Ера Михаил
Бесноватость по протекции, или В тихом омуте
Бесноватость по протекции, илиВ тихом омуте
Антон Евгеньевич Надломов, губернский секретарь, воротился домой еще до полночи немного во хмелю. Действительный статский советник Тулупов праздновал юбилей. Дождавшись катания на санях, Надломов, как это за ним водится, сбежал, сославшись на плохое самочувствие. Вовсе не пойти было нельзя. Во-первых, Тулупов - это не хухры-мухры, а величина! К тому же он персона непосредственно начальствующая - благодетель, равно отец родной. Во-вторых, Полина Дмитриевна, племянница Тулупова, в такие вечера романсы исполняет. Поет она бесподобно. Очень хотелось Антону Евгеньевичу послушать. И полюбоваться ею. В-третьих, что скажут в обществе? Что Надломов подлец, не проявил уважения, даже в гостевой книге не удосужился пару слов черкнуть; что мерзавцу за это и руки подавать не стоит? Нет, такое непозволительно и вовсе невозможно.
В передней стоял смрад, от кухни несло жареным гусем с капустой и яблоками. Лакей встретил Надломова нерасторопно, сам выглядел заспанным и измятым, наверняка дышал перегаром: шапку и шинель принимал, а рожу-то, шельмец, воротил.
Надломов от ужина отказался, выпил огуречного рассолу и сразу поднялся в комнату, где, взяв со стены гитару, улегся на диване как был - в кителе, в брюках. Лишь удавку-бабочку распустил да крючок на стойке сорочки расстегнул. На душе и во рту у Антона Евгеньевича было одинаково мерзко, будто и там, и там одна и та же кошка нагадила.
Какая же у нас жизнь несовершенная, - перебирая струны, думал Надломов. - Какая же она неправильная и вся эдакая шиворот навыворот. Вот, взять, хотя бы Телепкина - лентяй, бестолочь, позер, но ведь едва ли не все заграницы объездил, видел такое, что не каждому в этой жизни выпадает. А за что ему такие блага? За то, что в обществе он человек известный, знает что сказать, кому и когда услужить, а кому и поклониться. Пусть не по рангу иной раз, но от избытка уважения никто же не отказывается, да и лестное слово о себе услышать всякому приятно. Выходит, Телепкин - человек умудренный, хоть и бессовестный.
Надломов так не умел. Не мог он, к примеру, к сморщенной старухе Сомовой вот так запросто подойти и сказать, что она - само совершенство. Это же чистейшая ложь. Надломов на дух вранья не переносил. А вот перед Полиной Дмитриевной он робел, покрывался пурпурными пятнами и готов был сквозь землю провалиться. Да и не только перед ней...
Зато пройдоха Телепкин с легкостью называл Сомову "блистательной принцессой", и та принимала это, как должное, и сияла, и пожирала глазами молодого льстеца. А ведь Телепкин мошенничал потому лишь, что Сомова состоит в дальнем родстве с Тулуповым, во власти коего одобрить очередной зарубежный вояж. И эту бестолочь, этого Телепкина, снова командируют в Париж, Берлин, Прагу, Вену, Лондон, или еще бог весть куда, а он, умный и порядочный Надломов, снова останется в Москве или, и того хуже, поедет с инспекцией в какую-нибудь богом забытую тмутаракань.
- Завидуешь? - раздался вдруг чей-то мягкий баритон. - Нехорошо сие, Антон Евгенич.
Надломов аж вскочил с дивана от неожиданности, схватил лампу.
Оказалось, что в креслах по обе стороны от его недавнего ложа сидят, нога на ногу, двое мужчин, как две капли воды похожие на самого Надломова, в таких же мундирах с такими же петлицами.
- Вы кто, господа?! - спросил, заикаясь, Надломов. - Как вы вошли без доклада?!
Гости переглянулись.
- А мы, Антон Евгенич, вместе с тобой вошли. Мы с некоторых пор всюду с тобой ходим, - ответил тот же, что минутой раньше пристыдил Надломова и тем раскрыл свое присутствие.
