Она рассмеялась.
— Да. Ты же столько раз это говорила. Хотя вообще-то он не сказал ничего особенно талантливого, когда его осенью в полицию забирали… Он говорил то же, что любой алкаш. Ругался и орал. И хоть бы слово из Шекспира.
Ингалиль сделала еще шаг назад, но Сюсанна наступала.
— Мы тогда мимо проходили. С мамой.
Голос Ингалиль задрожал:
— Неправда!
Сюсанна продолжала улыбаться:
— Правда. Абсолютная правда. Дело было возле театра. Но мама взяла с меня слово — не говорить тебе. Потому что тебя жалко. И я ничего не говорила.
— Врешь.
Голос Ингалиль сделался пронзительным, почти визгливым. И произвел на Сюсанну странное действие, от него тихое тепло разлилось по всему ее телу. Вот появилась чувствительность в животе. Вот — в запястьях. Вот ожили пальцы ног. А вот — щеки. Словно у нее восстановилось кровообращение после бог знает какого перерыва. Она больше не боялась. Ни капельки.
— Я не вру. Это ты врешь. И всегда врала.
И даже голос ее звучал спокойно. Сюсанна сунула руки в карманы и склонила голову набок, она уже не могла остановиться, слова хлынули из нее потоком.
— Как ты думаешь, почему я от тебя все это терпела столько времени? А? Твои вечные нотации, что у меня это не то и то не так? Потому что я жалела тебя. Понимаешь ты или нет? Я по своей глупости жалела тебя, с твоими необыкновенными оценками и невероятными талантами. Но кто дура-то на самом деле? А? И кто уродина? Кто из нас двоих на самом деле уродина?
Слеза медленно выкатилась из правого глаза Ингалиль. Она заморгала, чтобы стряхнуть ее, но ничего не сказала и не пошевельнулась. Сюсанна отступила назад и окинула ее презрительным взглядом:
— Я не дура, Ингалиль. И никогда дурой не была. У меня лучше оценки и по шведскому, и по английскому. И по истории. Ты сильнее только в химии и математике. Но скажи мне, пожалуйста, кому нужна твоя химия и математика?
Сюсанна молча смотрела на Ингалиль. Какая дылда! И до чего страшная! Жуткая уродина! Особенно когда вот так гримасничает, тужится запихнуть свой плач обратно. И хлюпает носом. Точно. Хлюпает! Сюсанна брезгливо поморщилась, повернулась и пошла прочь. Это поразило ее, но она ничего не могла поделать. Тело само приняло решение. Ноги все решили сами. Они пошли прочь, унося на себе оставшуюся часть Сюсанны. Но ей еще удалось оглянуться, не останавливаясь, и крикнуть:
— И мне наплевать на тебя, Ингалиль. Плевала я на тебя.
Ингалиль не ответила. Она стояла как черная тень, отвернувшись к морю.
~~~
Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится. Он глубоко вздохнул, сжал и разжал пальцы, тряхнул головой, так что волосы защекотали шею. Прямо перед ним стоял Никлас, он был бледен, и на верхней губе блестели капельки пота. Томми повернулся спиной, но было заметно, что он тоже напряжен, спина прямее, чем обычно, он застыл, не шевелясь. Позади него так же прямо стоял Пео, но не так неподвижно: он крутил в пальцах палочки, словно уже сидел за своими ударными, крутил не переставая, словно играл никому не слышную мелодию, его тело время от времени содрогалось, будто следуя какому-то только ему ведомому ритму. Один Буссе казался совершенно расслабленным — стоял, сунув руки в карманы с таким видом, будто думает о чем-то другом, и даже не пытался выглянуть из-за черных кулис.
— Ну, ни пуха, — тихонько произнес позади них Карл-Эрик. Никто не ответил, никто даже не посмотрел на него. Все ловили каждое слово ведущего. Майк — так его звали. У него была странная прическа, какой никто из них никогда раньше не видел — коротко подстриженный затылок и такая же короткая челка, а остальные волосы — до плеч, говорил он неразборчиво, и понять его английский было довольно трудно.
— Did I tell you that I love you? [24]— выкрикнул он, и публика ответила воем.
