Кем я была в своей первой жизни на земле? Таким вот деревом? Маленькой белкой, поселившейся в его дупле? Упрямым дятлом, ее дупло продолбившим? По крайней мере, это во мне сохранилось: я все также упорно работаю головой, пытаясь высечь из завещанного нам пласта Вечного Познания новые образы и сочетания слов, сюжеты и лица. Их ведь нет на свете – моих героев. Я вытянула их из другой действительности, как дятел извлекает из ствола личинки. Это не так-то просто, как чудится некоторым, знающим, что я пишу быстро. Такому делу отдаешь все силы, ведь пласт окаменел со временем, более податливый слой отработали еще древние греки, и те, что рождались за века до меня. Но только этим я и живу.
– У тебя ничего не случилось?
Не оборачиваясь, ловлю руку сестры и заставляю ее сесть рядом с собой. В таких домах, как у них с Егором, не принято сидеть на крылечке, это считается моветоном, хотя даже дворяне себе позволяли.
Не сопротивляясь, Лера устраивается рядом со мной, вошкается, тепло дышит. Я глажу ее тонкую, загорелую руку.
– Ничего не случилось. Я просто устала слушать его.
– Ты его совсем не любишь, – огорченно замечает она. – Это по глазам видно.
– Неужели?
– Ты смотришь на него почти с отвращением. Сразу видно, что ты слегка стыдишься его.
– Ну не знаю…
– Я не была на его спектаклях, Влас играет главные роли?
Я качаю головой, она в ответ кивает:
– Я так и думала. Тебе нужен лидер. Такой, как Никита Коршунов.
Это имя не следует поминать всуе. Я передергиваюсь так, что Лера пугается, будто невзначай шарахнула меня током:
– Ой, извини!
Помолчав, она все же спрашивает, сочувственно сморщив лицо:
– Неужели до сих пор так больно?
– До сих пор? Только одиннадцать лет прошло.
– О Господи, – бормочет сестра и переплетает свои пальцы с моими.
Ей кажется, от такой близости ладоней мне станет легче. С чего бы? Но руку я не отнимаю. В конце концов, у нее сегодня день рождения, обижать ее грешно. Да и нельзя сказать, что мне неприятно это пожатие.
– Какая тишина, – говорит Лера шепотом. – Тебя это не угнетает?
– Угнетает? Нет. Я люблю тишину.
– А я ненавижу, – вдруг вырывается у нее.
Теперь уже мне приходится удерживать ее руку.
– Тихо-тихо, – приглушенно говорю я и только в следующую секунду соображаю, что как раз тишины-то ей и не хочется.
– У нас такой молчаливый дом! Слишком большой. Огромный! Я когда-нибудь потеряюсь в нем окончательно.
Опять это ее страдание о детях, сказывающееся даже в устройстве сада: повсюду выглядывают из-за деревьев и беседок смешные гномики в ярких колпачках, и деревянные чурбачки вокруг стола под навесом желтеют на разном уровне – повыше, пониже… Пока на те, что повыше взбираются только наши вездесущие племянницы, но Лера все еще не теряет надежды.
Только мне, кроме них двоих, известно, что Егор страдает бесплодием – последствия службы в армии, когда их, новобранцев, отправили тушить Чернобыльский реактор. Никакой защиты у них, естественно, не было… Все врачи говорили ему в голос, что он еще должен радоваться: жив остался, и лучевая болезнь его не иссушила. Карьеру сделал на славу, благодаря репутации героя-чернобыльца, которого сразу по комсомольской линии продвинули. Теперь свой банк у него, как и у всех, кто успел взбежать по лестнице незабвенного ВЛКСМ. Хоть и не из первой десятки банк, но на жизнь хватает. А что детей не будет, так разве это трагедия, когда детские дома переполнены – выбирай на вкус.
Но Лера боится усыновления. С моей подачи начиталась ужасов о том, что все брошенные дети имеют врожденную зависимость от алкоголя или наркотиков. Не все, конечно, однако пойди найди здоровенького, без признаков наследственной шизофрении или физического уродства. Кажутся хорошенькими и несчастными, полные страдания глаза в пол-лица, на снимки в Интернете с подписями, вроде «Найди меня, мама!», смотреть больно. А возьмешь, потом проклятая генетика проявится, начнет воровать у приемных родителей, бегать из дома, душу им рвать в клочья.
