— Vous ne dinez pas avec ces demoiselles? [55]— спросила новенькая классную даму, увидев, что перед нею не поставлен прибор.
— Я обедаю в своей комнате, chère enfant, [56]— ответила ей очень кротко Килька. — После обеда у нас часовая рекреация, меня сменяет дежурная пепиньерка, а я иду к себе обедать и отдохнуть.
— C'est ja, [57]я тоже буду ходить к вам или к другой даме обедать и пить mon chocolat [58]пo утрам, je n'aime pas à dîner à cette table, [59]— отвечала спокойно новенькая.
Девочки переглянулись.
Швейцар Яков и его помощник внесли в столовую корзину с гостинцами, за ними второй солдат принес еще громадную корзину и шкатулку и поставил их на скамейку второго класса, проговорив: «Госпоже Чирковой».
— C'est ma toilette et mes bonbons, [60]— новенькая указала на шкатулку. — Prenez ce que moi dans le dortoir, [61]— почти приказала она огорошенной Кильке. — Et jа, се sont des petites friandises pour ces demoiselles, [62]— и она указала рукой на класс.
Гостинцы были разделены, каждая девочка получила фрукты, конфеты и petits fours. [63]Шкот отказалась наотрез от угощения. Франк тоже не взяла под предлогом, что у нее сегодня много своих гостинцев. Салопова отдала свою порцию горничной, потому что любила «истязать свою плоть» и отказываться от искушений. Зато Буракова и Неверова, оказавшиеся соседками новенькой по кроватям, ухаживали за нею как могли.
Вечером, ложась спать, девочки с молчаливым любопытством и затаенной завистью рассматривали тонкое белье, батистовую с кружевами кофточку новенькой. Затем она открыла свою шкатулку, и оттуда посыпались чудеса: духи, кольд-крем, кожаные папильотки, перчатки, жирные внутри, которые Чиркова надела на ночь на руки.
Девочки, отданные с восьми-десяти лет в институт, привыкли к спартанскому образу жизни. Мыло и холодная вода были их косметикой. Чистота, красивый бант у передника да разве еще тонкая талия были единственными проявлениями их кокетства.
— Зеленая ящерица влезает на ночь в новую шкуру, — объявила с презрением Чернушка, глядя на ночной туалет новенькой.
А Ящерица, за которой так и осталось это прозвище, не обращала никакого внимания на окружающих. Буракова и Неверова сразу подпали под ее очарование. Неверова помогала ей раздеваться и даже сняла с нее чулки, что возбудило негодование многих. После ухода Кильки Буракова пододвинула к изголовью Чирковой табурет, надела на него второй, третий и, образовав таким образом стол, поставила на него хорошенький подсвечник с зажженной свечей, зеркало и конфеты.
Новенькая болтала громко, ей было холодно, и она велела Бураковой достать из корзины, которую заранее поставили ей под кровать, теплый пушистый плед и окутать ей ноги; затем она рассказала, что ее папа est très riche, [64]что братьев ее зовут Анатоль и Авенир, что молодая дама — ее мачеха и что именно из-за нее она захотела на год, пока не станет совсем большой, уйти в институт; ей тут будет хорошо, потому что «Maman est une grande amie de la maison», [65]а затем, как только окончит курс, она выйдет замуж за «petit Basil» [66]— папиного адъютанта: у них это давно решено.
Ночью Чиркова просыпалась два раза, ей было страшно, она будила то одну, то другую свою соседку и наконец приказала девочкам выставить из промежутков шкапики, а свои кровати придвинуть вплотную к ее кровати.
Со дня поступления новенькой класс разделился на три партии.
Одна, стоявшая всегда в стороне от всякого движения, — группа ленивых, слабых здоровьем, парфешек и Салоповой.
