар предложил сыграть в карты.
– Только не в мордобой, а то я без косметики, – пошутила Кира.
– Можно и на раздев, – не растерялся Макар, – но поскольку красиво раздеваться в нашей компании умею только я, – он рванул на груди воображаемую тельняшку, – предлагаю сыграть на одевание.
– Это как?
– Все для начала должны раздеться.
– Не слушай его, Кира, – поспешил вмешаться я. – Одевают на то, что есть.
– Ага, – заржал Макар. – И домой идут в том, что выиграли. Лады. Сыграем на откровенность. Проигравший рассказывает о себе то, о чём он никому не рассказывал. О чём сам не хочет вспоминать.
– И что, нужно рассказывать только правду? – спросила Кира.
– Голую и неприкрытую. Можно даже непристойную.
– Но хоть чуть-чуть соврать можно?
– Можно соврать о размере, времени года, давать новые клички бойфрендам и любовницам. А в остальном… – Макар развел руками.
– Тогда играем во что-нибудь простое, например в дурака, – поставила условие Кира.
– Согласен, если мы с тобой его обыграем.
– Это что, заговор? – возмутился я.
– Какой ещё заговор, я слов-то таких не знаю. Ты везде конспирологию найдёшь, – отмахнулся Макар.
Не знаю, как я согласился на предложение пооткровенничать. Врал я всегда с лёгкостью, да и друг мой профи не только в картах. Растасовали выученные с изнанки карты, и Макар начал откровенно меня валить. Кира послушно скидывала, поднимала, я бесился, но сказать, что мы играем краплёными картами, язык всё же не поворачивался. Оставалось только угрожать негодяю землетрясением, которое расколошматит содержимое китайских сумок, а я шваброй размажу его по всей квартире. Макар в ответ вывалил на меня всю мелочь из своих карт и карт доверчивого союзника, всучив напоследок в качестве взятки пару козырных червонцев. Дальше играть не было смысла, я предложил ничью.