— Нет, Ромадин, главное не в этом! Чувством долга, чувством ответственности за каждый свой поступок перед народом — вот чем отличается коммунист от беспартийного! Если для тебя интересы народа превыше всего — тогда ты можешь быть членом партии!
— Свой долг я так понимаю, — оправившись от смущения, сказал Ромадин. — Время сейчас для страны тяжелое, трудное, так кому же, как не мне — бывшему батраку безземельному — постоять за нее?
— Верно, Ромадин, верно! Я в тебе уверен, помню тебя еще под Смоленском — хорошо ты тогда держался, смело. Но сейчас одной личной храбрости мало. Теперь на тебя все по-другому смотреть будут! Понимаешь, Ромадин, мы, коммунисты, отвечаем не только за себя, но и за всех наших товарищей, за все мы отвечаем — и за хорошее и за плохое — потому что мы — правящая партия!
Подошел Шпагин:
— А как у тебя с рекомендациями?
Одну мне товарищ Подовинников дает...
— а вторую я дам, — Шпагин одобряюще посмотрел Ромадину в глаза. — Теперь я больше надеюсь на второй взвод — коммунист прибавился!
Ромадин поднялся:
— Не подведу вас, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь!
— Видел? — восхищенно воскликнул Скиба, когда Ромадин ушел. — За Ромадина я рад: когда человек принимает такое решение, значит, он вышел на большую дорогу в своей жизни!
Проснулся Балуев. В нижнем белье, большой и нескладный, разморенный сном, он встал перед Шпагиным, зябко переступая босыми ногами по мерзлому земляному полу.
— Товарищ командир, товарищ замполит! Нельзя же так. Уже вставать пора, а вы еще не ложились!..
— И то правда...
Не раздеваясь, Шпагин и Скиба улеглись вместе на одном полушубке, а вторым накрылись, под головы положили свои валенки. Они еще долго говорили, уже шепотом, чтобы не разбудить спавшего рядом Гриднева. Наконец Шпагин сквозь дрему пробормотал что-то и уснул на полуслове. Скиба заботливо укутал его полушубком, потом осторожно повернулся на бок и стал глядеть в темноту, слушая, как возится Балуев, разжигая погасшую печку, как надрывно посвистывает ветер в трубе и тревожно шумит лес за стенами землянки.
ГЛАВА V. ПЕХОТА ПОШЛА
Была еще глубокая ночь, и в черном провале неба ярко пылали звезды, когда наши части под Ржевом заканчивали последние приготовления к наступлению. В кромешной тьме роты выстраивались в колонны, за ними вытягивались орудия сопровождения, сани для перевозки раненых, обозы с боеприпасами. Между деревьями в разных направлениях двигались смутно белевшие в темноте фигуры солдат в маскхалатах, отовсюду слышались сдержанные голоса, лязг оружия, скрип схваченного морозом снега под множеством ног, храп лошадей, испуганное повизгивание санитарных собак, и скорее угадывалось, чем видно было, что лес полон людей и скрытого, настороженного движения.
В темноте все было незнакомым, загадочным, и казалось, стоит только отойти на несколько шагов в сторону, как потеряешь своих. Какой-то солдат бегал от одной группы к другой и высоким растерянным голосом спрашивал:
— Третья минометная?.. Не знаете, где третья минометная? Ах ты, беда какая... Куда же она девалась?..
Роты уже полчаса стояли в походных колоннах, ожидая распоряжений. Говорили солдаты отрывистым горячим шепотом, словно опасались, что враг может услышать их, хотя еще несколько часов назад они шумели тут и кричали во весь голос. Загремит кто-нибудь котелком или звякнет оружием — сразу со всех сторон на него зашикают, так же вполголоса.
В роте все было готово к выступлению, но Шпагин нервничал: он боялся что-нибудь упустить; каждый замеченный нм недостаток, пусть даже ничтожный, вызывал в нем взрыв острого раздражения: все, имеющее отношение к сегодняшнему бою, приобретало сейчас первостепенное значение.
Шпагин еще раз обошел солдат и остановился около ротной кухни, укрытой ветвями широкой ели. На него пахнуло невидимым в темноте горячим дымом, и он заметил, как из трубы густым роем полетели раскаленные угольки. Подле кухни несколько солдат поспешно, обжигаясь, ели из котелков дымящуюся кашу.
