— Все, уходим, — и он выталкивает меня за дверь.
Пока я прощаюсь через порог с Ритой и Лялей, он успевает отойти в сторону, вставить в уши наушники, и превратиться в обычного погруженного в себя Штерна.
— А ну-ка стоять! — гаркаю я, перекрикивая Бетховена.
Он оборачивается ко мне с невинными глазами, выуживает из ушей свои затычки и ждет продолжения.
— Что это было? — спрашиваю я суровым шепотом, подойдя к нему почти вплотную.
— А что было?
— Вот это вот! То, что ты там устроил! С этими полу-объятьями, полу-поцелуями.
Он смотрит на меня все с тем же невинным интересом в глазах.
— Послушай, — шиплю я. — Если все это было только ради того, чтобы повеселить девочек и позлить меня, то я тебя очень прошу, не надо больше играть с такими вещами!
— Хорошо, — быстро соглашается он, и вставляет в уши наушники.
— Эй, ты вообще понял, о чем я?
— Да-да, я все понял. «Не надо играть такими вещами», — покладисто говорит он.
Ну вот и что с таким человеком делать?!
* * *
В какой-то из дней выяснилось, что нам нужно взять к себе на два дня кота. Это просьба научной руководительницы, ей нельзя отказать. Все это сообщается мне прямо на рабочем месте с каким-то покаянным выражением лица. Видимо, он сам не очень знает, как обходиться с домашними животными, и думает, что для всех остальных это тоже должно представлять психологическую проблему. Для меня единственной проблемой является моя аллергия, и я мысленно начинаю подсчитывать, хватит ли имеющихся у меня с собой денег на кларитин.
Кота зовут Питоша. Он большой, палевого цвета и больше похож на игрушечного медведя, чем на кота. Выражение морды у него при этом какое-то заинтересованно серьезное, поэтому обращаться к нему хочется по имени-отчеству. Питон Иваныч или Питон Яковлевич…
— Капитон Валерьяныч, — серьезным шепотом подсказывает Штерн. — Но мне сказали, что так нельзя.
— Почему?
— От него скрывают, что у него уменьшительное имя, — сообщает он мне на ухо.
Кот внимательно смотрит на нас круглыми карими глазами, крутит круглой головой. Потом выходит из котоноски и идет прямиком к Штерну. Ага, сразу понял, кто здесь хозяин.
— Питоша, не соблаговолите ли пройти со мной на кухню? — говорит тот самым серьезным голосом, и таки кот за ним следует.
Я лезу в рюкзак за кларитином, потому что из носа начинает конкретно течь. В этой ситуации вынужденного пребывания с животным под одной крышей я вижу для себя только один плюс. Если уж не удается притронуться к человеку, то может быть, мне хотя бы удастся погладить кота на его руках.
Но и этого, к сожалению, мне сделать не удается. Кот страшно интересуется Штерном. Он сидит посередине комнаты и безотрывно смотрит на то, как тот стучит по клавиатуре и тихонько качает головой в такт неслышной музыке. Иногда он водит носом из стороны в сторону, следя за тем, как раскачиваются над полом кисти штерновского халата. Пару раз подходит к нему, встает на задние лапы и, опираясь передними о его колено, тянется к нему носом. Штерн наклоняется к нему и серьезным тоном интересуется, что тот хочет ему сообщить, потом, видимо, вспоминая, что это кот, чешет двумя пальцами его за ухом. Кот трется об его руку, потом отходит на прежнюю позицию. Я хорошо понимаю Питошу, будь я котом, вероятно, делал бы то же самое. Надо быть очень самоуверенным существом, чтобы запрыгнуть на колени к гордому прекрасному Штерну, даже если этого очень хочется.
Разглядев во мне родственную душу, ночью кот решает спать у меня в ногах. Своими хрипами я не даю заснуть нашему хозяину, и когда я уже начинаю кашлять, он тут же встает, молча собирает кота в охапку и выносит в прихожую. Потом открывает окно, кидает на меня еще одно одеяло, и у меня появляется возможность заснуть.
Вечером он встречает меня в коридоре и, опустив глаза в пол, сбивчиво объясняет, что нам придется избавиться от моего дивана, потому что кот описал его и теперь на нем невозможно спать.
— Странно, — говорю я. — Такой воспитанный кот.