Вторая составила штат Ящерицы, они угождали ей, дежурили около нее по очереди, одевали, рассказывали сказки и получали от нее щедрые подачки не только конфетами, пирожками, но и разными тонкими закусками и винами, которые ей нередко тайком проносили братья и ее прислуга. Не в пример всем прочим, мальчики допускались в дортуар. По вечерам, после ухода классной дамы, там устраивались маленькие пиры, слышался смех и шептание, кровати сдвигались вместе, и в тесном кружке шла какая-то особенная, не детская, не институтская жизнь. Там были и слезы, и сцены ревности, и ссоры со злыми, странными намеками. Кружок этот вскоре определился в пять человек и держался отдельно, уже более не сливаясь с классом до самого выпуска. За Ящерицу эти подданные делали все письменные уроки, устные громко читали, вдалбливали, как роль неграмотному актеру. На уроках ей подсказывали и помогали всеми силами. Смелая, дерзкая девочка помыкала своими пятью приближенными; она целовала одну, чтобы возбудить ревность другой, шепталась с третьей, чтобы поссорить ее с четвертой, и полновластно, с презрением третировала всех.
Но были минуты, когда она бледнела от злости и рвала в клочки свои тонкие батистовые платки; это были минуты, когда она получала отпор от третьей части класса. Это были Шкот, Назарова, Франк, Вихорева и другие девочки, презиравшие ее в силу своего здорового детского инстинкта. Все в ней казалось им ломаным, лживым, противным, они не брали ее гостинцев, звали ее в глаза Ящерицей, брезгливо сторонились ее «приживалок» и зло смеялись над хвастливыми рассказами о «petit Basil».
Авениру и Анатолю вскоре запретили появляться в дортуаре.
Двенадцатилетний Авенир, с распущенными по плечам локонами, как у девочки, был особенно противен Чернушке. Его изысканная вежливость, красные губы и льстивые глаза неимоверно злили прямую и вспыльчивую девочку; однажды, когда он рассказывал о том, как на детских балах все девочки хотели танцевать непременно с ним, Чернушка вспыхнула:
— Ты лжешь, наверняка лжешь! Девочки совсем не любят таких мальчиков, как ты!
— Каких же они любят? — тряхнув кудрями, спросил Авенир.
— Таких — волосы щеткой, глаза смелые и голос крепкий, ну… настоящих мальчиков.
— А я-то кто же?
— Ты? Кукла, парик, болонка, так… дрянь. Авенир гордо поднял голову:
— Вы никогда не видали порядочных мальчиков, вы видали только кадетов или гимназистов с грязными руками, те и говорить-то не умеют.
У Чернушки был брат гимназист, и гнев ее так и рвался наружу.
— А хочешь, я тебе докажу, что и ты совсем простой мальчик, что и у тебя и голос, и лицо могут быть совсем другими!
— Вы можете говорить что хотите и поступать как хотите: девочке не удастся вывести меня из себя.
— Не удастся? — Чернушка размахнулась и со всей силы хватила Авенира по щеке.
Вся изысканность слетела с брата Ящерицы, он схватился за щеку и заревел, как простой уличный мальчишка.
Рука у Чернушки оказалась очень тяжелая, все ее пять пальцев отпечатались на щеке мальчика. Чиркова бросилась на кровать и хохотала до слез над ревущим братом. Шум и гвалт ссоры дошел до ушей m-lle Нот, и по ее просьбе вход в дортуар мальчикам был запрещен.
Кроме явных посылок через посредство классной дамы, одна из учениц, Петрова, получала еще и тайно разные деревенские гостинцы. Рыжая Паша, спавшая при дортуаре второго класса, была родом из Новгородской губернии, Боровичского уезда, и каждый раз, когда ее родичи появлялись в Петербурге, они, по поручению матери Петровой, помещицы, привозили всевозможные домашние припасы для ее дочери. На этот раз, между прочим, Паша передала ей банку варенья фунтов в десять. Хлеб тоже доставляла Паша, но беда была в том, что ни у кого не было большой ложки, чтобы доставать варенье.
— Петрова, если ты дашь мне варенья, я достану тебе столовую ложку, — предложила Маня Лисицына.
— Надолго достанешь?
— Ну, пока не съешь варенья, дня на три достану.
— Хорошо, я тебе дам три полные ложки варенья.
— Идет.