— Кто вдесь? — строго спросил Шпагин.
— Это мы, товарищ старший лейтенант! Надо же доесть— чего добру пропадать, все равно остается! — услышал он низкий, гудящий голос Квашнина. Шпагин улыбнулся и, вместо того чтобы отчитать солдат, сказал:
— Скорее кончайте! Становитесь в строй!
Возвращаясь к роте, Шпагин еще издали увидел горевший в темноте огонек папиросы.
— Кто там курит? В рукав курить! Подовинников, вы что смотрите?
Шпагин вызвал к себе офицеров и потребовал доложить о готовности взводов. В строю не оказалось Мосолова из первого взвода.
— Только что был здесь... — растерянно оправдывался Хлудов.
Суетливый, вечно торопившийся, Мосолов почему-то всегда и везде опаздывал.
Из строя раздались насмешливые голоса:
— Явился Мосолов!
— Начальство не опаздывает — задерживается!
— Здесь я, здесь! — испуганно отозвался Мосолов; согнувшись и вобрав голову в плечи, он проталкивался через строй.
— Ты где был? — набросился на него Хлудов.
— Отошел на минутку я, товарищ младший лейтенант, — плаксиво оправдывался Мосолов, застегивая полушубок, — живот схватило, хоть на крик кричи...
К Шпагину подбежал Корушкин — связной из батальона — и, шумно глотая воздух, передал, что комбат вызывает командиров рот.
— С мест не сходить! — приказал Шпагин и направился к штабу батальона. Позади он услышал чей-то восторженный молодой голос:
— Ну, ребята, дождались — начинается настоящее дело!..
Около штабной землянки командиры рот и несколько незнакомых Шпагину офицеров стояли вокруг комбата Арефьева, который что-то записывал на планшете, освещая его карманным фонарем.
Комроты-один, испуганно округлив глаза, докладывал, что никак не может разыскать сапера-проводника. Арефьев застучал карандашом по планшету и сердито зашипел на него:
— Ты что же это — наступление мне срываешь? Да ты понимаешь...
Арефьев не договорил, из темноты послышался чей-то громкий раздраженный голос:
Кто тут фонарь зажег, черт побери? Погасите сейчас же! — Арефьев поднял фонарь и осветил сердитое лицо начальника штаба полка. — Что вы тут совещаетесь до сих пор? Сейчас же отправляйте батальон! — скомандовал начштаба, недовольно щуря глаза от резкого света, тут же круто повернулся и скрылся в темноте.
В штабе раздался длинный, захлебывающийся телефонный звонок, из землянки выбежал адъютант.
— Товарищ капитан, командир полка требует доложить, когда выступаем!
— Докладывай — батальон уже выступил — в четыре двадцать! — угрюмо ответил Арефьев, с треском захлопнул планшет и громко щелкнул застежкой. — Ну, пошли! — обратился он к командирам рот.
Шпагин отдал команду и двинулся по просеке вслед за первой ротой, уже скрывшейся в темноте. Заскрипел снег под ногами солдат, затрещал кустарник под колесами орудий, заржала было лошадь, но тут же испуганно смолкла, остановленная ударом ездового в храп. Позади все тот же растерянный голос спрашивал:
— Товарищи, кто видел третью минометную роту?
Ему ответил кто-то сожалеющим тоном:
— Давно ушла твоя третья минометная — ищи ветра в поле!
Шпагин и Скиба шли впереди роты, изредка перебрасываясь короткими фразами. Шпагин по-прежнему был поглощен будничными заботами о предстоящем бое: он думал о патронах, которые старшина должен был доставить на исходные к шести часам; о проходах в минных полях; но о себе, о том, что может быть убит, не думал.
Он побывал уже не в одном бою, но даже в самых тяжелых обстоятельствах, когда, казалось, не было никакой надежды на спасение и он оставался в живых только благодаря случайности — как, впрочем, случайно и многое, происходящее в бою, — даже в эти критические минуты где-то в подсознании в нем всегда жила твердая, неистребимая вера в то, что он не может погибнуть. Это была воля к жизни, не покидающая человека до его последнего вздоха, но Шпагин думал, что только он испытывает это чувство, и находил ему логическое объяснение в том, что слишком бессмысленной была бы его смерть, когда он жил так мало и так мало успел сделать. И эта смешная и наивная уверенность в своей судьбе давала ему в бою смелость и самообладание, непонятные многим.