— Ну, это все из-за меня… Просто я, уходя, закрыл его в комнате, — шепчет себе под нос Штерн.
— Ну, слушай, не расстраивайся так. Можно же и просушить… Хотя мне с моим носом это мало поможет… Ну, слушай, можно просто купить новый матрас на этот диванчик.
Он отчаянно мотает головой.
— Сенча, пожалуйста, давай выкинем его. Я тебя очень прошу. Я с этим диваном живу с десятилетнего возраста. Я уже видеть его не могу.
Ну, ладно. Дело хозяйское.
— А Питоша-то где?
— С Питошей все в порядке. Я позвонил, объяснил, что у тебя аллергия. Хозяйка сама за ним приехала. Так что не беспокойся.
— Вот интересно, у кота недержание и переезд, у меня аллергия, а в стрессе от всего этого почему-то ты…
В комнате я нахожу разобранный диван. Матрас уже выкинут, какие-то части уже отвинчены, осталось только разобрать саму коробку, чтобы легче было выносить. Я беру отвертку и, пока Штерн собирает мне ужин, занимаюсь строго организованной деструкцией. Потом мы вместе с ним — уже в темноте — выносим на помойку листы фанеры и древнего ДСП. Меня страшно веселит эта ситуация, и я не могу понять, с чего он так переживает из-за какого-то дивана. После ужина я захожу в комнату и понимаю, что вообще-то больше всего переживать надо было как раз мне, потому что теперь не очень понятно, где мне спать.
— Мой диван раскладывается на ширину в полтора метра, — смущенно объясняет мне Штерн. — Если передвинуть мой стол, а диван поставить торцом к стенке, то мы сможем спать на нем каждый со своей стороны, вообще не замечая друг друга. Ну, а там… там посмотрим. Если все будет ужасно, купим тебе что-нибудь другое, — говорит он со вздохом.
— Ну ладно, давай стол тогда разгружать, — я уже в курсе, что всякая такая бытовая работа, нарушающая привычный ритм, его страшно нервирует, а если добавить к этому моральные терзания по поводу общего спального места, то я ему, конечно, не завидую.
С перестановкой мебели мы заканчиваем уже сильно за полночь. Диван, если его разложить, и в правду, оказывается на диво широким. У Штерна даже нет ни одной простыни, чтобы покрыть его целиком, поэтому мы застилаем его каждый со своей стороны.
— А зачем тебе в доме такой диван, если ты все равно принципиально спишь один?
— С квартирой вместе достался. Видишь, он даже стоял у меня так, что его не разложить было. А второе спальное место оставил для сестры, на тот случай, если она соберется приехать. Но она так за пять лет и не собралась, и сомневаюсь, что в ближайшее время решится.
— Не знаю, я бы точно спал на разложенном, если бы у меня такой был. На широкой кровати вообще удобно спать, даже одному.
Это вызывает у него нехорошую усмешку:
— Вот что-то мне подсказывает, что ты бы точно один спать не стал…
— А ты, конечно, хочешь сказать, что только твое присутствие и оберегает меня от падения в пучину разврата?
— Ну, уж явно не провоцирует… — ворчит он. — Иди мойся, давай! Грязным я тебя к себе в постель точно не пущу.
* * *
Спать на одной кровати оказывается гораздо удобнее. Во-первых, на место моего диванчика мы передвинули мой стол, и у меня образовалось больше свободного пространства. Во-вторых, теперь можно вместе читать одну книжку или распечатку, лежа рядом, голова к голове на одной подушке, чем Штерн регулярно пользуется, чиркая тонким карандашом мои переводы. Наконец, потому что качественный пружинный матрас лучше советского поролона, а в те дни, когда мне не нужно идти к открытию, утром в моем распоряжении оказывается вся постель.
— И чего с самого начала так не расположились? — спрашиваю я Штерна, который в этот момент отчаянно правит мою статью, лежа при этом по диагонали в противоположную от меня сторону, головой на моем бедре.
— Не знаю. Из-за всяких дурацких стереотипов.
Да ну, стереотипы… За время бесконечных вписок и тусовок я столько раз спал на одной кровати с самыми разными людьми, находившимися на разной стадии опьянения и творческого возбуждения (не известно, что хуже), что давно уже привык к тому, что в этом нет ничего «такого».