Они играют первыми. А потом еще две английские группы. Две очень известные английские группы. Они уже поздоровались с ребятами из той, что выступала следом за ними. Рука Томми задрожала, когда он протянул ее Эрику Бердону, и Бьёрн тогда улыбнулся, такой же улыбкой, какой его самого одарил Томми еще в гримерке, перед репетицией. Теперь Томми сперва отводил взгляд, но потом напрягся и произнес что-то презрительное насчет фанеры. Никто не ответил, его реплика словно упала в пустоту, парни из «Энималз» уже отвернулись и заговорили между собой. Так ему и надо, паршивцу.
Бьёрн не имел ничего против фанеры. Во всяком случае, теперь, после прогона. Наоборот, он почувствовал облегчение оттого, что не надо петь так, чтобы было слышно, что микрофон и усилители выключены, а малый барабан прикрыт черной резиной. Единственное, о чем ему теперь надо думать, — чтобы петь точно так же, как на диске. С этим проблем не будет. Он всегда поет так же, как на диске. Но Томми осатанел — он не сможет выдать свое коронное соло, одну из своих концертных вариаций. Он ведь считает себя гением, музыкальным гением, и рассчитывал, что мир сегодня об этом узнает.
— …and here they are, all the way from Sweden… [25]
Голос Майка утонул в оглушительном крике. Публика в хорошей форме. Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится.
Томми шагнул на сцену и поднял руку, приветствуя зрителей. За ним последовал Пео, нырнул за ударную установку и приветственно помахал оттуда палочками. Никлас и Буссе вышли следом, но Бьёрн чуть помедлил, дождался, чтобы они взяли гитары на изготовку, а потом поднял обе руки, сделал шаг вперед и поспешно улыбнулся публике.
— …and Bjorn Hallgren! [26]— выкрикнул Майк.
Публика взвыла в ответ. Можно подумать, они знают, кто он такой.
Он держал отключенный микрофон у самого рта, так близко, что почти ощущал прикосновение холодного металла к губам. Он пел, но не очень громко, не настолько громко, чтобы кому-нибудь, кроме него самого, было слышно. Просто пел сам для себя. Мысль показалась занятной, она даже заставила его улыбнуться после первого рефрена, и публика ответила на его улыбку усилившимся гулом. Он опустил микрофон на несколько секунд, потом поднял и, полузакрыв глаза, скользнул взглядом по девушкам в первом ряду, девушкам, чьи лица все время меняли цвет вслед за лучом прожектора, все время меняющим цвет, и задержался взглядом на одной из них. Девушка мечты. Тоненькая белокурая девчонка с длинной челкой и в красном платье. Вот такую бы мне, подумал он и заставил себя отвести взгляд и смотреть прямо в камеру, парящую позади нее, и снова запел. Такую бы мне девчонку. Если мне вообще хоть кто-то нужен, если мне мало того, чтобы просто стоять на некотором удалении от них и видеть и ее, и сотню других… Взгляд снова скользнул на ее лицо, и она улыбнулась в ответ. Это была неуверенная улыбка, почти дрожащая, и внутри у него заныло от счастья. Секундой позже он забыл о ней. Повернулся в другую сторону и прикрыл глаза, но ощущение все длилось, вибрировало внутри, мурашки бежали по спине, и волоски на руках поднимались дыбом. Закинув голову назад, он прошелся взглядом по публике, стоящей у самой сцены, увидел темноволосую девушку, прикрывшую рот обеими ладонями, словно сдерживая крик, увидел длинного парня с очень длинными волосами, чуть не до пояса. Парень смотрел на него серьезным взглядом и кивал в такт мелодии, а может, просто кивал, чтобы показать одобрение. Он увидел, как другой парень, с полудлинной стрижкой «под пажа», такой же, как у него самого, поигрывает плечами, вверх-вниз, и вихляет бедрами, как девчонка.
Вот Томми выдал свое соло, короткое, то, которое на пластинке, и Бьёрн повернулся в его сторону, постоял, опустив микрофон и покачиваясь, словно на самом деле наслаждается шедевральной игрой этого придурка, прежде чем повернулся спиной к инструменталистам и запел снова. Он больше не слышал собственного голоса, вернее, именно его он и слышал, собственный голос в записи — но не тот, которым пел теперь.
Я зеркало, подумал Бьёрн и сделал шаг к рампе. Меня нет. Я — только их зеркало. Но мне это очень нравится. Вот теперь мне на самом деле все это очень нравится.
И вот все закончилось. Финал. Выход со сцены. Внезапно он уже стоял среди черных кулис и смотрел на сцену, и скорее слышал, чем видел, как публика, только что восторженно встречавшая его, встречает с еще большим восторгом Эрика Бердона. И не без причины. Это было нечто совсем иное, чем только что выданная ими жиденькая бренчливая попса. Это — музыка. Настоящая музыка. К тому же голос у Бердона был особенный. Такой же, как он сам, — плотный кряжистый парень с таким же плотным кряжистым голосом. Бьёрн шагнул вперед, задев кого-то локтем. Томми повернулся к нему с абсолютно ничего не выражающим лицом, без малейшего намека на насмешку или высокомерие.
— Черти, — сказал он, понизив голос. — Во дают, а?
Бьёрн кивнул:
— Да. Обалденно.
Кто-то положил руку ему на плечо.
— Ничего подобного, — сказал Карл-Эрик. — Вы гораздо лучше.
Бьёрн сделал движение, едва заметное движение, позволившее ему выскользнуть из хватки Карла-Эрика.
— Нет, — сказал он. — Неправда.
Рядом кивнул Томми.
— Нет, — произнес он с точно такой же интонацией. — Конечно неправда.
~~~
— Не притворяйся, — сказала вслух Инес себе самой. А в следующую секунду испуганно оглянулась. И разозлилась на себя. Движение такое же фальшивое, как мысль, которую она подумала, прежде чем заговорила сама с собой. Она ведь знает, что никто не мог ее услышать. На пирсе было пустынно. И пустынно было во всем Борстахюсене.
Так зачем же тогда она пыталась солгать себе? Зачем позволила себе подумать это «Где я?». Она ведь прекрасно знает, где она. В месте, где сто раз бывала, где загорала день за днем, неделю за неделей, пока Бьёрн и Сюсанна были слишком маленькие, чтобы самим ездить купаться в море. На пирсе в Борстахюсене — рыбацком поселке возле Ландскроны. Теперь зима, и вокруг темно, но не настолько, чтобы она не видела, куда идет, и пронизывающий ветер, и холод, но не такой, чтобы повернуть назад, к дому. Она лишь подняла воротник пальто и сунула руки под мышки. Лучше замерзнуть насмерть, чем вернуться домой.
Хотя и это тоже неправда. Она не собирается замерзать насмерть. Но намерена простоять тут столько, сколько нужно, чтобы перестать врать себе самой. Это наказание. Справедливое наказание. К тому же наказание, которое она и принимает, и приводит в исполнение с удовольствием. С упоением.
Уф! Что это с ней? Почему нельзя быть честной с собой? Разве она не была всегда честным человеком? Порядочным. Правдивым. Тогда какого лиха ради стоит она на ветру и лжет себе самой, глядя на черную воду, эту воду, которая то и дело перехлестывает через край пирса и растекается по асфальту. Домой идти, вот что ей надо. Домой, готовить ужин вечно голодному Биргеру и вечно недовольной Сюсанне и сидеть на диване перед теликом, смотреть то, что там показывают субботним вечером. Домой, чтобы потом сидеть и злиться на Биргера с его брюзжанием и бухтением и…
Любит ли она его? Нет. Никогда не любила.
Она закрыла глаза. Это честная мысль. Правдивая. Однако пришедшая в голову только сейчас.
А Сюсанна? Ее она любит?
Порыв ветра заставил Инес снова открыть глаза, она поспешно попятилась, отошла на несколько шагов. А потом заставила себя остановиться и не уступать. Заставила себя ответить.
Люблю ли я Сюсанну? Да. Пожалуй. Ее я все-таки люблю.
Инес опустила голову. Стала смотреть на свои сапоги. Черные, до блеска начищенные, кожаные. Тут же подумала о своих заледеневших ногах, в очередной попытке не думать о себе самой.
Итак?
Итак.
Почему Сюсанна сидела в кондитерской с этой девушкой? Гораздо старше ее. С восемнадцатилетней Евой Саломонсон. На этот вопрос есть, разумеется, только один неприятный ответ, зудящий и раздражающий и вызывающий одновременно сочувствие и зависть к Сюсанне. Еве нужно вовсе не общество Сюсанны. А Бьёрн. Вернее, его слава.
Инес фыркнула так громко, что сама расслышала, несмотря на ветер. Что заставляет людей так вожделеть славы? Казалось, эта безумная осень переменила Бьёрна, заставила его поверить, что он в самом деле тот, кем выглядит, словно все то, что понаписали о нем газеты, вынудило его захлопнуть все двери в прошлое, словно он родился заново, словно никогда…
Лицо возникло у нее перед глазами. Блестящие темные волосы. Белозубая улыбка. Короткие ручки, тянущиеся к ней. Маленький Бьёрн. Тот, что любил сидеть у нее на коленях, прижавшись головой к ее груди, и засыпал у нее на руках. Что он делает теперь? Вот в этот самый миг?
Эта мысль заставила ее чуть поддернуть рукав пальто и посмотреть на запястье, сознавая, что жест — дурацкий, бессмысленный, на грани вранья. Часы в такой темноте все равно не разглядеть, и она это знает, хоть цифры там и светящиеся. Толку от этого никогда не было. А к тому же какая разница, который час? Даже знай она время в точности до доли секунды, все равно ей не узнать, что делает Бьёрн именно теперь. Кроме того, что он находится в Лондоне. С Элси. Своей матерью. Настоящей матерью.
— Надо идти домой, — сказала она вслух сама себе и тут же поправилась: — Я должна идти домой.
Однако не сдвинулась с места, а продолжала стоять в рвущемся с головы платке и держа руки под мышками и смотрела поверх воды. Остров Вен лежал сгустком мрака между Швецией и Данией, и она разглядывала его такой знакомый силуэт. Как же там теперь, наверное, темно. Ни единого фонаря, только несколько мерцающих желтых огоньков — окна… Хотя… Один из огоньков двигался. Или нет? Да, точно. Кто-то шел к берегу с карманным фонариком. Она улыбнулась: кажется, она в мире не одинока. И на других берегах тоже стоят люди, тоже пытаются разобраться, что к чему.
Эта мысль заставила ее оглянуться на берег. В Борстахюсене вечер. В нескольких деревянных домиках светятся окна. Там по-прежнему живут рыбаки, на площадке возле пирса по пути сюда она видела сети, сохнущие на кольях. Ветер сдувал платок на затылок, ледяной холод пробирался в отвернутый рукав пальто, и это вынудило ее повернуть наконец к берегу.
Сколько ей идти до дому? Полчаса. Самое меньшее. Или сорок пять минут. Потому что ноги идти отказываются. И что она скажет, когда придет домой? Сможет она сказать, что стояла на пирсе в Борстахюсене, в такой час и в такую погоду, пытаясь перестать лгать самой себе? Нет уж. Она в точности знала, что будет, если она это скажет, Биргер начнет говорить, и говорить, и говорить, и через полчаса ее собственное воспоминание окажется уничтожено и заменено какой-нибудь его конструкцией. Возможно, чем-нибудь насчет того, что организм требует моциона, и поэтому она отправилась на такую длительную прогулку… Пожалуй. Звучит вполне занудно.
А что она приготовит на ужин, если ничего не купила на рынке? Тут же возникает образ — Биргер и Сюсанна сидят на кухне за столом, воздев ножи и вилки и уставившись на дверь. В полном бездействии. Разинув рот, как птенцы. В ожидании, что вот она придет и напихает им туда еды, как пихала всегда.
А я на них плюну, думает она и ставит ногу на площадку перед рыбацкими домиками.
Да. Именно это она и собирается сделать. Устала она от них. От обоих. Она сбежит.
Мысль была такая привычная и в то же время такая безумная, что Инес улыбнулась. Куда сбежит? Вопрос, конечно. Снова налетел ветер, хватая ее за пальто и трепля сзади, и она скорее ощутила, чем увидела, как прямо перед ней пляшет на ветру рыбачья сеть.
— Я должна идти домой, — снова сказала она вслух сама себе, однако остановилась и ухватилась за кол впереди. Ветер взметнул сеть и набросил ей на лицо. Она подняла руку и машинально отвела сеть прочь. Домой идти все-таки придется. Хотя и не хочется. Совершенно не хочется.
Тем не менее она, естественно, пошла в сторону дома. Даже проверила, висит ли сумка на плече так, как надо, поддернула двумя пальцами перчатки и подтянула их, взялась за оба конца платка на голове, проверяя, завязан ли он как следует, но дела это не меняло. Ей не хотелось идти домой. Это факт, причем такой факт, который она больше не могла игнорировать.