— Сам чего уши развесил — держать крепче надо! — задорно ответил Матвеичев и вопросительно оглядел солдат своими маленькими глазками; увидев, что солдатам понравилась его шутка, он засмеялся дребезжащим коротким смехом.
— Мы уши, брат, всегда востро держим! — добродушно ответил Липатов, снова наложил в котелок снегу и поставил его на костер.
Костер сильно задымил, и Подовинников, которому дым попал в глаза, закричал:
— Ребята! Что вы сыровья натащили? Дым один развели! Комаров морить собираетесь, что ли? Ну-ка, Аспанов, поди, сухих дров набери!
— Есть, товарищ лейтенант! — весело отзывается Аспанов и бежит в кустарник с таким довольным видом, словно выполнение этого приказания делает его счастливым.
К костру подходят двое солдат: большой, грузный пулеметчик Квашнин из первого взвода и помкомвзвода-три Береснёв — близкие друзья, хотя трудно понять, что связывает этих столь различных людей. Квашнин на голову выше Береснёва. На его массивном лице с мягкими крупными чертами играет спокойная и простодушная улыбка, она придает лицу наивное, почти детское выражение. У Квашнина покладистый, незлобивый характер — очевидно, это проистекает от сознания своего физического превосходства — и все солдаты в роте любят его и называют просто по имени — Федя. Без Феди вторую роту представить немыслимо, и вся рота гордится им и его силой.
Береснёв — пожилой, небольшого роста, довольно плотный, коротконогий человек с полным, немного одутловатым лицом, покрытым частой сеткой лилово-красных жилок, и небольшим сливообразным носом, под которым клочьями торчат рваные рыжеватые усы.
На его лице несколько скептическое выражение спокойной уверенности, а его светло-голубые глаза, окруженные тонкими лучиками морщинок, глядят из-под редких белесых бровей не по возрасту молодо и весело, с лукавинкой. Он производит впечатление человека, много видевшего, много пережившего.
— Разрешите покурить у огонька, товарищ лейтенант? — Береснёв присаживается к Ромадину. — Угощай махоркой, Алексей Иваныч!
Видно, что Ромадин рад приходу Береснёва. Он отсыпает Береснёву махорки из кисета в ладонь, тот набивает трубку и раскуривает ее от тлеющего прутика.
— Дай дорогу! — кричит, расталкивая круг, Аспанов. Он с размаху бросил охапку хвороста в костер.
— Снизу подыми сучья-то: тяга лучше будет и дыму меньше, — говорит Подовинников.
— Сейчас мы его раздуем! — с готовностью отвечает Аспанов. Костер затрещал, пламя быстро побежало по сухим сучьям, разгорелось и поднялось высоким факелом.
Береснёва окружают солдаты. Стоит ему появиться в каком-нибудь взводе, как вокруг него собираются люди: все любят послушать его забавные истории, которых он знает бесчисленное множество.
Липатов поднимает блестящую от масла винтовку, оглядывает ее со всех сторон и проводит по ней красивыми тонкими пальцами:
— Ну, вот — надраил винтовочку, теперь не подведет! С сорок первого ношу, не расстаюсь. Спать ложусь и то под бок кладу, заместо жены!
Глядя в огонь, Береснев говорит в раздумье:
— Да, Володя, винтовка и есть жена солдатская, подруга неразлучная... Надолго мы с нею повенчаны. Недавно пишет мне из дому жена: как, мол, живешь, дорогой супруг, не забыл ли жену свою и детишек, а то вот пришел Филипп Удальцов домой раненый, так говорит, что солдаты, когда стоят в деревнях, балуются больно. Глупая баба — нашла об чем писать! А я отвечаю ей: «Как же, дорогая Настенька, давно нашел я себе полюбовницу милую, берегу ее пуще глаза своего, холю ее, что дитя малое, никогда не расстаюся с нею — куда я, туда и она, а уж спим завсегда вместе — так полюбилась она мне!» Расписал это подлиннее да позабористее — пусть позлится! — а в конце и пишу: «А зовут мою подругу ненаглядную винтовкой русской трехлинейной, с нею тебя, дуреху, вот, уже второй год оберегаю, а ты мне глупости всякие пишешь! Себя лучше блюди!»
Солдаты смеются:
— Здорово отписал!
— Правильно! Где уж тут о бабах думать!
