ПОД ЗВЕЗДАМИ
Повесть
ГЛАВА I. МЕТЕЛЬ
— Чего стали там? — закричал Шпагин, прикрывая лицо рукавом полушубка от неистового ветра, бившего навстречу густым колючим снегом.
Но ветер подхватил крик и унес в темноту, даже сам Шпагин еле расслышал его.
Он остановился.
Перед ним темнеют высоко нагруженные, накрытые брезентом сани; на передке неподвижно сидит облепленный снегом, похожий на снежную глыбу солдат; впереди Шпагин еще различает голову лошади с длинной гривой, развеваемой ветром, а дальше все теряется во мраке и кружении снега.
Упругий хлесткий ветер то гудит угрожающе где-то вверху, в непроницаемой тьме, то вдруг налетит с пронзительным свистом, засыплет ворохами снега, затреплет яростно полушубок.
— У-у-у, а-а-а, о-о-о! — с оглушающей силой ревет тысячеголосая стихия.
Ветер гонит по снежному полю громадные, кипящие белой пеной волны снега, мечет их из стороны в сторону, крутит и вскидывает высоко вверх, до самого неба — весь мир поднялся на дыбы и кружится в метельном вихре.
Шпагин поплотнее запахнул полушубок.
«Разбушевалась непогода!.. Окажись один в поле — погибнешь!»
Он оглянулся.
Солдаты, отвернувшись от ветра, переступали с ноги на ногу, подталкивали друг друга локтями, похлопывали себя тяжелыми меховыми рукавицами.
— Злой мороз: так и рвет, так и кусает! — потирая рукою лицо, проговорил стоявший рядом со Шпагиным коренастый большеголовый сержант в заиндевелой ушанке.
— Что, Молев, устали солдаты? — спросил Шпагин.
— Да нет, ничего. Ветер дикий навстречу — с ног валит! — ответил Молев, закидывая за спину съехавший с плеча автомат.
— Ух, и метет сегодня, товарищ командир! До костей прохватывает, даже изнутри застыл весь! — с веселым удивлением сказал один из солдат, будто это обстоятельство доставляло ему удовольствие.
— Ноябрь, а зима вовсю лютует, — пробасил другой, снимая с усов и бровей намерзшие сосульки.
Солдаты расступились, к Шпагину подошел молодой офицер в белом полушубке.
— Почему стоим, товарищ старший лейтенант?
Шпагин повел рукой в темноту:
— Ничего не видно — такая круговерть! Как у вас — нет отставших?
— Нет, что вы — у меня ребята молодцом! Без привала дойдут до дневки!
Шпагин улыбнулся, но не стал возражать: он знал, что, командир третьего взвода Пылаев так рвется на фронт, что не замечает никаких трудностей.
Вторую ночь идут к фронту роты стрелкового батальона капитана Арефьева. После переформирования батальон вместе с полком выгрузился на безыменном разъезде, затерявшемся в калининских лесах.
Солдаты идут, тяжело нагруженные оружием, продуктами и тем немудреным скарбом, который помещается в вещевом мешке и с которым солдат никогда не расстается.
Идти тяжело. Деревни, пережившие немецкую оккупацию, безлюдны, дороги не наезжены: некому да и не на чем ездить. Редкие следы пешеходов совсем замела метель, бушующая с неослабной силой вот уже двое суток.
Солдаты, вытянувшись в длинную колонну, идут друг за другом по узкому следу, вытоптанному в глубоком снегу идущими впереди. Передовым особенно тяжело: они идут по целине, с трудом вызволяя ноги из рыхлого, сыпучего снега, навстречу ветру, забивающему дыхание, обжигающему лицо и слепящему глаза снежной крупой. В голову ротной колонны взводы выставлялись, поочередно.
До Шпагина донеслись неясные крики и шум, заглушаемые порывами ветра, и вслед за этим перед ним неожиданно возник из метели всадник. Лошадь шла тяжело, по брюхо проваливаясь в снег и высоко вскидывая голову.
— Какая рота? — кричал всадник, туго натягивая поводья и осаживая крупную лошадь, которая сильно била ногами, хватала обметанными белой пеной губами блестящие трензеля и большим черным глазом испуганно косила на солдат.
Шпагин узнал командира батальона Арефьева и побежал к нему:
— Вторая, товарищ капитан!
На Волгу вышли! Подъем крутой — тылы застряли! Взвод вперед давай — на помощь! Да не задерживай — скоро светать будет! — И, не дожидаясь ответа, Арефьев круто повернул лошадь, наотмашь хлестнул ее плетью и поскакал обратно в голову колонны.
— Что-то сердит наш комбат сегодня, — заметил Пылаев.
— А он всегда такой, — усмехнулся Шпагин, всматриваясь в темноту, куда ускакал Арефьев.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился к нему Пылаев, — разрешите мне... мне со взводом вперед идти!
Пылаев хотел сказать «с моим взводом», но замялся. Он только месяц назад окончил ускоренный курс пехотного училища и еще не привык к тому, что в его подчинении находится тридцать солдат, тридцать взрослых мужчин — серьезных, молчаливых и не во всем ему понятных.
Шпагин согласился. Пылаев вскинул руку и закричал звонким молодым голосом:
— Третий взвод, вперед!
Солдаты подхватили команду, и через несколько минут третий взвод, проваливаясь в снегу, стал обходить сани.
Незаметно спустившись по отлогому берегу, Пылаев вдруг ощутил под ногами скользкий лед и понял, что идет по реке. Это была Волга. Ему вспомнились разом и гигантская битва под Сталинградом, и его родной городок за тысячу километров отсюда, в Жигулях, на высоком, обрывистом берегу, с которого во все стороны открываются беспредельные, повитые синевой просторы; мелькнуло в памяти бородатое лицо Степана Разина с глубокой думой в темных глазах, каким он его видел на картине Сурикова...
Какая же она огромная, могучая, эта Волга!..
Ветер, вырвавшись на открытое место, остервенело набрасывается на солдат, с диким воем мчится вдоль реки, вздымая белые вихри метели. На правом берегу в густой пелене движутся мутные огни автомобильных фар. Узкий подъем сплошь запружен автомашинами, пушками, санями и людьми, медленно поднимающимися в истолченном ногами и колесами снегу. В длинных конусах света, отбрасываемых фарами, видно, как одни машины, тяжело переваливаясь в глубоких колеях, медленно пробиваются вперед, другие — буксуют, выбрасывая из-под колес потоки снега, как надрываются измученные, заиндевевшие лошади и суетятся шоферы и ездовые.
Стиснутые в узкой выемке, машины цепляются одна за другую, задние стараются объехать застрявших, и от всего этого над колонной стоит сплошной хаотический гул, из которого иногда вырывается чей-нибудь громкий, то веселый, то озлобленный крик:
— А ну, навались! Давай сюда, кто хочет погреться!
— Стой, куда прешь!
— Осади назад!
— Куда торопишься, земляк? Все там будем!
Арефьев уже был здесь и носился на своей большой лошади вдоль колонны, наводя порядок.
Солдаты Пылаева разбрасывали снег из-под машин, рубили росший по берегу ивняк и бросали под колеса, обступали застрявшие сани и дружно, с громкой руганью толкали их вперед; лошади, напуганные криком и шумом, подгоняемые кнутом ездового, натянув постромки и выбиваясь из сил, рывком дергали сани и, продвинув их вперед на два-три шага, останавливались; солдаты кричали: «Разом — ваяли, еще — раз!» — и снова толкали сани.
В разных концах колонны слышалась звонкая команда Пылаева. Он подзывал солдат к одной, к другой завязнувшей машине, сам изо всех сил налегал плечом на борт и в тон солдатам весело выкрикивал озорные прибаутки. Он расстегнул полушубок, сдвинул шапку с мокрого лба. Хорошо, когда можешь делать что-то полезное, а не плетешься в хвосте батальона, не зная даже, что творится впереди!
Скоро весь транспорт вытянулся на ровном месте.
Арефьев подъехал к Пылаеву.
— Маршрут знаете?
Пылаев осветил фонариком карту в планшете, смахнул рукавом снег с целлулоидной крышки и прокричал:
— Сейчас прямо до развилки, а потом направо через лес. За лесом пересекаем большак — и на деревню Заборовье.
— Правильно! Трогайте!
Пылаев со взводом пошел вперед, в темноту, почти наугад, по едва приметному санному следу. За взводом, пронзительно заскрипев застывшими железными подрезами, двинулись сани, взревели автомашины, за ними, тяжело ступая по глубокому рыхлому снегу, пошли солдаты.
Шпагин шел наклонив голову и видел перед собою только задок едущих впереди саней. Сани бросало на сугробах из стороны в сторону, они трещали и скрипели, и этот однообразный скрип укачивал Шпагина.
Он шел, и в его голове бессвязно проносились быстрые, мимолетные мысли: то он думал, куда они идут, что их ждет на фронте, то вспоминал Ярославль, автозавод, где до войны работал мастером сборочного цеха, то его заботило, как перенесут марш молодые солдаты — ведь они впервые в походе.
Миновав лес, батальон пересек большак и снова вышел в открытое поле. Тут дорога пошла вдоль телеграфной линии. Ветер гудел и завывал в проводах, раскачивал свисающие, со столбов концы оборванной проволоки.
По обочинам из снега торчали изуродованные остовы танков и автомашин, а иногда метель неожиданно выбрасывала из темноты несколько черных, занесенных снегом изб, деревья, поднявшие изломанные ветви. «А ведь здесь люди жили... Где они теперь?.. Разорена, опустела земля...»
К рассвету метель стала утихать. Прошли уже около тридцати километров. Шпагин устал, жадно хватал он ртом морозный воздух, и все же ему было жарко. Хотелось остановиться и лечь в снег хоть на несколько минут, чтобы перевести дыхание и вытянуть ноги, но останавливаться было нельзя: надо к рассвету дойти до деревни — и он все шел и шел, с трудом переставляя тяжелые, непослушные, словно чужие ноги и уже не спрашивая себя, скоро ли будет привал, и ни о чем не думая; в тяжелой голове гудело, каждый удар сердца отдавало острой, пронизывающей болью в висках.
Радостные крики солдат: «Деревня! Заборовье!» словно встряхнули Шпагина. «Дневка здесь...» — подумал он и бодрее зашагал вперед.
Движение волной прокатилось по колонне, солдаты оживились, заговорили.
Вскоре из деревни донесся глухой, прерываемый ветром лай собак; лошади в колонне ответили ему ржанием, а затем на склоне высокого холма, в пепельном свете занимающегося утра показались темные бесформенные пятна домов.
В деревню вошли, когда уже стало светать.
Заборовье стояло на берегу большого озера, окаймленного неровной полосой леса.
Шпагин остановился на холме под могучей кряжистой березой, широко разросшейся на свободе. Иней плотно облепил каждую, даже самую тоненькую ее веточку, и береза стояла белая, нарядная. Медленно падали редкие пушистые снежинки, на острых гребнях сугробов ветер вил тонкие змейки, кружил подхваченную где-то солому. Мягкими волнами к самому горизонту уходили широкие просторы слегка всхолмленных полей. Кое-где по косогорам и в низинах были разбросаны заснеженные рощицы мелкого осинника и кусты ивняка. Там, где белая равнина сливалась с лилово-серым небом, подобно огромным клубам пара поднимались вверх и рассеивались облака белесой снежной изморози, открывая большой багровый диск солнца, окруженный туманным оранжевым сиянием.
То была обычная, знакомая с детства картина русской равнины зимой. Сейчас она казалась Шпагину полной высокого покоя и величавой красоты. Неяркое солнце бросало на его лицо, поросшее жесткой светлой щетиной, теплый красноватый свет. Суженными, влажными от ветра глазами напряженно всматривался он в окружающее, на лйце застыло серьезное, пытливое выражение, казалось, оно изнутри озарено светом глубокой, сильной мысли. И вдруг лицо его смягчилось, и он растроганно и тихо прошептал:
— Вот она, Родина, русская земля!..
Среди чистых и ясных линий снежных полей резким контрастом чернели развалины Заборовья. Повсюду засыпанные снегом груды кирпича с торчащими печными трубами, нагромождения обгоревших бревен. На сохранившихся домах тоже следы пожара: у одного чернела опаленная огнем стена, у другого зияли темные провалы окон. Но и тут, среди этого хаоса разрушения, была жизнь, вечная, неистребимая жизнь: над уцелевшими избами, по самые окна заваленными снегом, ветер трепал поднимающийся из труб плотный белый дым и разносил над деревней особенный, приятный запах горящих смоляных дров.
Широкой улицей батальон подошел к двухэтажному кирпичному зданию с закопченными стенами. Крыша уже наполовину была покрыта новым тесом. Перед зданием на двух свежеоструганных столбах висел большой фанерный щит. На нем был изображен молодой красноармеец с гневным лицом, в высоко поднятой руке он сжимал автомат, внизу было написано крупными буквами: «Воин Красной Армии! В деревне Заборовье гитлеровцы убили 68 жителей, сожгли 40 домов, разрушили МТС. Мсти фашистским захватчикам!»
Батальон встретили высланные вперед квартирьеры. Круглолицый, с вьющимся светлым чубом, спадавшим на лоб мелкими завитками, лейтенант был озабочен и беспокойно оглядывал солдат округленными глазами. Рядом с ним стояла молодая женщина в темном грубошерстном пиджаке; хотя; почти совсем рассвело, в руке у нее горел ветровой фонарь. Лейтенант начал громко и решительно докладывать Арефьеву, что во всей деревне найдется не более трех десятков уцелевших домов и что людей едва ли удастся разместить в них. По мере того как он говорил, сухое с ввалившимися щеками лицо Арефьева темнело, и лейтенант говорил все тише, неувереннее и сбивчивее.
— Вижу, вижу... Что же делать прикажешь?.. — перебил его Арефьев и вопросительно вскинул серые, немного навыкате глаза на щит с красноармейцем, словно ожидая от него ответа на свой вопрос. — До следующей деревни восемь километров, идти нельзя — рассвело, да и солдаты устали...
Лейтенант в замешательстве молчал, не спуская с Арефьева округленных глаз. В разговор вступила женщина с фонарем.
— Куда же вы пойдете? И дальше то же, если не хуже: где немец побывал, все разорено. Мы сами потеснимся, а вас устроим. У нас рига теплая есть — туда можно человек сорок поместить...
Женщина говорила мягким грудным голосом, робея оттого, что ее слушали десятки незнакомых людей. Арефьев спросил, нельзя ли достать в колхозе сена для лошадей. Женщина грустно покачала головой. Во всей деревне нет даже соломы, неизвестно, чем продержится скот до весны.
— Вы не удивляйтесь, — добавила она, — на пустом месте, сызнова начинаем хозяйство строить!
Квартирьеры стали разводить батальон по избам.
В разные стороны потянулись группы солдат, заскрипели сани, переваливаясь через высокие сугробы, захлопали двери; остервенело лаяли собаки, раздавались крики; перебегали из избы в избу, кого-то разыскивая, связные.
Шпагин обошел избы, выделенные его роте, распределил по ним людей, а затем со своим ординарцем Балуевым направился в избу для офицеров. В избе было темно, густой фиолетовый свет раннего утра едва пробивался сквозь небольшое окно, затянутое сверкающим ледяным узором, остальные окна были заколочены снаружи досками.
Шпагина встретила простоволосая старушка, в солдатской телогрейке и черном шерстяном платке, накинутом на плечи. Она держала перед собою самодельную коптилку, прикрывая рукой трепещущий огонек величиною с горошину; свет коптилки теплыми подвижными бликами падал на темное сухое лицо женщины, изрезанное глубокими морщинами, на ее седые волосы.
— Проходи, милый, проходи... Иззяб, чай... В этакую стужу идти-то — не дай бог!
От ее старых добрых глаз, глядевших внимательно и приветливо, от ее негромкого певучего голоса Шпагину
Сразу стало легко, свободно, словно он вернулся в родной дои, и старая женщина показалась ему похожей на его бабушку Аграфену, какой он помнил ее с детства.
— Спасибо, бабушка!