Укутавшись в одеяло, изрядно пропотев, так и не согревшись, Надломов промучился еще около полутора часов до появления худенькой, скуластой, больше похожей на юного гардемарина, фрейлейн. Звали ее так же, как и няню-бонну Надломова - Мартой. Ее тонкие белые пальчики с острыми ноготками легко управлялись со склянками.
- Повернитесь, - сказала Марта, отпуская легкие щелчки шприцу.
- Зачем? - с подозрением осведомился Антон Евгеньевич.
- Укол полагается ставить внутримышечно, то есть в ягодицу, - без доли смущения, выговорила Марта.
До сих пор уколы Надломову никто никогда не ставил. Он, конечно, знал, как это выглядит, и какое место обычно страдает, оттого и недоумевал - как же он сможет, посмеет, не сгорев со стыда, подставить голый зад этой молоденькой немке.
- А это обязательно?
- Доктор сказал, да. Чтобы сбить температуру. Поворачивайтесь.
- А в другое место нельзя? - с надеждой выговорил Надломов.
Улыбка пробежала по скуластому лицу Марты.
- Ах, вот в чем дело! - с насмешкой сказала она. - Нет, только туда!
Надломову показалось, что фрейлейн пошла на принцип, и ему придется повиноваться ради собственного здоровья. Антон Евгеньевич стиснул зубы, зажмурился и, повернувшись набок, вовсе уткнулся лицом в подушку.
- Все! - в голосе Марты звенели победные нотки, или Надломову это только показалось. - Можете поворачиваться.
Антон Евгеньевич прислушался к себе. Укола он почти не почувствовал, но в ягодице теперь ощущалось некоторое жжение. Что касается ожидаемого срама, то он, к удивлению, отсутствовал вовсе. Немка, как ни в чем не бывало, занималась своими делами: складывала склянки сначала в блестящую прямоугольную кастрюльку, после в кожаный саквояж.
Уходить Марта не торопилась. Видно, доктор поручил ей дождаться действия препарата.
- Этот укол для вас первый? - спросила Марта, скорее, чтобы скоротать время.
- Да, - смущаясь, признался Надломов.
- Какие впечатления?
- Не слишком приятные.
- В России не делают уколов?
- Отчего же, делают.
Марта вздохнула.
Разговор не клеился, Надломов это понимал, но выдавить из себя больше, чем требовалось для ясного ответа, как обычно, не мог.
- А это правда, что в России медведи по улицам ходят? - похоже, Марта не теряла надежды разговорить робкого красавчика.
- Глупости, вздорные выдумки! - хмыкнул Надломов. - Никакие медведи по нашим улицам не ходят! С чего бы им по улицам ходить? Город, поди - не зоосад.
Марта лишь пожала плечами.
- Вам уже лучше? - деловито спросила она.
- Пожалуй, да, - кивнул Надломов, рассчитывая на скорое избавление от предмета собственной робости.
- Ну, тогда я пойду. Выздоравливайте.
- Нет, он совершенно, абсолютно безнадежен! - услышал Надломов раздраженный голос одного из компаньонов, когда остался в одиночестве.
- Я так не считаю, - возразил "другой". - Не стоит его торопить. Кое-какие подвижки у нас все же есть.
- Велики подвижки - задницу для укола подставить!
- Не для, а перед кем! - уточнил "другой".
Надломов было хотел вклиниться в разговор, но вдруг передумал, решил послушать о себе со стороны: компаньоны, как будто, не догадывались, что он их сейчас слышит.
- Вздор! Он прямой, аки те рельсы, которые приехал контрактовать! Он же закоренелый сухарь!
- Он просто не умеет чуточку приврать, не понимает...
- Совершенно не способен! А кому нужна эта его правда? Кому от нее лучше стало, светлее, радостнее? Скажи он этой немке, что на Арбате медведей на поводках выгуливают, что скоморохи в ушанках да с балалайками повсюду веселят публику, что водка льется рекой, и она была бы в восторге! Она бы излучала счастье, и сама наговорила бы такого, что даже их барон Мюнхгаузен восхитился бы!
- А там, глядишь, и интрижка завязалась бы - маленький командировочный романчик, - в это раз даже "другой" согласился с доводами.
- А если и нет, то не велика беда - встретились, расстались, но память сохранила бы приятное общение, а не то, что теперь. Простота хуже воровства! Тюфяк!