— А вот они, говорят, там без нас озорничают!
— Известно — все они такие! — раздраженно говорит Липатов; он кривит тонкие, красиво очерченные губы в горькой усмешке и добавляет грязное слово. Никто ему не возражает: всем известно, что жена Липатова недавно ушла к другому.
— Вот она — злая разлучница, — смеется Ромадин, поднимая свою винтовку, — сколько мужиков отбила у жен!
— Сейчас эта винтовка, Алексей Иванович, опять большие дела решает! — говорит Береснёв Ромадину.
У Аспанова не выходит из головы то, что сказал ему Подовинников.
— Скажите, ребята, как в бою лучше — с винтовкой или с автоматом? По-моему, с автоматом. Винтовка, да еще со штыком, длинная и тяжелая.
Он часто моргает короткими черными ресницами, и не поймешь, что в его глазах — робость или любопытство.
— Нашел тоже оружие — автомат! — вступает в разговор обычно молчаливый Федя Квашнин. — Он только для ближнего боя годится! Вот — дельная штука! — Федя любовно похлопывает громадной ручищей свой пулемет, когда-то вороненый, а теперь во многих местах поистертый до стального блеска. — На тысячу метров любую цель поражаю! А врукопашную — тоже годится: круши наотмашь!
По твоему росту да по силшце тебе и пушка нипочем! — смеется Береснёв, показывая редкие, коричневые от табачного дыма зубы.
— Что ж, можно и пушку... — добродушно соглашается Квашнин.
— А вообще, я вам скажу, ребята, дело не только в оружии. Вот послушайте на этот счет побасенку. — Береснёв попыхивает трубкой и, прищурив глаза, начинает рассказывать: — Играли однажды старые зайцы в очко. Сидят на полянке кружком, режутся вовсю, крик, ругань, ну, как это и у людей водится. А молодые зайцы охрану несут, на страже в кусточках сидят, чтобы охотники картежников врасплох не застали. Вот бежит что есть духу молодой заяц и кричит не своим голосом:
— Охотники идут! Разбегайтесь скорее!
Ну, зайцы, известно, народ трусливый, похватали шапки да и бежать было, а один старый, видавший виды русак с простреленным ухом говорит им:
— Стой, ребята, не торопись — успеем убежать! Что за охотники-то? — спрашивает он молодого зайца.
— В кожаных пальто, ружья у них «Зауэр три кольца» с золотой насечкой — так и горят! — и еще ножи и сумки всякие на них висят и собак свора целая! На автомобиле приехали!
— Э-э-э, этих бояться нечего, — говорит старый заяц, — это не охотники — баловство одно! Они не на охоту приехали, а выпить да закусить на свежем воздухе! Давай дальше— кому сдавать?
И пошла у них опять игра: кричат, шумят, дым коромыслом.
— Четыре с боку — ваших нет!
— Бью по банку!
— Перебор!
Через некоторое время, не торопясь, плетется второй зайчишка:
— Эй, старики, кончайте! Охотник идет!
— Погоди, не спеши, — опять говорит старый заяц с простреленным ухом. — А каков из себя охотник?
— Да охотник-то неважный: в лаптишках, лыком подпоясан, ружье — бердан двенадцатого калибра, ствол к ложе веревкой привязан; идет один, махрой дымит.
— А-а-а, — опасливо говорит заяц, — вот это настоящий охотник и есть! Спасайся, косые, кто может!
Сгреб банк да и задал стрекача!
Солдаты засмеялись.
Ромадин с любопытством слушал Береснёва. В сказанных запросто, как бы в шутку, словах его всегда было что-то значительное. Во всем, даже в самом обыденном и примелькавшемся, он находил что-то необычное, новое, чего другой никогда бы не увидел. «Да, с подковыркой человек!»—заключил свои мысли Ромадин и с победоносным видом посмотрел на Аспанова, разъясняя ему смысл рассказа Береснёва:
— Понял? Оружие, конечно, важное дело, а главное — надо уметь владеть им...
Тут все увидели, что бежавший по дороге «газик» неожиданно остановился напротив поворота в лес. Из машины, опираясь на толстую палку, вышел генерал в папахе и в бекеше с серым каракулевым воротником. Вслед за ним вышли еще двое: один, незнакомый Подовинникову, в добротном черном полушубке, и командир полка Густомесов. Генерал со своими спутниками поднялся на холм неподалеку от дороги и стал что-то говорить им, указывая вокруг рукою.