В этот день перед обедом Маня Лисицына, проходя в паре между столами, незаметно взяла с края стола пятого класса столовую ложку и опустила ее в карман. В большую рекреацию Лисицына с Петровой побежали наверх, в дортуар, Лисицына чисто-начисто вымыла под краном свою фарфоровую мыльницу и с торжеством принесла ее и столовую ложку Петровой. Помещица приняла ложку и щедрой рукой положила полную мыльницу варенья. Ложка весьма облегчила дело, варенье черпалось из большой банки и раздавалось друзьям. Между тем пропажа столовой серебряной ложки не прошла незаметно. Классная дама потребовала дежурную горничную и приказала подать недостающую ложку, та кинулась к дежурному по столовой солдату, солдат сбегал в буфетную. Девочки давно поели и ушли из столовой, а пропавшая ложка не была найдена. После обеда оказалось, что одна ложка исчезла, об этом донесли эконому.
Девочкам пятого класса был сделан допрос, результатом которого было только то, что слух о пропавшей ложке распространился по всему институту и встревожил всех, кто знал об участи злополучной ложки. Классные дамы объявили во всех, классах, что в шкапиках и партах будет сделан обыск.
— Возьми ложку, Лисицына, и подсунь ее как-нибудь обратно на стол, — попросила Петрова, вымыв ложку и отдавая ее назад.
— Нет, душка, я боюсь; как стану класть на стол, меня и поймают.
— Так брось ее в такое место, где ее никто не найдет, — советовала Евграфова, — мы не выдадим.
— Уж если вы не хотите сознаваться, что взяли ложку, то покайтесь Богу в вашем поступке, а на ложку навяжите билетик «для бедных» и спустите из окна прямо на улицу.
— Блаженная Салопиха, ты сперва сотвори чудо, чтобы у нас была улица под окнами, ведь у нас со всех сторон сад да дворы, ложка непременно упадет на кого-нибудь из учителей и пробьет ему с благотворительной целью голову!
— Вы всегда, Франк, обо всем спорите, — покорно отвечала Салопова, — если бы вы больше верили, то поступали бы не рассуждая, а полагаясь во всем на Провидение.
— Слушай, Лисичка, — предлагала маленькая Иванова, — возьми ты эту ложку, спрячь ее в карман, а затем в первую же перемену лети вниз, в столовую, клади ее на ближайший стол и удирай назад; ведь в перемену в столовой не бывает ни души.
— Знаешь, душка, я так и сделаю, — и Лисицына сунула ложку в карман.
— Вы помните, Лисицына, — снова вступилась Салопова, — что вы все-таки украли ложку?
— Как украла? Ты с ума сошла! Я ее взяла, потому что нам нечем было есть варенье, мы так и решили — подержать ее и отдать.
— Да ведь ложка серебряная, она, говорят, очень дорого стоит, за нее, вы знаете, солдата могли сослать в Сибирь.
— Это ты теперь пугаешь меня, противная Салопиха, отчего же ты раньше не говорила ничего?
— А разве я знала, что вы возьмете со стола ложку?
— Медамочки, не ссорьтесь, — умоляла Петрова, — и не говорите таких страстей. Мы с Лисичкой будем целый месяц бить по пяти поклонов утром и вечером.
Бедная Маня Лисицына сидела весь первый урок с ложкой в кармане, и ей было так тяжело, как если бы у нее там была пудовая гиря. В первую же перемену, как только все выбежали из класса в коридор, она улучила минутку и, бормоча: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его», бросилась по боковой лестнице вниз. Благополучно достигнув столовой, она вошла на порог громадной пустой комнаты. Внезапно на другом конце нижнего коридора скрипнула дверь бельевой комнаты и из нее показалась Корова. Лисицына выхватила ложку из кармана и бросила ее прямо на пол, но вместе с ложкой выкинула из кармана и свой носовой платок, затем накинула на голову белый передник и понеслась, как дикий жеребенок, обратно по лестнице, взбежала в самый верхний этаж, в пустой дортуар, и моментально легла под далекую кровать. Сердце ее билось, в висках стучало, а губы все шептали: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его». Корова, как старый боевой конь, заслышавший звуки трубы, помчалась тоже к столовой и, к ужасу своему, увидела лежащую на пороге ложку и носовой платок. Она схватила все на лету, как коршун хватает добычу, и помчалась тоже на лестницу за девочкой. Верной уликой был номер на носовом платке и мелькнувшее зеленое платье.
Лисицына, отлежавшись минуту, выползла из-под кровати, оправила волосы, передник, выпила в умывальной воды и тихонько, скромно вышла по коридору на церковную площадку, положила на паперти пять поклонов, спустилась по парадной лестнице прямо в класс и на последней ступеньке лицом к лицу столкнулась с Коровой. Девочка остановилась, вся бледная, а Корова глядела на нее глазами сыщика.
— Это вы украли ложку и потом подбросили ее в столовую? — грубо спросила она.
Девочка отшатнулась.
— Нет, mademoiselle, я ничего не знаю, какая ложка? Я ходила в дортуар вымыть руки, — лепетала девочка.
— Вы просили позволения у m-lle Нот идти мыть руки?
— Нет, m-lle, я не просила, я сама…
— А зачем вы накинули передник на голову, когда меня увидели, а это что? — Корова показала ей носовой платок с меткой № 141.
Лисицына едва стояла на ногах.
— Я не знаю, m-lle, право, не знаю, может быть, это я потеряла платок…
Корова схватила девочку за руку и потащила в класс. Второй класс, знавший уже об истории, как испуганное стадо столпился в конце комнаты за партами. Все притихли, когда отворилась дверь и Корова втащила дрожащую и бледную Лисицыну.
— Mesdemoiselles, таких поступков, какими отличается ваш класс, еще никогда не было в стенах института, вы просто не девицы, а разбойники: каждый день у вас истории, грубости, самые непростительные шалости, а теперь, наконец, преступление — воровство! Мне даже страшно сказать это слово: среди вас, христианок и благородных девиц, есть вор! Вот он! — И она тряхнула Лисицыну за руку. — Из столовой, с чужого стола, она крадет серебряную ложку! В краже этой заподозрили несчастного солдата, решили вычитать из его скудного жалованья стоимость ложки. В зачерствелом сердце этой преступницы не шевельнулось раскаяние, она не решилась сознаться, хотя вы все знали, что пропавшую ложку ищут, об этом в каждом классе сообщали ваши добрые классные дамы. Теперь, движимая не раскаянием, а страхом обыска, она подкинула ложку в столовую и думала избежать наказания. Но Отец Небесный не допустил этого, он уличил нераскаянную грешницу, она сама своей рукой вместе с ложкой вытащила улику своего преступления, платок с меткой, вот он, номер сто сорок один! — Корова трясла в воздухе белым носовым платком с пятнами чернил по всем четырем уголкам — им украдкою вытиралось перо. — Если бы я доложила Maman, то Лисицыну выгнали бы из института, да, выгнали бы с позором, потому что такие преступления поощрять нельзя. Я пощажу Maman, мне стыдно сказать ей: Maman, у нас в институте, среди любимых вами девочек, есть воровка!
Корова закрыла лицо руками. Салопова, Петрова и маленькая Иванова рыдали. Чиркова безучастно сидела на задней парте и с улыбкой глядела на эту сцену; на лице Франк, Шкот, Чернушки и нескольких других появилось недоброе выражение, сознание жестокости и несправедливости закрадывалось в их сердца; девочки были близки к явному возмущению.
— Я сама примерно накажу вас, m-lle Лисицына, подайте мне лист бумаги! — приказала Корова.
Ей подали чистый лист, она оторвала от него четвертушку и крупными буквами написала: «Воровка».
— Mademoiselle Лисицына, я вас спрашиваю, и помните, что Господь Бог слышит ваш ответ. Вы унесли ложку из столовой?
— Да, я унесла, нам нечем было есть варенье, я не знала, что она серебряная, что она дорогая.
— Значит, вы сознаетесь! Подите сюда.
Корова пошарила на своей сухой груди, достала булавку, повернула девочку к себе спиной и пришпилила ей к пелеринке бумажку с позорной надписью.