- Ему бы надо дать почувствовать дух авантюризма, научить ловить невидимую нить большой игры! Но как?
- Все! Довольно! - вспылил-таки Надломов. - Я больше не желаю этого слушать! Да, как вы можете, господа, как смеете?! Какая бестактность! Какая низость! Как это подло с вашей стороны, как мерзко! Уходите немедленно! Уходите, уходите!..
Надломов подскочил в постели. Руки его тряслись, лицо раскраснелось, глаза пылали гневом и обидой.
- Ступайте прочь, уходите!.. - твердил он, ища взглядом и не находя компаньонов. - Ушли, ушли...
- Антон Евгенич, голубчик, что с вами?! - Телепкин ворвался в комнату. - У вас жар?! Вы бредили! Послать ли за доктором?
- Доктор тут не поможет, - едва слышно выговорил Надломов, но тут же спохватился и произнес уже громко: - Пустое, Максим Яковлич, пустое. Все уж закончилось, прошло. Полегчало мне. Спасибо вам за заботу, братец мой.
Телепкин присел на стул подле больного.
- Я, Антон Евгенич, за собой вину чувствую, - тихо сказал Телепкин. - Скажите, друг мой, что бы я мог сделать для вас, чем бы мог загладить?
- Полноте, Максим Яковлич. Пустяки. Обычная простуда. Не терзайте себя бога ради.
- Да вы не смущайтесь, Антон Евгенич. Если надобно что, так вы только скажите - мол, достань, брат Телепкин, мне что-нибудь эдакое! Телепкин весь Берлин вверх дном перевернет, а добудет!
Надломов в который уже раз удивился легкости, с коей Телепкин ведет беседу. Говорит же, бестия, заведомую ложь, глупость, а ведь слушать приятно, не то, что давеча от компаньонов.
- Скажите лучше, братец мой, известен ли вам некий германский барон Мюнхгаузен?
- Как же, читал-с! - воскликнул Телепкин. - Весьма забавный персонаж!
- Так он писатель?
- А шут его ведает! Я в этих тонкостях не сведущ, знаете ли - как на духу сознаюсь.
- Не могли бы вы мне какую-нибудь его книжку достать? Можно в оригинале. А то ведь, сами понимаете, скучно вот так в потолок смотреть целыми днями.
- Непременно добуду. Завтра же!
Телепкин книгу принес. Причем русское издание. Не новую, но в состоянии приличном: в газету заботливо обернута. Сказал, что у некого Коровина из консульства позаимствовал. С отдачей: сие произнес с усилением, дабы Надломов случаем нигде не промотал.
Антон Евгеньевич прочел страницу, недовольно поморщился, произнес негодуя:
- Это же надо так безбожно врать! Черти что! Чепуха какая-то!
Он уже хотел отбросить вздорную книжку на стол, но взгляд его случайно коснулся потолка, и Надломов вспомнил, что все трещинки и бугорки по всему объему этой конуры он давно изучил. Книжка же, хоть и откровенно глупая, все же таила в себе неизвестность.
Минуты через три Антон Евгеньевич снова раздраженно хмыкнул, послюнявил палец и перелистнул страницу.
Спустя еще пять минут он высказался уже не так сердито:
- Сплошные враки. Однако же нарочитые. Для чего такое сочиняют, ума не приложу.
Прошло еще столько же времени, и Надломов впервые улыбнулся. Дальше - больше. Через полчаса он уже хохотал и восклицал:
- Ну, ты, братец мой, загнул! Ах, загнул!
Лишь захлопнув книгу, Надломов обнаружил, что компаньоны его находятся в комнате. Один расселся на стуле, другой встал у двери, оба заложили руку за руку и ухмылялись. Гнева по отношению к незваным гостям Надломов уже не испытывал, но неприязнь осталась. Дружеские их отношения казались непоправимо испорченными. Антон Евгеньевич понимал, что вызывать на дуэль бестелесных хамов - это полная бессмыслица, даже прогнать их силой взашей - на практике вряд ли осуществимо.
Лучше не общаться с ними вовсе, объявить бойкот, - подумал Надломов, - и снова уткнулся в книгу. Однако сосредоточиться на чтении больше не удавалось.