Объяснение Антона Евгеньевича не удовлетворило, а бестактность незваных гостей и вовсе казалась возмутительной. Он перевел взгляд на второго, дожидаясь более вразумительного ответа.
- Тебе нечего нас стыдиться и следовать условностям в общении с нами, - не замедлил пояснить второй все тем же мягким баритоном. - Мы - это ты, твое внутреннее содержание, твоя, с позволения сказать, машина противоречий. Существа мы безобидные и даже бестелесные. Изволь, проверь. Огрей меня по голове чем-нибудь. Попробуй, не страшись! От осознания сего факта тебе полегчает, и общение наше скорее в русло обыденности войдет.
Надломов махнул лампой, желая стукнуть нахала по лицу, коли тот сам напрашивается, да только препятствия рука не встретила. Антон Евгеньевич слегка опешил, однако успел подумать здраво, что поступал опрометчиво, что лучше бы было этого типа гитарой треснуть: будь перед ним обычный человек, то керосин бы из лампы выплеснулся и непременно вспыхнул, поджег бы дом.
Вернув от греха лампу на крючок и гитару на стену, Надломов уселся на диван, обхватил голову руками и зашептал, едва не плача:
- Все, сгубил свою жизнь окончательно, совсем обезумел! Права была маменька, царствие ей небесное, когда говорила - ты, Антоша, меньше размышляй да больше делай, а то ум за разум зайдет. Вот и подтвердились маменькины опасения, вот и мозги набекрень!
- Не кручинься, Антон Евгенич, - сочувственно заговорил тот, что находился справа - "первый". - Вот они - мы, раздельно сидим, друг за дружку заходить не собираемся. Это я к тому, что мы и есть твой ум и разум, твоя честь и совесть, и так далее по списку.
- И что вам от меня надобно? - несмело выглянув из-под руки, спросил Надломов.
- Да, нам, собственно, ничего не надо. Тебе надо! - пожал плечами "первый".
- И чего же, по-вашему, мне надо? - снова выглянув из убежища рук, поинтересовался Надломов у "второго", посчитав, что у того ответы выходят проще и доходчивей.
- Ну, так сам же знаешь - не хуже других быть. Потом карьеры тебе надобно, поездок за границу, чтобы в обществе байками о похождениях женщин очаровывать, жениться тебе надо...
- Выгодно жениться! - вставил "первый".
- На ком же, позволь спросить? - хмыкнул "второй".
- Да хоть на Рябоконихе!
- Я вам, господа, - не выдержал Надломов, - прямо скажу: Рябокони хоть и приданое большое дают, но Дарья мне, мягко говоря, не мила. Так что увольте от такой партии!
- Да, Дарья, не из красавиц, - согласился "второй". - Впрочем, горб любую не украсит.
- Но, ведь умна, начитана! Рукодельница, опять-таки!.. - настаивал "первый".
Слово за слово, в спорах о достоинствах и недостатках знакомых барышень на выданье Надломов освоился в компании "Ума" и "Разума", примирился с мыслью о сумасшествии, даже нашел свое состояние забавным и полезным.
Дойдя же по очередности до Полины Дмитриевны, племянницы Тулупова, Надломов вздохнул печально, и обсуждать эту девицу наотрез отказался. Гости настаивать не стали, потому от женщин решили перейти к делам служебным. Перемыли косточки всех коллег Надломова, прошлись по моральным качествам Телепкина, Сомовой и, шепотом, самого Тулупова. После придумали план действий, поставили на голосование и приняли единогласно - найти повод и напомнить Тулупову, что Телепкин в разряде последние месяцы дохаживает, что повышение по выслуге тому в спину дышит, а замены ему в связях с заграницей нет, что чревато! На том и расстались. Надломов перешел в спальню, укутался с головой в одеяло и заснул быстро.
План сработал. В Варшаве были проездом, красот не лицезрели: много ли разглядишь, выйдя на полчаса на перрон? Телепкин тут же купил с десяток карточек с видами города и еще какие-то бестолковые копеечные вещицы. На том и успокоился, беготню по вокзалу прекратил; окликнул разносчика пива, сделал запас, а дальше лишь прохаживался взад-вперед около вагона. Наконец, наставнически бросил Надломову:
- Вы, Антон Евгенич, не скупились бы и тоже карточек приобрели. Им грош цена, а в обществе они вас возвысят. Оговорюсь, однако - если сами сумеете себя подать! А это, скажу я вам, наука почище алгебры с тригонометрией вместе взятых!
Зачем, думал Телепкин, мне эти карточки сдались? Такие безделицы и в Москве на каждом углу продают; однако же, прислушался, скорее чтоб коллега не приставал, потратился на одну.
Тут следует пояснить, что Ум и Разум (Первый и Второй, если угодно их так величать) прилюдно пред очами Надломова поклялись не появляться. Ведь не приведи господь постороннему человеку их разговоры услышать, сколь ни одухотворенными те бы не были, на карьере Надломова можно сразу ставить жирный крест. Обещание бестелесные компаньоны держали, вели себя смирно, всю дорогу помалкивали.
В Познани история повторилась с той лишь разницей, что карточек Телепкин купил меньше, а кислому пиву предпочел омерзительную польскую водку.
Берлин встретил гостей неприветливо - моросил дождь, снег кое-где еще напоминал о себе, но не чистотой, а грязным киселем и кучками неприглядного вида кашицы в укромных местах.
Пока извозчиком добирались до места, Надломов вертел головой, с любопытством разглядывал чудаковатые улицы с рядами невзрачных домов, налепленных один подле другого безо всякого просвета. Постройки будто подпирали друг дружку, не давая упасть. Одна выше, другая ниже, какая чуть выступает вперед, а иная пятится. Надломову казалось, что все эти строения находятся в постоянном движении, и каждое норовит вытолкнуть соседа из общей шеренги, чтобы, наконец, вздохнуть свободно. Вспомнилась Антону Евгеньевичу и байка о том, что немцы всякий дом начинают с крыши. И впрямь, взглянув на темные деревянные брусья, крест-накрест пересекающие стены, представлялась такая картина закладки: на здоровенные дубовые козлы ставится и покрывается черепицей крыша, а уж после возводятся перегородки.
На глаза попадались и памятники. Незнакомые хмурые вельможи, отлитые в бронзе, замерли на таких же мрачных, как и все вокруг, постаментах. Время, голуби и непогода покрыли бронзовые головы и плечи патиной, белыми кляксами помета и зелеными оксидными подтеками, отчего благородные мужи казались уже не величественными, а скорее усталыми и сердитыми.
Первое впечатление от Берлина сложилось у Надломова не самое благоприятное и уж слишком не оправдывало ожиданий. Антону Евгеньевичу доводилось слышать рассказы о европейских похождениях Телепкина. По байкам тем не только Берлин, но и все европейские столицы являли собой некий недостижимый идеал, до коего ни Первопрестольной, ни Санкт-Петербургу никогда не дорасти. На деле же выходило разочарование: ничего тут из ряда вон - слякотно, уныло, зябко.
Комнатка в гостинице оказалась под стать городу и климату - маленькая, неказистая и сырая. Благо, чистая. Скудная обстановка собрала панцирную кровать, тумбовый стол, гобеленовый стул с высокой спинкой и плательный шкафчик с зеркалом на дверце. Что-то дополнительное просто не влезло бы в эту конуру. Цена за проживание и порцион, между тем, схожим аскетизмом не отличалась.
- Казна платит, Антон Евгенич! - подбадривал Телепкин, но Надломову отчего-то все равно было жаль даже казенных денег.
- Во Мценске, Максим Яковлич, на ту же сумму я арендовал особняк с прислугой, а как кормили!.. Простите, но эта местная Sauerkraut только под водку хороша, а от ErbsenpЭree нормального человека обычно пучит. Schmorfleisch не угрызешь, это же натуральная подошва! Как по мне, так единственным утешением служит Bier und Wurst.
- Да вы гурман, голубчик! - хмыкнул Телепкин и, насвистывая какой-то военный марш, удалился. Однако не прошло и минуты, как он снова возник у дверей комнаты Надломова с карандашом и тетрадкой в руках.
- Я, понятное дело, - начал Телепкин, - по заграницам-то часто езжу, но вот незадача - то во Францию, то в Италию, то в Британию. Не то, чтобы я совсем в языках слаб, но их много, а я, знаете ли, один. Вы бы, Антон Евгенич, черкнули бы для меня в тетрадочке нашими буквами здешние названия этой самой квашни да гороха. Так вы их лихо выговаривали!
- Неужто вы это в ресторации заказывать собрались, Максим Яковлич? - удивился Надломов.
- Боже упаси! - улыбнулся Телепкин. - Просто, вы же знаете, у нас в обществе по-французски принято что-нибудь эдакое сказануть, а тут такая, с позволения сказать, экзотика! А уж как эту экзотику применить, при каких обстоятельствах в разговор ввернуть, то не извольте беспокоиться.
- Что скажете, господа? - произнес Надломов, когда Телепкин, наконец, оставил его в покое.
- Оно, конечно, театр с вешалки начинается, но давайте хотя бы первого акта дождемся, - тут же отозвался кто-то из бестелесных компаньонов.
- Зря ты, Антон Евгенич, этому прохвосту о Мценске рассказал, - следом вздохнул второй.
Надломов не знал, кто из компаньонов Ум, а кто Разум, кто из них Первый, а кто Второй. Оба они на одно лицо, одеты одинаково, голоса и интонации тоже одни. Они, аки "двое из ларца" - поди тут разберись, кто есть кто. Впрочем, острой необходимости различать собеседников у Надломова не возникало. Общались они панибратски, и это устраивало все стороны.
- Отчего же? - удивился Надломов.
- Ты видел, как у него глаза загорелись? Зависть - это, братец мой, дело не всегда хорошее! А ведь позавидовал, шельма!
- Чему же тут завидовать?! - снова недоумевал Надломов.
- Ты, Антон Евгенич, в Мценск кем ездил? Ревизором! А этот хлыщ либо просителем, либо посредником по миру скитается. Разницу уловил? - вмешался в разговор другой компаньон.
- Мнда, - невесело причмокнул Надломов. Разница, действительно, была очевидна: в Мценске пред ревизором стелились, угождали всячески лишь для того, чтобы тот актировал "правильно". К слову сказать, поблажек не дождались. - Так что же, получается, зря мы эту заграницу устраивали? Отказались от лучшего в пользу вздорных фантазий?
- Нет, не зря! - сходу осадил "один из". - Тебе, Антон Евгенич, в общем и целом что сейчас надобно?
- Ну, так с давешних разговоров ничего не поменялось. То же и надо.
- А опыта ведь у тебя нет, - загнул один, а следом и второй палец компаньон: - известности в обществе тоже нет. Как же ты сможешь жениться, коли рядом с барышней робеешь да краснеешь, темы для беседы не находишь, а то и вовсе дара речи лишаешься?
- Так чем же ему Берлин поможет, коли таким на свет уродился? Не проще ли сваху для этого дела позвать? - усомнился "другой".
- Нет, постойте, постойте! - отмахнулся от "другого" Надломов. - Дело ведь говорит! Сваха само собой понадобится, а от алтаря и до тризны краснеть да робеть негоже. Вот только с этим, братцы мои, у меня совсем плохо. Надобно нам придумывать некий ход.
Дела служебные до некоторой поры продвигались споро, но как дошло до высочайшего визирования достигнутого согласия, тут-то и началась до боли знакомая по собственному департаменту волокита.
Спустя неделю Надломов, так и не привыкший к сырости, простыл и слег. Случилась эта неприятность после того, как взбалмошный Телепкин нанял некого фотографа, и они втроем таскались по всему Берлину, позируя то у Рейхстага, то у театра, то у университета. Духота сменялась сквозняками, и ближе к вечеру Антон Евгеньевич почувствовал слабость и жар. Тут же вызвали доктора. Явился тот быстро: низенький, толстенький, в тесноватой тройке, с саквояжем в одной руке и тростью красного дерева в другой. Проведя над Надломовым ряд манипуляций, доктор запретил больному подниматься с постели, прописал пить пилюли строго по графику и сообщил, что пришлет помощницу, чтобы та на ночь поставила Антону Евгеньевичу укол.