Небо 7 - Мария Свешникова 4 стр.

— Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.

Не знаю почему, язык требовал нахамить.

— В смысле?

— Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: я занимаюсь холодильниками, убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…

— То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил?

— Вопрос спорный.

— Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, — себя не любишь.

— Это почему?

— Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину.

— У тебя еще много вопросов. Останови меня у ближайшего метро.

— Давай я тебя до дома довезу — зачем тебе в семь утра в давке толкаться.

— Нет.

— А если я тебя не выпущу из машины?

— Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке.

Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился отвратительный аромат фастфуда. Но есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. И потом, просить денег на хот-дог — низко.

Интересно, а как я зайду в метро? Позвонить матери или отчиму с телефона Макса — значит пустить человека под расстрел. Нельзя.

Я сидела в машине и держалась за ручку двери. Так хотелось придумать повод, чтобы остаться еще на «минуточку». Хотя кому нужна эта «минуточка»? Что может случиться еще за «минуточку»?

— Когда ты успел надушиться? — спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера.

Значит, будет не так больно.

— У меня всегда есть флакон в бардачке.

— Можно?

Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок.

Нет, будет больно. Воспоминания — это всегда больно. Как ножом, или ножницами, или даже степлером по сердцу.

— Эй, — крикнула я, — у тебя есть пятнадцать рублей на метро?

— Поездка стоит семнадцать рублей!

— Прости, я три года в Лондоне жила. Не помню.

Он дал мне двадцать рублей. Новыми и хрупкими бумажками.

Я шла в сторону метро. Ноги все также утопали в асфальте. Никогда не помню такого жаркого мая.

Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская».

— Я обещаю, я верну!

Он рассмеялся. И уехал.

Я зашла в метро.

В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся три рубля.

Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его ушей доносилось на полвагона фраза: «Я прожил год без любви».

А я? Сколько же я прожила без любви? Три года?

Целую жизнь.

Облако № 2

ОБМАНия. В стране туманов и обманов

Бывает.

Когда я пыталась принять тот факт, что не стало отца, я попыталась договориться с собой — не вспоминать о маминых полетах во сне и наяву.

Не поверите — это тоже не вышло. У меня ничего, кроме фекалий, вообще не выходит. Так уж я устроена.

Мне было двенадцать, когда мама поведала мне свою историю полетов во сне и наяву. Под утро, расстроенно, будто пытаясь отомстить всему миру в лице меня. Или просто исповедываясь.

— Знаешь, когда я поднималась над телом, мне было так хорошо… Это не значит, что сейчас я не умею ценить жизнь, но и не вижу больше смысла, чем видела тогда.

— А по мне ты скучала?

Она молчала… Строила полузадумчивую гримасу.

— Ну хоть чуточку? А по папе? — продолжала я свой допрос.

— Нет, о вас я не вспоминала, не думала. Мне было слишком хорошо. Очень не хотелось обратно. Но там, как видишь, у меня не сложилось, и я вернулась. — Она засмеялась. — Пришла в себя, долго пыталась отыскать в закромах воспоминаний, чем я занимаюсь на работе. Начала снова жить.

Она обняла меня.

Бах!

Отец умер.

Нет больше его. И там он меня не любит, даже если есть то самое «там».

Моя любовь — снова односторонне направленный вектор.

— Сколько времени? — спросил у меня молодой человек, случайно, как в фильмах, то есть омерзительно банально, толкнувший меня на выходе из метро «Кропоткинская».

— Без пяти минут осень!

Он пробурчал что-то невнятное и обидное.

Мне кажется, единственный человек, способный меня оценить, — это Вуди Аллен. Или Макс, тот оценил в бутылку шампанского, в мое пузырящееся лето.

Лето длится ровно пять минут. Завтра первое июня.

Может, стоит купить проездной билет на метро?

Три года в Лондоне тянулись вечность, и должны были продлиться еще пару. Но не срослось, как у моей мамы с небожительством.

Я добрела до дома неторопливо. Понимая, что причинила боль. Но шла я со своей болью, и именно поэтому не готова была брать на себя свою же вину. Нет на нее свободных рук. Тихо поднялась по ступенькам подъезда.

Я унаследовала от отца одно очень ненужное качество — неумение признавать вину, зато четко осознавала значение слов «презумпция невиновности».

Признаюсь, больше всего на свете мне хотелось пробежать по этим ступенькам и рассказать историю своих ночных приключений, но я снова прикусила язык. Нельзя.

Мать сидела в халате и курила в гостиной, слушая непонятный диск Алены Свиридовой в обработке.

Песня «Если все не так» играла у нее на повторе. Это мне удалось понять за получасовое молчание.

Ну накосячила. Козя-бозя вышла. Виновата.

Не признаюсь.

Думаю, почти все люди так устроены, что единственный человек, которому они могут соврать, — мать. Сначала из страха получить по жопе, потом экономя нервы, а далее все входит в привычку.

С ночи посуда стояла на столе. Она снова уговорила бутылочку винца, а может, две, и, естественно, сейчас я буду в этом виновата.

— Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране. Но я же тебя все равно люблю. Как же у меня такое выродилось.

— Мам, я тут недавно по National Geographic смотрела роды в натуральную величину — не надо об этом процессе.

— Даже несмотря на все твои выходки я тебя люблю. Но как нам ужиться, пока не представляю.

— Правильно, я же твоя дочь. С чего тебе меня не любить? Но ты мне очень редко звонила, ни разу не приехала.

— Я, как и ты, вынуждена работать. Как клиенты, нашла себе ночью приключений?

— Ты мне слишком редко звонила.

— Много заработала?

— Почему ты мне практически не звонила?

— Тебе наличными дали или у нас теперь с шлюхами кредитками расплачиваются?

Проснулся Эмиль.

Вопрос не в тему, но вы когда-нибудь испытывали спонтанное сексуальное влечение к собственному отчиму?

Ладно, это у меня спросонья.

— Мам, ты даже не позаботилась о том, чтобы я прилетела на похороны отца, тебе было просто лень своевременно перевести деньги?

— Я ПРОСТО хотела, чтобы ты запомнила его живым. Ты так и не научилась ничего понимать. Я не хочу тебя видеть. — Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она повторно открыла дверь и выдернула его с силой. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.

Эмиль же и ухом не повел. Он стоял напротив меня в одних трусах и пил сок прямо из пакета, почесывая живот.

Вы когда-нибудь знали, как это — не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких — это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Или у меня ранние приступы осеннего одиночества в мае месяце. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них три года общих воспоминаний, стремлений и свершений, а у меня одиночества? Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер? Куда мне идти, к кому? Не хотеть жить, и я не собиралась этого делать. Единственное, что отвлекало от мысли о самоубийстве, — приступ голода. Я окрестила сегодня днем булимии и съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. Сейчас я наемся, прокакаюсь как следует — чтобы у трупа не было вздутого живота, и обязательно сведу счеты с жизнью как казусом бытия. Хотя нет — еще кое-что отвлекало — новость об очередной части «Пиратов Карибского моря», умереть, не зная, что случилось с Джеком Воробьем, я не могла. Из практически патриотического долга. А еще и Борн…

Ну что за день — одни неприятности. Чес-слово.

Я решила, что высплюсь, отдохну и обязательно закончу со своим существованием.

Интересно, а если бы мы с Максом встретились иначе, у нас могло бы что-то получиться?

Нет, конечно нет — размечталась.

Я посмотрела на потолок и, наконец, обнаружила там пару не расщелин еще, но тонких-претонких трещин, ветвистых и прямолинейных и настойчивых одновременно.

Отныне будет, что изучать. Я передвинула кровать, чтобы обзор был наилучшим.

Такие нынче нервы.

Облако № 3

Ремикс нравов: любовь и доллары

Мама продолжала слушать ремикс на Алену Свиридову.

Уснуть и встать в солнечном мареве — равносильные по сложности задачи.

Мне предстояли обе.

Хотя что я все о себе да о себе?

Пора рассказать вам о единственном близком мне человеке — Друге из Бронкса. История наша с ним идет не из глубокого детства (так что ни слова о Фрейде), но знакомы мы достаточно давно.

Странно, кто бы мог подумать, что в 1985 г. с разницей в пару месяцев из двух ничем не похожих, кроме вывесок, зданий вынесут двух ничем не сравнимых, кроме будущего, младенцев? Меня и Друга из Бронкса.

Говорят, мой отец, в день, когда я вылупилась, заплакал. Потом он, естественно, все отрицал — но все равно приятно.

А что касательно Друга из Бронкса, то встретились мы только спустя шестнадцать лет — познакомились в Лондоне, а впоследствии выяснилось, что живем в соседних домах. Так я стала пацаном в юбке, а он подружкой в спущенных штанах. Мы сидели и курили купленные напополам сигареты на всех паутинках и качелях от Пречистенской набережной до Арбата и обсуждали все, включая планы на жизнь. Потом я уехала…

А Сашка начал свою взрослую жизнь (в семнадцать-то лет) с мечты заработать свой первый миллион, не догадываясь, что только настоящие глупцы его зарабатывают.

Друг из Бронкса учился в музыкальном училище, пел (и пил, кстати, тоже), трудился как шмель день и ночь, но его голос всегда был одним из… Помните, на Олимпиаде или другом спортивном симпозиуме играла песня Era — Ameno? Так вот, эту песню записывали в 1999 г. на одной из студий в Таллине. В одном из хоров, звучащих в треке, пел Сашка. Мечтающий быть соло.

Соло — это всегда одиночество. Пришло запоздалое понимание, о котором он мне написал в одном из ночных sms, отправленных в пустоту Лондона, что одного голоса мало. Нужен еще и папа.

Папа был, но вкладываться не хотел, потому что в последнюю очередь желал сыну будущего популярного исполнителя. Внешность у Саши была своя, особенная. Но не для сцены — не было в нем той банальной смазливости, которую с таким смаком и удовольствием хавала российская публика. Сашка пел со смаком, но такая публика пока была не по зубам. Сам же Друг из Бронкса откровенно выражался, что «еблом не вышел» — однако многих девушек, влажных от одного его появления, такая характеристика не пугала.

Друг из Бронкса выбрал одну. Еще до начала своей стремительной ошибки карьеры. Его выбором, сознательным, я надеюсь, стала скромная серая мышка, живущая в одном из подмосковных городков. В момент моего отъезда жителям этого городка еще не присваивали московские номера, а теперь аккредитовали странным словом «агломерация».

Я пропустила всю эту историю, мой лучший друг изменился на все градусы и стороны света. Мы валялись дома на диванах вечерами и пили чай — он рассказывал и рассказывал. Мои события по сравнению с его — что концерт симфонической музыки рядом с программой «Окна».

Друг из Бронкса присылал мне ее фотографии, но я даже не открывала их. Не могу сказать, что я ревновала, скорее так — если бы она мне не понравилась, то я бы не стала на это намекать, а высказала бы все напрямую, но все знают, как вредно ругаться на больших расстояниях.

— А как все началось? Ты же считал, что спать больше трех ночей можно только с Евой Герциговой? — спросила я его, доедая пятую по счету банку меда с курагой.

— Обещаешь, что не расскажешь маме, и она не вставит это в свой очередной роман?

— Даю честное пионерское.

— Еще Советским Союзом поклянись!

— Да легко!

— Да история банальна до отвращения. Еще года три назад мы с Ваней, я тебе тоже, кажется, про него писал, банально поспорили, у кого меньше прогулов выйдет. Он все подкатывал к Женьке, а она такая страшненькая была, неухоженная — прямо жуть. — Друг из Бронкса пожался в морозных судорогах собственных описаний. — Ну и я с понтом решил научить его, как делают профи. Ты же меня помнишь, каким я дураком был. Мне поначалу было так стыдно ее куда-то выводить, бррр… все это косые взгляды. Ну, дурак был, сказал уже.

— Кто сказал, что был?

Сашка кинул в меня пачкой с салфетками.

И начал снова поведывать мне свою историю.

В личном плане Друга из Бронкса погубила борзость и половой орган, который он клал на общественное мнение в начале своего романа. И когда лед не просто тронулся, а Женька в него влюбилась, Сашка решил, что становиться законченной сволочью в восемнадцать лет безбожно. И нужно аккуратно всплыть из этой ситуации. Всплыть пытается до сих пор — вдалеке уже показалось брюхо холостой жизни.

Его безумно тронуло (читайте, ему польстило), что стоило ему лишь кинуть взгляд в Женину сторону — как она уже сдалась. Поломалась для виду, покорчила целку — и легла смертью слабых. И не будь она столь серой и столь неприметной, Сашка бы обязательно ее сломал. Но именно эта ее боязливость и неумение идти наперекор зацепили его. Он увидел в ней нечто настоящее, не обезображенное мей-капом и далекое от глянца. Живое.

Много лет назад они поехали после института в центр и засели в «Кофе-хаусе» на Мясницкой, где сейчас только потрескавшийся кафель да обшарпанные стены и куда теперь захаживают лишь местные бедняки, раньше раздававшие флаеры «Две чашки по цене одной» на улице. Так они и пьют те самые чашки разбавленного капучино.

Сашка заходил в подобные места тогда (хотя тогда для студента это вовсе не было постыдным), когда они попадались ему на пути — как в тот раз. Они сели в углу — так, чтобы ничто, кроме сентябрьского вечера, не смогло им помешать. Женька приобрела, войдя в кофейню, сумрачно-серьезный вид.

— Что ты будешь? — спросил Сашка, не переводя взгляда с меню на нее.

— Ничего. — Она испуганно отбарабанила почти заученный ответ.

Видимо, у нее просто не было денег.

— Может, сок? — настаивал Друг из Бронкса.

— Нет. — Она обиженно мотала головой.

Он все равно сделал заказ, с тех пор персиковый сок стал ее любимым.

Женя, казалось, была целиком и полностью в него влюблена, а он поначалу испытывал лишь чувство жалости и стыда, не мог он перебороть это гнетущее чувство и вывести ее в люди. Это потрепанное и молчаливое блеклое создание.

Но Женька уже целиком и полностью зависела от него, и Сашка, понимая это, принимал пол-литра чувства вины. Внутрижизненно.

Спустя пару месяцев общения он привез ей целый пакет одежды, чтобы не краснеть. Любая девушка страшно обиделась бы, развернулась и ушла, а Женя покорно приняла. Повесила в шкаф, но бирки срезала, только когда появился повод все это надеть и выйти в люди.

Никогда не понимала я этого выражения — «выйти в люди», а до этого я что «животное» и в хлеву обитаю, что ли?

Женька аккуратно сложила срезанные бирки в ящик комода и строго-настрого запретила кому-либо все это выбрасывать. Дочь дальнобойщика и буфетчицы в «Олимпийском» сегодня обретет новую славу — славу девушки богатого парня. «Все люди как люди — а я королева», — подумала она тогда. И это чувство стало главным мотиватором ее жизни — один пакет, и глаза наливаются кровью. Чьей?

Странный английский снобизм — судить раньше времени. Если дочь дальнобойщика — то обязательно разводит на деньги, а если дитя искусства — то непременно шлюха?