— Ну а я вот привык к тому, что у меня два дивана, — в своей меланхоличной манере сообщает он, крест на крест перечеркивая мой длинный абзац. Потом переворачивает страницу и начинает писать своим уверенным почерком что-то, по его мнению, более внятное. Знал бы мой научный руководитель, в результате чего у меня так резко улучшился стиль изложения!
Для меня в этом новом положении есть еще то преимущество, что я теперь могу невозбранно наблюдать штерновский профиль в любое время суток, а ночью во сне он особенно прекрасен. Совместных снов нам с ним больше не снится, поэтому он наслаждается своими абстракциями, а мне остается только слушать его мерное дыхание справа от меня. Как же я буду жить без этого его дыхания, когда мне придется съехать? А то, что съехать в какой-то момент придется, я почти что уже уверен.
Он все так же скептически ироничен, и периодически мы подкалываем друг друга: он меня — на предмет моих эротических предпочтений, я — хотя и гораздо реже — поминаю его тщательно оберегаемую незаинтересованность. Последняя, впрочем, удивляет меня чем дальше, тем больше. Судя по некоторым его замечаниям по поводу пьес или живописных полотен и судя по темам, которые иногда затрагиваются в связи с кино и литературой, он очень тонко чувствует нюансы человеческих отношений. Я не могу поверить, что за этим пониманием совсем не стоит никакого чувственного опыта.
Обычно, особенно у молодых людей, все бывает ровно наоборот — всяких стереотипов море, а какого-то чувства чужого тела еще нет. Здесь же — не перестающая удивлять меня будничная свобода жестов и соприкосновений, как будто бы мы с ним как минимум несколько месяцев вместе спим или с детства росли в одной комнате, как брат с сестрой. Второе сравнение, пожалуй, даже вернее, потому что все это — и объятья в метро, и питье из моей чашки, и закидывание головы мне на плечо и колено — выходит у него удивительно лишенным всякого эротического подтекста. То есть фантазировать-то, конечно, никто не запрещает, но фактически он никогда не дает мне почувствовать себя объектом своего интереса. Это и убаюкивает, и раздражает одновременно. Да, уже почти раздражает, потому что я все больше и больше привязываюсь к нему, и чувствую — еще немного и мне придется рвать когти. Потому что я не могу жить бок о бок с человеком, в которого влюблен, не имея при этом даже возможности к нему прикоснуться.
Я не могу понять, зачем ему это надо (если бы мы еще с ним спали, все было бы как-то понятнее). Главным образом меня смущает эта его таинственная неразделенная любовь. Кто она (если это, конечно, она) и почему у них ничего не получилось — в общем-то не так важно. Это вполне может быть и вымышленный персонаж, какой-то придуманный в юности образ на основе внешнего впечатления от какого-то реального человека. Все-таки Штерн хоть и редкостный красавец, на самом деле, человек он довольно странный и далеко не всякая девушка согласится с ним иметь дело (а на юношу, видимо, он сам с собой внутренне не вполне согласен). Меня больше волнует, какая роль предназначена в этой конструкции лично мне. В том, что эта роль у меня есть, я не сомневаюсь, потому что со всей очевидностью, наше со Штерном «партнерство» во всех остальных аспектах мне выгодно гораздо больше, чем ему.
* * *
Однажды вечером я полез на стеллаж за очередной книгой и случайно зацепил стоявшую рядом картонную папочку размером с тетрадь. Папка упала, из нее рассыпались листки писчей бумаги. Не успели они опасть на пол, а я уже знал, что это стихи. В правом нижнем углу, как и на картинках, всюду были проставлены даты, и я начал собирать бумажки, как они, видимо, и лежали — в хронологическом порядке. Изо всех сил стараясь не читать то, что явно предназначалось не мне. Но глаза нет-нет, да и цеплялись за какую-нибудь строку или посвящение. Я почему-то сразу подумал, что все эти вирши адресованы одному персонажу — «нежданному отражению», «чувственной тени», «моему второму Я», «доброму гению», «незнакомому другу», «невозможной возлюбленной», «жестокому ребенку» и «веснушчатому ангелу».
За несколько лет тусовок и квартирников я поневоле знал наизусть песни, с которыми выступал Стив и его группа — образцы раннего штернова творчества. И там, я почти был в этом уверен, единственным реальным персонажем был сам лирический герой. Любовь там была полностью вымышленной, и от того — в отсутствии какой бы то ни было конкретики — абсолютно идеальной. Потому эти песни так всем и нравились, что их слова можно было приложить практически к кому угодно.