Моя знакомая по цеху вела литературную студию в одном из детдомов, к одной юной поэтессе прикипела сердцем. Действительно, талантливая девочка была, я читала ее стихи… И Лариса удочерила Светку, хотя своя дочь была – Машка. Но стихов не писала, может, даже назло матери, но, скорее, просто не дано было. А Ларисе чудились тихие вечера в свете старого торшера, обмен стихотворными строчками, совместные поиски новых рифм… Слияние душ, будь оно не ладно.
Деньги из дома исчезать стали сразу. А уже через месяц Светка до полусмерти избила Машку, которая хоть и была старше на год, но закалка-то не та, не в детдомовской стае выросла. Забрала лучшие ее вещички, и исчезла. Кажется, ее так и не нашли. Ларисе она даже записки не оставила. А родная дочь ее не простила, уехала к бабушке на Урал, не побоялась от Москвы оторваться.
Лерке такого счастья не пожелаю, и в подробности этой истории посвятила, чтобы ей хорошо представлялось, что к чему. С тех пор она как-то особенно затосковала – выхода нет. Небольшой мебельный салон, который ей подарил Егор, чтобы хоть чем-то себя радовала, для Леры тот же дом, только интерьер чаще меняется. Как не заеду к ней, пара покупателей слоняется между диванами и столиками, продавщицы компьютерный пасьянс раскладывают. А Леру все устраивает, ей так комфортно: все идет, как идет. Новых партнеров она даже искать не пытается, проверенные ее вполне устраивают. Никакой жажды риска.
Она сама говорит: «Вся энергия в нашей семье тебя досталась. Если б я умела работать, как ты, и была такой же авантюристкой, то уже стала бы первой в этом бизнесе».
Откликом вспоминается последняя авантюра, которую я задумала буквально пару часов назад – омолаживающие роды. И сердце вдруг останавливается на миг: вот же выход для нас обеих!
– Черт, как же я раньше-то не додумалась?!
Сестра смотрит на меня с недоумением:
– Ты о чем?
Но мне нужно сначала прокрутить в голове: чтобы Лерка родила от другого, пусть и от анонимного донора, и речи быть не может. Егор ревнив, как Отелло, даром, что светловолосый и голубоглазый, как викинг. Он любит мою сестру просто как-то неправдоподобно: я специально вынюхивала – никаких сплетен о нем, ни малейших подозрений. Хотя банкиру, вроде как, по статусу положено. Но у них с Лерой все по-настоящему, как должно быть, но не бывает. Как даже у нас с тобой не было, ведь любовница у тебя имелась. Я.
– Слушай, – начинаю осторожно, – у меня тут родилась такая мысль…
Она прерывает меня:
– Мне уже страшно… Когда у тебя такой голос, это значит: ты задумала что-то зверское.
Ей, наверное, вспомнилось, как я по молодости занимала денег под проценты, чтобы издать книгу, и потом тебе пришлось меня выручать. Или то, как решила разводить голых китайских собак… Или как проиграла в казино все деньги и все золото, которое на мне было, и звонила ей, умоляя, чтобы Егор подкинул немного – отыграться. Я была уверена, что отыграюсь. Но Леркин муж выволок меня оттуда чуть не за шкирку, и пригрозил: если я еще раз зайду в подобное заведение, он упечет меня на принудительное лечение. Это было уже после того, как Элька дала себе слово близко не подпускать меня к гипнотизирующим огням казино, и мне пришлось пойти туда одной.
Я похлопываю гладкое колено сестры, похожее на перламутровую раковину. Хорошо представляю, как хочется любому мужчине прижаться к такой красоте губами…
– Не бойся, детка. Это никак не связано с деньгами.
– Тогда что?
Произношу нарочито равнодушным тоном:
– Я вот подумываю: а не родить ли мне?
Ловлю в темноте ее взгляд. Спокойное лицо сестры нервно передергивается:
– Что?
– Слышала про омолаживающие роды? По-моему, самое время… К тому же, мне с чисто профессиональной точки зрения просто необходимо, в конце концов, узнать, что женщина испытывает во время беременности и родов.
Лера откликается не сразу. Сидит, опустив голову, будто боится взглянуть мне в глаза и прочесть в них то, во что ей так хочется и страшно поверить.