Шофер ожидал около машины, опершись ногою в щегольском хромовом сапоге на подножку и засунув руки в карманы короткой меховой куртки. Подовинников поднялся, поправил шапку и послал Аспанова к шоферу узнать, кто приехал.
— Хозяин... Не знаешь разве? — после долгой паузы снисходительным тоном ответил Аспанову шофер и равнодушно сплюнул в снег.
— А-а-а, — протянул Аспанов, обескураженный ответом, не зная, что еще спросить.
Вдруг генерал повернулся и пошел прямо на костер, прихрамывая и тяжело опираясь на палку. Солдаты вскочили и замерли, напряженно вытянувшись. Подовинников на секунду растерялся: «Командиру полка докладывать или генералу? Ну, конечно же, генералу!» — тут же решил он и выбежал на дорогу.
Подовинников отрапортовал, глядя в глаза генералу. Он так волновался, что не видел его лица, а только одни глаза — серые, узкие, в рамке глубоких старческих морщин, они спокойно, понимающе, неожиданно ласково глядели на Подовинникова из-под седых клочковатых бровей.
Генерал подошел к солдатам и ткнул палкой в костер:
— А костры все-таки жжете — ведь не полагается, а?
Только сейчас узнал Подовинников генерала — это был командующий армией, он видел его в прошлом году под Москвой.
«Ну, пропал, сейчас разнесет...» — подумал он и вслед за тем услышал спокойный голос Береснёва.
— Мы, товарищ генерал, дымим помаленьку, чтобы прикурить только — спички бережем...
Густомесов одобрительно улыбнулся Береснёву из-за спины генерала, а тот, прищурив глаза, сказал просто:
— Ну, глядите, чтоб немцы пока и духу вашего не чуяли! — Тут генерал добавил неприличную шутку, и его прищуренные серые глаза задорно заблестели под косматыми бровями. Все увидели, что это старый добрый человек и его не надо бояться; напряжение спало, солдаты облегченно вздохнули и заулыбались, переглядываясь друг с другом. Увидев генерала, стали подходить со всех сторон и солдаты других взводов и вскоре плотной толпою окружили костер.
Лицо генерала стало серьезным, он поднял руку, — До вас еще не успели дойти сегодняшние газеты — в них опубликовано экстренное сообщение Совинформбюро. — Голос его усилился и стал тверже: — Началось наступление наших войск в районе Сталинграда!
Дрогнула, задвигалась толпа.
Вот уже много месяцев вся страна напряженно следила за битвой на Волге: на волжских берегах бронированные орды немцев столкнулись с неколебимой стойкостью советских людей — и были остановлены. Все понимали, что там, в заснеженных степях, решалась судьба войны, и ждали, ждали, стиснув зубы, дня, когда немцев погонят от Волги.
И вот свершилось!
Это было такое великое событие, что сразу люди не могли осознать происшедшее и только удивленно переглядывались и переспрашивали друг друга, не ослышались ли они.
А генерал рассказывал:
— За три дня наши войска продвинулись на шестьдесят — семьдесят километров, заняли город Калач, захватили тринадцать тысяч пленных.
Густомесов весело добавил:
— Наступление наших войск продолжается!
Солдаты разом зашумели, заговорили, вверх полетели шапки. Кто-то молодым, восторженным голосом крикнул «ура», и все дружно подхватили крик. Потом посыпались вопросы; отвечали сразу и генерал, и Густомесов. Люди окружили их. Генерал снова поднял руку — шум стал затихать — и обвел глазами солдат:
— Я полагаю, и мы должны помочь сталинградцам! Как вы думаете, а?
Солдаты одобрительно зашумели:
— Поможем!
— Засиделись мы тут!
— Под Москвой полк хорошо держался, — сказал генерал Густомесову я выжидающе посмотрел на солдат. — Кто из вас был под Москвой?
Многие солдаты участвовали в сражении под Москвой, но никто не хотел сказаться первым, как бы выставить напоказ свою заслугу. Наступило замешательство: один подталкивал другого, время шло, но все молчали. Тогда Ромадин, набравшись решимости, хотя от волнения у него захватило дыхание, сказал громко и твердо, словно рапортуя:
— Я был, товарищ командующий... и другие тоже... Под. Клином немцев тогда окружили!