Узкая дорога, вытоптанная в глубоком снегу ушедшими вперед частями, была еле различима в темноте, и Шпагин то и дело по колени проваливался в рыхлый, сыпучий, как песок, снег. Неожиданно в сознании Шпагина возникли давно забытые, но когда-то поразившие воображение стихи Тютчева:
И он совершенно явственно ощутил пьянящий, горьковатый и знойный запах хвои, разогретой горячим летним солнцем. Он мысленно повторил неожиданно всплывшие в памяти строчки и улыбнулся — как далеки и чужды они были настоящей минуте. Но стихи вновь и вновь, против желания, возникали в его мозгу, и удивительная музыка этих стихов неотступно звучала и неслась вместе с потоком его мыслей, то перегоняя их, то сливаясь вместе с ними.
Звезды пропадали, из темноты выделились стволы деревьев, и в пепельно-сером предрассветном сумраке стало видно, как в одном направлении с батальоном молча двигались колонны солдат; как танкисты в черных ребристых шлемах сбрасывали хвою с машин; как саперы расчищали дорогу, насыпая вдоль обочин высокие валы снега. Батальон проходил мимо батареи тяжелых гаубиц. Неподвижные стволы орудий были направлены в ту сторону, куда шли солдаты, и словно указывали им путь. Артиллеристы, сурового вида в шлемах и подшлемниках, молча глядели на проходящих солдат.
— Какой области, ребята? — спросил их кто-то из колонны. — Нет ли земляков — ярославцев?
— Нет, мы кировские... — пробасил в ответ один из артиллеристов.
— А, вятские! Вяцьки робята хвацьки — семеро одного не бояця! — раздался из колонны озорной, веселый голос.
Солдаты захохотали, вместе с ними заулыбались и артиллеристы.
Лес поредел, все чаще попадались большие прогалины, поросшие тонким, молодым осинником и низкими березками. Начинался морозный зимний рассвет; над вершинами деревьев обозначилась полоса длинного узкого облака, окрашенного снизу разгорающимся рдяным светом. Скоро на фоне побледневшего неба уже можно было различить четкие, будто нарисованные пером, силуэты голых деревьев со всеми самыми тонкими веточками. Звезды исчезли, и только высоко впереди одна большая звезда ярко пылала белым немеркнущим светом.
«Это наша звезда, — вспомнил Пылаев вчерашний разговор со Шпагиным, — это она провожает меня в бой».
Перед опушкой леса остановились. В густом осиннике, задрав высоко кверху стволы, стояли минометы, около них хлопотали солдаты. Дальше, за лесом, начиналось ровное, занесенное снегом поле, по нему ветер с шипением и посвистыванием гнал легкую поземку, то здесь, то там вскипали и пенились вьюжные волны.
Было очень холодно, в воздухе висела мельчайшая снежная пыль, сверкающая слюдяными блестками. Белый пар от дыхания людей, сгрудившихся на опушке, густыми клубами шел вверх. Слева, из плотного морозного тумана, поднимался тусклый, лохматый диск солнца, верхушки осинника запылали красноватыми отсветами...
Шпагин в последний раз видит сейчас всех своих солдат вместе. Он обводит их взглядом, всматривается в их глаза: что в них, с каким чувством идут солдаты в бой? У иного в глазах мелькнет тревога, растерянность, робость, но сильнее всех этих чувств светится в глазах солдат твердая решимость выполнить свой долг — и все они с напряженным вниманием смотрят на Шпагина, ожидая его приказаний.
В общем порыве движения, словно ветер, пробежавшем по роте, Шпагин увидел, что все захвачены тем же великим чувством, какое волновало и его.
«Вот они — скромные, бесконечно терпеливые, несгибаемые и великие наши воины!»
Он вполголоса отдал приказание, взводы бесшумно разошлись по траншеям и бесследно исчезли в них, словно провалились сквозь землю.
Шпагин и Скиба остались одни, их взгляды встретились, и Шпагин заметил в главах замполита тревогу.
— Не прощаюсь — нехорошая примета. Смотри — на тебе раненые и боеприпасы... Связь держи... — тихо промолвил Шпагин и улыбнулся слабой и какой-то напряженной улыбкой.