– Ты же никогда не хотела ребенка, – наконец произносит она. – Ты говорила, что ты цветы и те забываешь полить… Сколько у тебя уже засохло?
– Цветовод из меня никакой, это точно, – соглашаюсь я без обиды. Попробовала бы она что-то подобное сказать о моих книгах.
Кусая губу, выскальзывающую из-под ее ровных зубов, Лера нетерпеливо спрашивает:
– Что ты с ним будешь делать?
– Отдам тебе.
Ее молчание затягивается, и мне уже начинает казаться, что она решила, будто я над ней издеваюсь. Но когда я собираюсь переубедить ее, Лера тоскливо шепчет, сцепив на затылке руки, придавив голову:
– Господи, как ты можешь так говорить об этом… Таким тоном! «Отдам тебе» – словно о безделушке какой-то речь.
– Хорошо, – смиряюсь я. – Пусть будет так: я рожу его для тебя. Так лучше? Не коробит?
Лицо ее обращено ко мне вполоборота – так оно мне особенно нравится, о чем Лера, конечно, не догадывается. Густые ресницы ее взволнованно бьются, словно мотылек попался в ловушку, поверив в свет.
– Так ты всерьез?
– А то! Я тебе первой говорю об этом.
– Родить и отказаться? Ты сможешь?
– Родить и оставить – не смогу. Родить и просто отказаться в роддоме – тоже не смогу. Не настолько я прогнила… Но если тебе нужен этот ребенок…
Она вскрикивает быстрее, чем я успеваю закончить:
– Нужен!
И вдруг вскакивает, точно в ней происходит взрыв той самой энергии, которой Лере всегда не хватало. Она рывком ставит меня на ноги и, обхватив за шею, благодарно прижимается всем телом. Сестра выше меня, я утыкаюсь ей в грудь. Она у нее такая, что и рожать не требуется.
– Спасибо, солнышко, – шепчет она мне в ухо, преклонив голову. – Господи! Мне все еще не верится! Если ты правда сделаешь это…
– Так, стоп! – я высвобождаюсь. – Давай без излияний благодарности.
Виновато кривятся губы: то ли улыбнуться пытается, то ли уже слезы сдерживает, которые у нее всегда были наготове. Так и видится из детства ее маленький дрожащий подковкой ротик… Стоило чуть повысить голос, как Лера уже цепенела от страха. В ней никогда не чувствовалось ничего бойцовского, никакого стержня, и не выйди она так удачно замуж, не было бы у моей сестры сейчас ни бизнеса, ни загородного дома, ни такой машины… По сути дела, из нас троих только я заработала все своим горбом. Антон как был ни с чем, так и остался. Живет в той же двухэтажной халупе на южной окраине, где мы выросли, в квартире, оставшейся от матери, сам до старости не купил бы.
Я не злорадствую. Мне жаль, что из него ничего не вышло. Антошка мог стать талантливым инженером, уже в три года что-то постоянно конструировал, и это здорово разнилось с тем, что пытались сделать мы с сестрой. Но институт он бросил уже после первого курса, когда выяснилось, что Лиза ждет ребенка, и пошел работать в автосервис, который кормит их до сих пор. Все его семейство во главе с матерью сидит у него на шее и только погоняет. Оттого, как Лиза с первого же захода запустила двойню, была одна радость: Антона освободили от армии. Но вместо звездочки ему пришлось поставить на себе крест.
– Хорошо, что ты уже вся в шоколаде, и дите вас не пустит по миру, – говорю я Лере, продолжая думать о брате. – Не хотелось бы, чтоб и тебя ждала участь Антона.
Кажется, она удивлена:
– Да ведь он счастлив!
– Это можно назвать счастьем?
– Да ты посмотри на них! Они же без конца смеются, ловят взгляды друг друга. Им же хочется чувствовать реакцию другого буквально на все, на каждую фразу. Их притягивает, как магнитом!
– В том смысле, что он ее без конца лапает? Вот тебе и все охи-ахи вокруг модельных параметров… На кой черт всякими диетами себя изводить, когда вон такая биомасса по стулу растеклась, что не обхватишь, а сколько желания вызывает!
Знаю, Лере невыносим такой тон. Сестра не просто подает себя утонченной особой, она такова на самом деле. Конечно, если б она хоть чуть-чуть покрутилась в настоящем бизнесе, то ее тонкие каналы забились бы в два счета. Но Егор позволяет ей чувствовать себя хозяйкой салона, пусть и мебельного, но звучит это вполне аристократично. И мне она нравится такой. Во мне самой никогда не было этой естественной женственности, ласковости. Я всегда была больше девчонкой, студенткой, чем женщиной. За это ты и любил меня…
– А ты точно не передумаешь? – Мне необходима ее уверенность. – Послушай, как орут эти монстры… Тебе это надо?
В ее улыбке – всепрощение сестры милосердия.
– Чужие дети часто раздражают… Со своими все по-другому, ты не знала? То, что бесит в чужих, в своих умиляет.
– Ты-то откуда знаешь?
– Я читала.
Я давлюсь смехом:
– А! Ты решила сперва изучить теорию…
– Я думала, мне уже не узнать этого на практике.
Узкие кисти впиваются в плечи, все тело – сплошной излом. Меня тянет погладить ее, разгладить…
– Будет тебе ребеночек, старче, – я прижимаюсь губами к ее пальцам. – Не плакай.
Лера смотрит на меня так серьезно, что мне становится не по себе:
– Ты собираешься забеременеть от Власа?
– Есть возражения?
– А он согласится?
– Обязательно его спрашивать?
– А как же! Разве можно так – обманом?
– Почему – нет? Ему же не воспитывать его, алименты не платить.
Но сестра в ужасе трясет головой:
– Нет, ты должна обсудить с ним это! Заручиться его согласием. Ребенок должен быть зачат по любви.
– О! Вот с этим как раз проблема.
Я встаю, прислушиваясь, как похрустывает в позвоночнике. Возраст противненько напоминает: долго сидеть на твердом крыльце уже чревато. Можешь и не подняться… И понимаю, что тянуть с воплощением Лериной мечты некуда. Сейчас или никогда.
Но сестра сама притормаживает меня:
– Ты ведь, кажется, едешь с театром в Швецию?
– Надеюсь, еду.
– Тогда лучше это сделать после возвращения. Знаешь, тряска в поезде во время беременности…
– Мы полетим самолетом.
– Тем более! Перепады давления так опасны!
– Хорошо, – смиряюсь я тем охотнее, что страх все же дает себя знать и подначивает отложить задуманное.
Но это как раз и настораживает Леру. Подобравшись ко мне, она, чуть пригнув голову, заглядывает в глаза:
– Ты меня слушаешься? Ты ведь никого не слушаешься!
– Неужели?
– У тебя комплекс старшей сестры – ты всегда права, и знаешь, как надо поступать.
– У меня еще и комплекс отличницы. Если я за что-то берусь, то обязана сделать это на «пятерку»! Так что малыша я тебе произведу – загляденье.
Ее так и отбрасывает:
– Сплюнь!
И сама трижды плюет через левое плечо.
– Дура суеверная, – усмехаюсь я. – Все будет в порядке, я же здорова, как крестьянская девушка!
– А…
– Насчет его болячек я выясню, не беспокойся.
Лера вдруг отводит глаза, потом коротко взглядывает на меня, опять опускает ресницы.
– Ну? Что? – не выдерживаю я.
– А у тебя больше никого нет на примете?
– Кроме Малыгина?
– Слышал бы Влас!
– Чем он тебе не нравится? Такой симпатюля… Мне казалось, что ты очень даже к нему расположена.
Ее так и морщит от неловкости:
– Он… Да, он ужасно милый и все такое… Но ведь не только внешние качества передаются по наследству, правда? А Влас… Он немножко… пустозвон. Или мне только так кажется?
Она виновато округляет глаза, вокруг напрягшихся бровей возникают ямочки. Я разглаживаю их кончиками пальцев и целую ее в нос.
– Человек-фейерверк… Это тебя не устраивает? Ты хочешь, чтобы этот ребенок родился от человека серьезного и глубокого, талантливого и доброго? Знаешь, если б я родила его от Никиты – а это ведь его портрет! – ты никогда не получила бы этого ребенка. Потому что я его не отдала бы.
****
Какой безумный восторг – пронестись по МКАД почти ночью, когда адреналин особенно охотно фонтанирует, до того, что руки холодеют, уши закладывает! Главное, чтобы шоссе не опустело к этому времени окончательно, и нашлось кого обогнать и подрезать, рванувшись навстречу звездам.