— Выходи вперед! Помнишь, как мы танки генерала Хюпнера крошили? Видел, как фашисты отступали? Вот и расскажи всем, как мы их гнали, а то ведь есть еще и такие, которые не верят, что немцы отступать могут. Ведь есть, а?
Солдаты отвечали нестройным хором:
— Нет... Таких нот... Теперь не сорок первый год...
— Правильно. Теперь не сорок первый год. Под Москвой фашистов гнали, под Сталинградом гоним — и здесь, под Ржевом, погоним! Запомните: теперь уже мы будем наступать, а не гитлеровцы! — твердо сказал командующий и так надавил на палку, что она на четверть вошла в снег. — Задачу свою в наступлении знаете?
— Так точно, товарищ генерал! — ответил Ромадин, уже оправившись от смущения.
— Задача наша известная, товарищ генерал, — добавил Береснёв, — бить фашистов, спуску им не давать, пока всех не прогоним с нашей земли!
Командующий улыбнулся словам Береснёва:
— Как твоя фамилия? Береснёв? Правильно, товарищ Береснёв, — будем бить и гнать их, пока всю нашу землю не очистим от захватчиков!..
Командующий помолчал немного, испытывающе оглядывая солдат, и добавил негромко, словно в раздумье:
— Народ, познавший свободу, нельзя покорить, нельзя... — Возвысив голос, он сказал: — Так я на вас надеюсь, ребята…
В это мгновение в нескольких десятках шагов разорвался снаряд, и крупные осколки с грозным шуртаньём пронеслись над головами. От неожиданности люди пригнулись, только Подовинников стоял неподвижно, расширенными глазами глядя на командующего, который неторопливо повернулся в сторону разрыва и спокойно закончил:
...Не подведите меня, не посрамите мои седые волосы...
Подовинников как бы оцепенел от испуга: ведь в расположении его взвода могло сейчас убить командующего армией!
Командующий, видимо, понял состояние Подовинникова. Он потрепал его по плечу:
— Испугался, что отвечать придется за командующего? Ну, ладно, видишь — все целы... — и пошел к машине, тяжело припадая на правую ногу и опираясь на палку, каждый раз глубоко уходившую в снег.
Подовинников долго глядел вслед командующему:
— Видали? Снаряд рядом упал, а он стоит как свеча—даже не пригнулся!
— Боевой генерал, с важностью сказал Береснев, — под Калинином сам в атаку ходил, тогда его и ранило!
Липатов обеими руками сдвинул шапку на затылок и широко улыбнулся:
— Ну, братцы, видать и мы скоро тронемся!..
— Пора, давно пора начинать, — отозвался Федя Квашнин и, с треском переломив на колене несколько сучьев, бросил их в огонь. Голос у него низкий, гудящий, и говорит он всегда каким-то обиженным тоном, словно оправдывается. Может быть, это объясняется свойственной ему застенчивостью.
Матвеичев недовольно сморщил сухонькое личико;
— А по мне лучше в обороне быть. Сидишь себе в окопе, пуля тебя не достанет, спишь на своем месте, обед тебе старшина вовремя привезет...
— Кто же войну кончать будет, если мы в обороне будем отсиживаться? — корит Матвеичева Подовинников.
— Черчилль, — засмеялся Береснёв, подмигнув солдатам. — Матвеичев будет свой окоп оборонять, а Черчилль — немцев громить!
— Надейся на союзничков! — покачал головой Ромадин. — Второй фронт уж сколько обещают открыть?
— А в Африке воюют, — сказал Подовинников, — свои колонии спасают!
— Да, брат, — Береснёв насмешливо сощурил глаза на Матвеичева, — хоть в обороне и теплее, да оборона — это не гнездо, в ней победы не высидишь!
Солдаты засмеялись шутке Береснёва.
— Я не про то... Это я понимаю... Я вообще говорю... А это понятно — на дядю надеяться нечего... — сбивчиво и путано пытается оправдаться Матвеичев. Он упрямо хмурит жесткие, торчащие во все стороны брови, редкая клочковатая бородка его топорщится, и от этого он кажется колючим, как еж. Видя, что его никто не поддерживает, он обиженно умолкает и сосредоточенно роется в костре, отыскивая уголек для прикура.
К костру подбежал Балуев, ординарец Шпагина, весело поздоровался со всеми и сказал Подовинникову: