Усадив меня в крутящееся кресло перед большим зеркалом, которое давно пора протереть, он опускается передо мной на корточки.
– Что стряслось?
Тревога в глазах неподдельная. Я провожу рукой по его светлым волосам, по горячей щеке – он только что со сцены, взбудоражен.
– Ничего особенного… Ты видел меня в зале?
– Честно? Я вообще никого не вижу в зале, когда в образе. Хоть и не такой уж образ… Нет! – спохватывается Влас. – Я не имею в виду, что ты плохо написала. Пьеса классная! Но у меня-то роль – с гулькин нос!
– Написать тебе большую?
Спрашиваю это с усмешкой, чтобы он не воспринял предложение всерьез, но Влас отзывается без улыбки:
– Напиши.
И даже не предваряет это обязательным: «Да ладно!» Но я увиливаю от продолжения разговора:
– Там уже закончилось?
– Последняя сцена. Я уже не нужен, можем сбежать.
Только сейчас вспоминаю, что нас ждет Лера, но Влас не дает мне сразу вскочить. Напустив на себя заговорщицкий вид, он шепчет:
– Подожди, у меня для тебя кое-что есть…
– Что именно? – я с опаской осматриваюсь, от этого человека всего можно ожидать.
Он запускает руку в ящик, что за моей спиной, и вручает мне маленькую лошадку. У меня вырывается смешок:
– Что это значит? Хорошенькая… Это символ чего-то?
– Никаких символов, – отрицает Влас. – Все натуральное. Все по-настоящему.
Потянув за руку, Малыгин помогает мне встать и подводит к окну:
– Смотри!
Я не верю своим глазам. Во внутреннем дворе театра привязаны к фонарному столбу две лошади. Еще не просохший асфальт таинственно поблескивает у них под копытами. Лошади терпеливо переминаются, ожидая, когда им позволят двигаться, но я не вижу рядом с ними человека, который мог бы их отвязать.
– Они ждут нас, – шепчет Влас. – Пойдем.
– Ты серьезно?! Это ты их пригнал?
– Ну, не то, чтобы я… Но не без моего участия, – признается он скромно.
– Ты…
На большее меня не хватает, хотя одно «ты» самой кажется слишком значительным. Влас улыбается и трется щекой о мои волосы, сооружая на голове сеновал.
– Пойдем к ним, – снова зовет он. – Промчимся по вечерней Москве. Не все на «BMW» раскатывать!
Сердце у меня начинает колотиться уже на лестнице. Лошадей я до сих пор видела только на ипподроме на Беговой, куда меня периодически загоняет моя азартная натура. Да еще, может, во время городских праздников, когда под уздцы проводят унылых кобылок с гордо восседающими на них карапузах. От девчонок, ведущих лошадей, попахивает навозом, а, может, этот запах только мерещится, но даже если он действительно есть, не это всегда мешало мне подойти к ним поближе. Мне просто было неловко среди бела дня вскарабкаться на лошадь наравне с малышами, и на глазах у десятков зевак медленно проплыть по парку… Еще то было бы зрелище!
Другое дело вытворить все то же самое, но когда тебя никто не видит. Темнота заставляет сердце волноваться, будто я иду на преступление. Но рука у Власа надежная, он держит крепко и уже верится в то, что, если в седло меня подсадит он, то я не рухну вниз.
Мы выбегаем во внутренний двор, и лошади, серая в яблоках и гнедая, вскидывают головы, взволнованно фыркают. Вечер хоть и сырой, но теплый, однако мне все равно чудится, что из их раздувающихся ноздрей вырывается пар. Это какая-то фантасмагория: огромные живые существа, уместные в пушкинском прошлом, – в дне сегодняшнем, в самом центре Москвы. В этих старых переулках не назойливо-неоновых, западных, как центральные улицы, а темных, мистических, восточных… Наш город сплюснут с двух сторон западом и востоком, зажат между ними. Кто победит? Здесь пока сохраняется Москва позапрошлого века – домов выше двухэтажных не найдешь, и каждый из них такой обшарпанный и милый, что так хочется огладить стены…
Но вместо этого неуверенно протягиваю руку и прижимаю ладонь к теплой, дышащей конской щеке. Гнедая настороженно косит глазом, и я думаю, что у лошадей они всегда немного диковатые. Но это не пугает. Какая-то генетическая приязнь к этим созданиям живет в каждом из нас, и жажда бешеной скачки по бескрайнему полю, хоть однажды в жизни, но дает себя знать. И тогда не находишь себе места в своей ухоженной квартире, располагающей к неге и лени. А сердце колотится и просит свободы…
– Не бойся, – говорит Влас и берет облюбованною мной гнедую под уздцы. – Ставь ногу в стремя.
То, что он позволяет себе командовать, отчего-то даже приятно. Дикая лошадь, предчувствие скачки и сильный мужчина рядом… Кажется, сердце уже заполнило всю меня – так оно колотится в каждом уголке моего тела, пульсирует в голове, шумит в ушах. Я ставлю ногу в стремя, и перекидываю другую, на секунду позволив себе порадоваться тому, что надела джинсы, хотя подумывала нарядиться ради прогона спектакля. Но решила приберечь триумф для премьеры. Хороша была бы я сейчас в костюме от Версаче…
Влас так ловко вспрыгивает в седло, будто провел на лошадях полжизни. И улыбается, как Делон в роли Зорро, только лицо его не скрыто маской. Это, конечно, не так таинственно, зато смотреть приятней. Но я не могу любоваться им долго, мне нужно во что бы то ни стало удержаться на этой высоте, которая не очень-то меня и пугает: в прошлый понедельник (выходной у артистов) мы прыгнули с Малыгиным с вертолета. Конечно, с парашютами, до полного безумия мы еще не дошли. Восторг был беспредельным, как небо вокруг, хотя когда делала шаг в бездну, мне казалось, сердце просто лопнет, переполнившись страхом. Но я выжила и даже неплохо приземлилась, по крайней мере, не упала. А Влас визжал в воздухе от восторга, как ребенок… И этот ребенок меня не раздражал. Хотя я и ему не хотела бы посвятить всю свою жизнь…
Чуть сжав ногами округлые бока лошади, заставляю ее сдвинуться с места. Она слегка вздрагивает подо мной и плетется сперва неохотно, потом все ускоряет шаг, и постепенно переходит на легкую рысь. Как держаться в седле меня учила мировая литература, и сейчас я лихорадочно вытягиваю из памяти обрывки фраз, в которых прозвучало, как попасть в ритм движения, чтобы не слезть с лошади инвалидом.
– Ты родилась на коне, что ли?! – восторженно вопит Влас у меня за спиной. – Классно держишься!
– Читайте классику, сударь! – отзываюсь я. – Она научит вас всему.
Малыгина нельзя упрекнуть в том, что он ничего не читает. Но как все люди театра, предпочитает пьесы, чтобы совместить полезное с приятным: а вдруг заодно обнаружится такой материал, который хоть в антрепризу пустить можно? Правда, мои романы Влас прочитывает, когда выходят, в этом его не упрекнешь… Да если подумать хорошенько, упрекнуть Малыгина вообще не в чем: обаятелен, ненавязчив, весел. В приключениях себе не отказывает, в том числе и любовных, так ведь я и не требую от него верности. И сама не обещаю. Потому что была верна только одному человеку… И, по сути, остаюсь ему верна, каким бы абсурдным не показалось это утверждение.
Темные переулки заполняются цокотом копыт, кажется, будто мы прорвались через века, и сейчас впереди мелькнет длинный плащ и кончик шпаги. Неужели мы в третьем тысячелетии? И неподалеку, в Королеве, строят космические корабли и управляют полетами? Это все как-то не вяжется в нечто цельное, распадается обрывками веера, который создает ветерок, заставляющий волноваться реку времени. И она то замедляет ход, то пускает рябь против течения…
Но философствовать все сложнее, ведь копчик все же начинает побаливать с непривычки. И хотя от восторга захватывает дух, я понимаю, что для первого раза хватит, иначе я доберусь до сестры только ползком.
– Лерка ждет! – кричу я Власу. – Давай поворачивать.
Он охотно кивает, наверное, у него тоже что-то уже отказывает в организме. Выскочившая из подворотни девушка испуганно пятится, завидев нас, и Влас хохочет:
– Не бойтесь, мадемуазель! Мы не похитим вас, хотя перед вами разбойник из банды Маттиса и прародительница всех атаманш.
– Так ты напугаешь ее еще больше, – предупреждаю я.
Но девушка уже растворилась в темноте, и отыскать ее невозможно. Да и зачем? Чтобы рассеять ее иллюзию о том, как она проскочила сквозь временную дыру и попала на средневековую улицу, где на нее тотчас напали злодеи и пытались изнасиловать? Пусть хотя бы помечтает о том, как незнакомец возжелал ее настолько, что готов был упустить своего коня…
– Спасибо, – произношу я так ласково, как только могу, когда Влас принимает меня с лошади.
– Тебе хоть понравилось? – спрашивает он с надеждой.
– А то! Будет что рассказать…
Я вовремя прикусываю язык, ведь обычно добавляют «внукам». Но у меня не будет внуков, это я знаю наверняка. Потому что прежде них все-таки должны появиться дети… А я не люблю детей.
****
У моей сестры лицо сказочной Феи: ни одной острой черты, все мягкое и округлое, текучее. По отдельности не замечается, какой у нее нос, подбородок, брови. Они плавно сливаются в одно светлое и улыбчивое, будто лишенное тени, и Лера охотно дарит это каждому из нас – поворачивается за столом то к одному, то к другому. В янтарном взгляде – заинтересованность, и я знаю, что это непритворно. Она увлечена жизнью не меньше моего, только я-то, скорее, наблюдатель, и потому сохраняю некоторую отстраненность, которая, как мне кажется, способствует непредвзятости. Я не выказываю симпатии никому, Лера – всем.
«Ей бы психотерапевтом стать, – думаю с запозданием лет в пятнадцать. – Она из тех, кому хочется исповедаться».
Влас тоже спросил, впервые увидев мою сестру:
– Она не врачом работает?
– Урологом, – поддела я. – Хочешь записаться к ней на прием? Я устрою без очереди.
– Вот этим ты меня и держишь, стервочка, – удрученно заметил он. – Тебе абсолютно наплевать на то, когда и как я исчезну из твоей жизни. И исчезну ли вообще.
– Не разыгрывайте сцену, сударь. Вы и сами готовы улизнуть в любой момент… Колхоз – дело добровольное.
…Сейчас он в лицах расписывает, как прошел сегодняшний прогон, и, попутно, достоинства моей инсценировки этой сказки, чтобы я размякла, и увезла его сегодня к себе. Немногочисленные гости, которые кроме нас представлены моим братом с женой и тремя дочерьми, и мысли не допускают, что может сложиться иначе. Но сам-то Влас знает: я вполне могу подвезти его и высадить. Искать же другую, звонить кому-то будет поздновато, когда мы вернемся в Москву из Лериного стародачного места.
А в его теле сейчас (как после любого удачного выступления) бурлит энергия, требующая выхода. Влас даже за столом не может просто есть, как остальные, забывает об этом, ведь для него и один человек уже публика. И актерство в нем так и прет наружу, лезет изо всех щелей, как подоспевшее тесто, заставляет его говорить без умолку, размахивать руками, забрасывать всех улыбками. У него потрясающая улыбка… И любоваться им – одно удовольствие. Но лучше делать это со стороны, не подпуская близко.
Между нами и артистами должно сохраняться расстояние, потому что обычный человек пропадет, шагнув в их реальность. Это мир страстей на один вечер, пока не дали занавес… И страсти эти ядовиты для тех, кто не приучен вводить их в организм малыми дозами. Вы погибнете, только пригубив любви актера, а он начнет готовиться к следующему спектаклю.
Жена моего брата – Лиза – слушает Власа, раскрыв рот. Она из тех, о ком так и хочется сказать «простенькая». Носит девичьи ситцевые сарафанчики, хотя после трех родов уже на колоду похожа, до сих пор коску заплетает… И глазки такие ясные, пустые, как мыльные пузырьки голубоватого оттенка. Лиза так и видится мне за самоваром, увешанным баранками. Выпятив губки и отставив коротенький мизинчик, дует на чай, перелитый блюдце и звучно отхлебывает…
Оттого, как Антон смотрит на свою жену и то и дело касается ее безо всякого повода – то пухлого плеча, то локтя в ямочках – меня уже начинает подташнивать. Все так приторно в их отношениях, все так картинно, лубок да и только: румяные, ублаженные друг другом родители, только выбравшиеся из койки, купчишки этакие, и, как горошины из стручка, похожие на отца дочки – ни малейших подозрений.
Но было бы полбеды, если б они еще сидели по лавочкам, как в древней колыбельной, которую певала Антону наша матушка, с пеленок программируя дурачка на многодетную семью… Так нет, эти толстые девки носятся, как оголтелые по ухоженному Леркиному дому, так и норовя разнести его до основания. Интересно, в договоре на страхование недвижимости есть такой пункт: «Уничтожен необузданной детской энергией»?
Разыгравшись в догоняшки, они сметают стильный светильник, который стоит дороже, чем они все вместе взятые, и я уже зажмуриваюсь, ожидая звона, но Егору чудом удается поймать металлическую стойку в двадцати сантиметрах от пола. Я уже предвкушаю, как Лерин муж сейчас хотя бы за ухо дернет это исчадие ада, и просчитываюсь: Егор только водворяет светильник на место, и снисходительно усмехается. Он так молчалив, что порой мне кажется: когда они остаются с Лерой одни, то начинают забывать голоса друг друга. Но сестра ни разу не жаловалась на скуку… Может, это он при мне умолкает?
Антон ловит старшую из дочерей и для вида шлепает ее по толстой попе, но она только хохочет ему в лицо, потом чмокает в щеку и вырывается. А младшие уже напяливают на головы тканевые салфетки и отплясывают какой-то дикарский танец…
– Девчонки, потише, – не выдерживает, наконец, Лиза.
– Гадюка! – немедленно отзывается младшая Сонечка. – Паршивка!
Я так и ахаю и смотрю на сестру: «Ничего, да?» Но Лера следит за этими обалдуйками тоскливыми глазами. И самое поразительное, ей ведь не жалко диванных подушек, уже перекочевавших на пол, и стеклянного столика, сплошь залапанного маленькими липкими ручками. Она непритворно хочет, чтобы это ее собственные дети, не давая толком поговорить, орали сейчас вокруг, то и дело что-то хватая со стола и рассыпая крошки по всему дому. Чем объясняется это желание? Как его можно понять? Отсутствием тем для разговора? Боязнью оказаться неинтересной человеку, с которым живешь? Вынужденную тишину, конечно, можно заглушить детскими воплями. Но в моем доме тишина всегда наполнена. Я слышу в ней голоса моих героев.
Девчонки, разумеется, без спросу, включают телевизор, и я замираю, увидев на экране лицо одной из моих любимых актрис. Одной из тех, кем может гордиться наше бездарное время. Я приникаю к экрану, хотя это не фильм идет, не запись спектакля, а домашнее интервью. Отобрав у племянницы пульт, отчего та взвыла раненной коровой, я слушаю, как моя любимица со смехом рассказывает о временах, когда ночами накрывала голову подушкой, чтобы не слышать криков новорожденной дочери. Ведь необходимо выспаться, утром репетиция, днем съемки, вечером спектакль… Это смешно? Наверное, я чего-то не понимаю в этой жизни.
Опять пытаюсь поймать взгляд сестры, чтобы спросить глазами: «Тебе такого хочется? Под подушкой спать? А иначе, как удастся днем не сносить углы, засыпая на ходу?» Но Лера смотрит на Власа, который никак не выплеснется до конца, не насладиться своей неотразимостью.
Я на него уже налюбовалась из сумеречной зоны зрительного зала, и меня тянет выйти из столовой прямо на открытую террасу и покурить. Что я и делаю, хотя Лера никому не запрещает курить за столом: кондиционеры работают на славу. Но мне хочется окунуться в глубину последнего сентябрьского вечера, хотя солнце уже ушло, и не различимы любимые мной клены. Деревья, которые осенью просто праздник. Зато вокруг сосны, их Бог, наверное, создал для северян, которые могут медитировать, наблюдая за медленно покачивающимися верхушками.
Я люблю приезжать к сестре одна, чтобы никто не мешал раствориться в величии леса. Дом у нее огромный, на втором этаже четыре спальни, внизу – гостиная, столовая, кабинет… Однако не в размерах его главная прелесть, а в том, что он полон света, вместо стен – сплошные окна, заключенные в серебристые алюминиевые ободки. Но меня все равно так и тянет выйти наружу, просто лечь на траву и смотреть на небо, тепло синеющее среди иглистых крон. У сосен теплая кожа, светлеющая к голове, и пушистые лапы, которые на самом деле не колючие, а мягкие. Хочется гладить их и гладить, прижимая иглы обеими ладонями, которые потом можно долго нюхать, замирая от тревожащих сердце многовековых воспоминаний.