- Господа, - все же не вытерпел Надломов, - вы мешаете мне читать, отвлекаете внимание. Я попросил бы вас удалиться. Ваша бестактность отвратительна. Вы мне противны, господа.
- Ты не можешь не признать, что наша критика была обоснована, и она подвигла тебя к размышлениям. Вот, ты даже Мюнхгаузена читаешь, - заговорил тот, что расселся на стуле.
- Да, - добавил другой, - это, пожалуй, вышло немного жестоко с нашей стороны, но, разве к истине проложен рельсовый путь? Нет, Антон Евгенич, лишь пройдя по дороге разочарований по ухабам проб и ошибок, преодолев болото заблуждений, можно достичь цели.
- Отвяжитесь от меня со своей, так называемой, критикой, с поучениями. Уходите, - закончив фразу, Надломов осознал, что говорил он уже в пустоту. Компаньоны исчезли еще до того, как он раскрыл рот.
Приходят, когда вздумается, уходят, когда пожелают, - думал Надломов. - Наверняка, негодяи, врут, что они - это я, мое сумасшествие, и меня врать склоняют. Впрочем, этот... - Антон Евгеньевич заглянул в книгу, - Рудольф Эрих Распе довольно приятный враль. Отчего так - не пойму.
Надломов провалялся в постели еще около недели, прочел несколько книг, коими его снабжал Телепкин, и с удивлением вывел для себя две разновидности лжи. Первая, корыстная, направленная во зло, казалась грязной до такой степени, что Антон Евгеньевич искал, обо что бы вытереть руки. Вторая была безобидной, иногда ветреной, порой взбалмошной, а чаще слегка возвышающей над суетностью бытия. Против этой Надломов, как оказалось, ничего не имел. Он даже удивился тому, что прежде недолюбливал Телепкина за его склонность приукрасить, насочинять небылиц, а когда вскрылись враки о загранице, и вовсе едва ли не возненавидел коллегу. Максим Яковлич, между тем, оказался вполне приличным человеком, и не его вина, что сам Надломов был таким простаком. Теперь же Антон Евгеньевич ощутил в себе силу знаний, и ему не терпелось применить ее на практике. Однако когда Телепкин вручил коллеге конверт, в коем находилось именное приглашение на прием в русском дворянском доме при посольстве, решимость Надломова вмиг улетучилась.
Следует пояснить, что все науки, полагающиеся дворянину, включая множество танцевальных па, Антон Евгеньевич освоил еще в отрочестве. Бонна Марта вложила в воспитанника много больше, чем то полагалось за довольно скромную плату. Надломов прекрасно владел немецким, сносно французским, знал столовый этикет и толк в яствах, обладал вкусом в одежде, живописи, музыке, сам играл на гитаре и неплохо пел. Но все эти знания и умения оказались бесполезны из-за болезненной робости их обладателя. Еще в те годы, когда труды бонны Марты начали давать неплохие результаты, маменька ставила одетого с иголочки сына перед гостями и просила: "Антошенька, Sagen Sie uns in Deutsch как будет - семь раз отмерь, один раз отрежь". Антошенька бледнел, после краснел, ручонки его начинали трястись, глаза наполнялись слезами и, наконец, он сбегал в спальню, утыкался лицом в подушку и долго-долго плакал. Приходила бонна Марта, гладила мальчика по голове и объясняла "in Deutsch", что нужно лишь один раз пересилить себя и робость отступит навсегда. Взошедшее солнце не воротить назад, оно поднимется выше и озарит все вокруг, пробудит ласковым теплом новую светлую жизнь. Антошенька, не отнимая лица от подушки, выкрикивал: "Ich kann nicht, ich vergesse immer wieder!". Позже, когда Антон Евгеньевич маменькиной протекцией поступил на службу, он всячески избегал общества, а если не удавалось, то находил укромный уголок, где его никто не потревожит, и дожидался первой возможности улизнуть. В ведомстве своем, между тем, он общался со всеми превосходно. Странность эта проистекала из убеждения, рожденного стараниями все той же бонны Марты, что и сам Надломов, как и его сослуживцы - лишь крохотные частички большой государственной машины, потому все, что они говорят и делают, принадлежит не им, а казне. В служебном же регламенте нет ничего личного, да и классный разряд, и должностной циркуляр робеть за всю огромную державу не дозволяют.
- Скажите бога ради, Максим Яковлич, - сдерживая трепет, выговорил Надломов, - кто же вам вручил сии приглашения? Неужто мы с вами настолько знамениты?
- По чести сказать, Антон Евгенич, я у вас хотел выяснить о знаменитости, да уж не знал, с какой стороны к этому вопросу подойти. Не каждый день, знаете ли, билет в светское общество вот так - за здорово живешь, выдают. Да что греха таить - впервые! Вручил же мне это наш торговый атташе, господин Мазе, Семен Карлович. О вас справлялся... Здравствовать велел; сказал, что рад случаю познакомиться с вами лично.
- Бог ты мой, сам атташе! - удивился Надломов. - Может, спутал с кем? Мало ли Надломовых на белом свете! А ну, как придем, а нас за дверь, как самозванцев выставят?!
- Да бог с вами, Антон Евгеньевич! Как можно! Даже, если ошибка вкралась, то и упрекнуть не посмеют! Это же вам не трактир какой-нибудь, где пьяных взашей пинками вышибают, а благородное собрание! - увещевал Телепкин. - Непременно надо быть! Такой случай упускать, друг мой, никак нельзя!
Надломов уединился в своей комнате, уселся за стол, уронил голову на руки и готов был разрыдаться, как тогда - в детстве. И, пожалуй, заплакал бы, если б не компаньоны.
- Кроме как на нас, тебе, Антон Евгенич, полагаться здесь не на кого, - заговорил "один из". - Если дозволишь, проведем тебя чрез выпавшее испытание, с честью выйдешь из ситуации.
- Снова пришли, - вздохнул Надломов. - Только вас мне сейчас не хватало. Убирайтесь.
- И с кем же ты останешься, ежели нас прогонишь? - вмешался второй. - С Телепкиным? Так он рад без памяти, что в светское общество пропуск получил. Не позволит он тебе отвертеться, не жди.
- Господи, - запричитал Надломов, - да ведь это вы во всем виноваты! Если бы не вы, я, как и прежде, тихонько бы сидел в департаменте за письменным столом, перекладывал бы бумажки с места на место, а к восемнадцатому часу шел бы привычной дорогой домой. И было мне тихо и уютно, покойно и предсказуемо жить. Вы, господа, вторглись в мой мир и разрушили его. Зачем? Для чего, по какому праву мучаете меня?
- Взошедшее солнце не воротить назад, Антон Евгенич, - услышал вдруг в ответ Надломов уж подзабытые слова бонны Марты. - Ты всегда хотел быть не хуже других, потому и решился вырваться из бездны покойной тьмы, из топкого болота прозябания, из мертвой хватки безотчетного страха. Ты сам захотел пробудить в себе сокровенную мудрость сердца, позволить душе устремиться к высотам, обрести новую жизнь. Неужто ты сдался и желаешь теперь повернуть все вспять лишь потому, что свет прозренья слишком ярок твоим глазам? Но ты уже коснулся нити и прежним быть не сможешь. Осталась малость. Мы поможем. Пересиль себя.
Надломов не ответил.
У входа встретил ливрейный лакей - высокий, седовласый, с манерами английского аристократа.
- Скажи, любезный, тот ли это адрес? - тщеславно вопрошал Телепкин, протягивая приглашение.
- Да, господа. Прошу вас, проходите, - лакей поклон лишь обозначил.
Дверь распахнулась. Сердце Надломова сжалось. Он сделал шаг, подумав, что так, наверно, всходят на эшафот.
- Как хорошо, - шепнул Телепкин, - что сию открытку сдавать не требуют. В Москву вернемся - эка будет бомба!
Надломов кисло улыбнулся. Слова коллеги долетали до его слуха, но едва ли достигали сознания. Гул огромного зала стремительно приближался. Высокие потолки, широкие лестницы, колоннада с лепниной, позолота, мрамор, малахит, янтарь, - все это обрушилось на маленького серого человечка, коим в ту минуту ощутил себя Надломов. Какие-то люди, парами и в одиночку, будто проплывали мимо, парили вокруг; о чем-то переговаривались, вздыхали и улыбались непонятно чему, неясно зачем. Отстраненность подавила в Надломове все иные чувства. Он как будто разделился надвое, и одна его часть все еще передвигалась по залу, а другая погрузилась в вязкую субстанцию и воспринимала происходящее сквозь толщу слабо прозрачного киселя.