Скиба вдруг подошел к Шпагину, крепко обнял и хотел поцеловать, но сделал это как-то неуклюже, поспешно — только прижался обмерзшими колючими усами к холодной щеке Шпагина.
— Ну, иди, — глухо проговорил Скиба, часто заморгал глазами и зачем-то провел рукой по его плечу.
Шпагина смутил и растрогал этот неожиданный порыв всегда сдержанного и даже несколько суховатого замполита.
— Не беспокойся, Иван Трофимович, все будет хорошо… — торопливо сказал он и спрыгнул в начинавшуюся здесь траншею. Низко пригнувшись, он быстро пошел по узкому ходу, за ним, как-то смешно забрасывая ноги назад, заторопился маленький, плотный Корушкин.
В траншее, привалившись друг к другу, сидели и лежали солдаты, в белых маскхалатах казавшиеся непривычно толстыми и неуклюжими, и курили, разгоняя дым рукою. В отверстия капюшонов из-под низко опущенных шлемов видны были только глаза, нос и губы. Это придавало людям какое-то новое, незнакомое раньше выражение, и Шпагин не узнавал многих солдат своей роты.
К тому же среди них находились и саперы с миноискателями, артиллерийские наблюдатели с биноклями, телефоннисты.
Полосухина Шпагин разыскал в маленьком блиндажике, похожем, скорее, на земляную нору. Полосухин, в грязном изорванном маскхалате, лежал, скорчившись, и раздраженно кричал в телефонную трубку своим твердым, архангельским говорком:
— Тебе ясно? Бери всех людей и давай бегом к отметке сто девяносто три и пять!
Блиндажик освещался горящим телефонным проводом, подвешенным к накату. Провод сильно коптил, распространяя едкий запах горящей резины. Дым больно резал глаза, у Шпагина выступили слёзы, во рту появился горький вяжущий вкус, в горле запершило.
— Начинаем? — спросил, откашлявшись, Шпагин и хлопнул Полосухина по плечу.
— А, Шпагин, привет! — Полосухин повернулся — Шпагин не узнал его: он был без усов, рот у него оказался маленький, круглый. — Знаешь, новое распоряжение — моя рота выводится в резерв! Подумай только, какая неудача — в этакий день сидеть в резерве!..
— Как там у немцев — все по-старому? — спросил Шпагин.
— Да, спят, как младенцы. Дивизионные разведчики сейчас «языка» поволокли, офицера; тепленького вынули из постели, в одном белье — смех один глядеть на него! Значит, твои люди на местах? Помни, главное тут у немцев — дзот и силосная башня! Ну, я побежал — скоро концерт начнется! Успеха!
Шпагин вслед за Полосухиным вылез из дымного блиндажика. .
— До встречи в Изварино! Приходи вечером трофейный ром пить! — крикнул он ему вдогонку.
Кто-то потянул Шпагина за рукав.
— Товарищ командир!
Шпагин оглянулся и увидел Подовинникова. Тот со своим помкомвзвода Ромадиным и еще каким-то солдатом сидел на фанерной лодке с пулеметом. Привалясь к откосу траншеи, все трое что-то жевали.
До вечера еще далеко, выпейте пока нашей русской горькой — больно морозно сегодня с утра! — сказал Подовинников и протянул Шпагину флягу и кусок колбасы.
— Товарищ комроты, это получше всякого рома! — поддержал Подовинникова молодой солдат с живыми, насмешливыми глазами, которого Шпагин сразу не признал, — это был Липатов. Шпагин вспомнил, что он сегодня еще ничего не ел, выпил два глотка ледяной водки, от которой у него заломило зубы, и откусил кусок мерзлой, твердой как камень колбасы.
— Как, Петя, пулеметную точку видишь? — спросил Шпагин Подовинникова.
Они поднялись. Шпагин оглядел расстилающееся перед траншеями поле, по которому были разбросаны черные звездчатые оспины воронок. Там, где небо и земля сливались в белесом морозном тумане, видны были темные расплывчатые пятна разрушенных домов Изварино, а за ними неподвижно стояла заснеженная стена леса, розовая и голубая в утреннем свете.
Деревня была такой же пустой и безжизненной, какой Шпагин видел ее вчера, но сейчас эта тишина казалась Шпагину какой-то особенно настороженной. «Догадываются ли немцы о нашем наступлении? — думал он. — Что встретит нас там, в немецких траншеях?»