Здесь же, с этих листков на меня дохнуло таким откровенным эротизмом — куда там Алексу с Яковом! Хотел бы я сам писать такие стихи. Только вот фиг их кому покажешь. Ни одна девушка не воспримет. Разве что какая-нибудь уж совсем оторва, вроде Маленькой Лизы, только кто же ей такое напишет. Нет, тут предметом страсти явно было невинное существо — страшное и искусительное в своей невинности. В том, что, несмотря на нейтральные посвящения, адресатом стихов была девушка, можно было не сомневаться: настолько часто там упоминались специфически женские части тела, пусть и в виде метафор.
Самые ранние были семилетней давности (ага, мой первый курс, подумал я — теоретически даже могли с ней встречаться, если учесть близость наших со Штерном тусовок), самые последние относились к осени прошедшего года, когда я уже начал работать в библиотеке и был визуально знаком с автором лежащих у меня на коленях поэтических эпистол. В этих последних эротики было еще больше: линии, тени, изгибы, проступающая на телах влага — и все это было написано человеком, едва удостаивающим взглядом женскую половину моего коллектива! У меня даже в глазах потемнело, когда я представил, что должно твориться в голове у мужчины, с которым мы спим на одной кровати. Последний листок — без даты — содержал странную надпись: «Штерн, влюбленный придурок, брось свои песни! Ими никого не заманишь. Настало время охоты!» Сам к себе обращается по фамилии…
— Ты чего там затих?
Он сидит в наушниках спиной ко мне. Видимо, я уже довольно давно сижу на полу без движения, раз он обратил внимание.
— Да вот, у меня тут папка твоя упала… со стихами. Листочки с пола собираю.
По спине вижу, как он напрягся.
— Положи, пожалуйста, на место, — не оглядываясь, медленно произносит он.
— Да, извини… Просто глазом зацепился. Я понимаю, что не должен был читать. Но они, правда, красивые очень, — я укладываю листочки в папку.
— Красивые, говоришь? — он срывает с себя наушники и моментально разворачивается на стуле в мою сторону, и очень странно смотрит.
— А хотел бы ты, что бы тебе такое посвятили? — помертвевшими губами говорит он.
Я сижу, пришибленный этой его вспышкой, и не понимаю, причем тут я. Ясно же, что это не мне. Мы с ним только в сентябре впервые увиделись, а подошел он ко мне со своим первым запросом где-то в первой неделе декабря.
— Не знаю, — говорю. Пытаюсь примерить на себя те эпитеты, которые я успел запомнить — Нет, наверное…
— Вот и молчи тогда, — произносит он уже более спокойным голосом и отворачивается к компьютеру.
Я все еще сижу на полу, а внутри меня — темная зияющая пустота, словно заглянул в Бездну, а она глянула на меня в ответ.
— Скажи, пожалуйста, это ведь не вымышленный персонаж? Этот человек действительно существует?
— К сожалению, да, — затаив дыхание, отвечает он.
Через какое-то время, все еще сидя на полу, я понимаю, что давно уже не слышу звука клавиш. Он сидит, опершись локтями о стол и закрыв руками лицо. Я встаю и засовываю папку туда, где она стояла. Потом просматриваю вытащенную книгу, это оказывается Фаулз, но его я сегодня читать точно не буду. Беру другую. Вдруг до моего уха доносится нервный смешок.
Я оглядываюсь, он сидит ко мне вполоборота. Глаза блестят, губы еще дрожат от беззвучного смеха.
— Такой маленький хрупкий Сенч, трогательный в своем невинном любопытстве, шарится по книжному стеллажу, просовывает мне сквозь ребра свои тонкие прозрачные пальчики и выковыривает из моей вскрытой грудной клетки кровавый клокочущий сгусток. Не все целиком, конечно, а так — сколько в ручку поместилось… Внимательно осматривает, как какую-нибудь шишку или ракушку, кровь стекает длинными липкими каплями по его изящному запястью и с характерным чпоком шлепается на пол. «Да, красиво!» — изрекает свое суждение Сенч, а потом, так и сяк повертев в пальцах мясистый комок, возвращает его на место. Он очень аккуратный, этот маленький кинестетик, если уж берет что-то потрогать, всегда возвращает туда, где взял.